- Послушай! - с жаром воскликнул Ньюмен. - Уж не собираешься ли ты заманить меня в клуб и засадить за карточный стол? Не для того я так далеко заехал.
- А для чего, черт побери? Помнится, в Сент-Луисе ты не возражал против покера и обдирал меня как липку.
- Я приехал посмотреть Европу, причем посмотреть самое лучшее из того, что смогу. Хочу увидеть все самые интересные достопримечательности и делать то, что делают здесь умные люди.
- Ах вот как - умные! Премного тебе обязан. Выходит, ты считаешь меня болваном?
Ньюмен сидел в кресле боком, положив локоть на спинку и оперев голову на руку. Не меняя позы, он искоса взглянул на приятеля, улыбаясь скупой, настороженной, можно даже сказать, загадочной и в то же время добродушной улыбкой.
- Познакомь меня со своей женой, - сказал он наконец.
Тристрам так и подпрыгнул в кресле.
- Вот уж нет, ни за что! Она и без твоей помощи передо мной нос задирает, да и ты, видать, туда же.
- Да не задираю я перед тобой нос, дорогой, ни перед кем и ни перед чем не задираю. Я вовсе не гордец, смею тебя уверить, потому-то и хочу брать пример с умных людей.
- Что ж, как здесь говорят, пусть я не роза, но хотя бы рос около. Умных людей я тебе и сам показать могу. Ты знаком с генералом Паккардом? А с С. П. Хэтчем? А с мисс Китти Апджон?
- Буду счастлив с ними познакомиться. Я не прочь завязать побольше знакомств.
Тристрам забеспокоился; казалось, он что-то заподозрил, некоторое время он искоса рассматривал своего приятеля, потом спросил:
- Что у тебя все-таки на уме? Уж не задумал ли ты написать книгу?
Кристофер Ньюмен покрутил кончик уса, помолчал, потом ответил:
- Как-то, несколько месяцев назад, со мной случилась престранная история. Я приехал в Нью-Йорк по одному важному делу, рассказывать зачем - долго. В общем, речь шла о том, чтобы опередить моего конкурента в сделке на бирже. Этот конкурент когда-то сыграл со мной очень злую шутку. И я ему этого не забыл. Еще тогда рассвирепел и поклялся, что, если представится случай, я, фигурально выражаясь, вытрясу из него душу. На кон было поставлено около шестидесяти тысяч долларов. Если бы мне удалось увести их у него из-под носа, удар был бы весьма чувствительный, и он вполне его заслуживал. Я мигом нанял экипаж и отправился в путь. И вот в этом незабвенном, достойном славы экипаже и случилась со мной та странность, о которой я тебе говорил. Экипаж ничем не отличался от других таких же, разве что был погрязнее и по верху засаленных подушек шла жирная полоса, будто его не раз использовали для похорон. Я провел в дороге всю ночь, и, хотя меня будоражила мысль о деле, по которому я ехал, меня клонило в сон. Может быть, я задремал. Как бы то ни было, я вдруг очнулся то ли от сна, то ли от дремоты, очнулся с самым странным чувством. То, что я собирался сделать, представилось мне омерзительным. На меня это нашло ни с того ни с сего, - для пояснения Ньюмен щелкнул пальцами. - Так вдруг начинает ныть старая рана. Не могу объяснить, что это означало, - просто я почувствовал: противно мне все это дело, лучше бы уйти в сторону. Больше всего на свете мне захотелось потерять эти шестьдесят тысяч долларов, захотелось, чтобы они растаяли, провалились, чтобы я никогда о них не слышал. Причем произошло это совершенно независимо от моей воли. Я будто бы присутствовал на представлении какой-то пьесы. И разыгрывалась она у меня в душе. Можешь не сомневаться - у нас в душе часто творится такое, в чем нам ни за что не разобраться.
- Черт возьми! У меня прямо мурашки по коже забегали! - воскликнул Тристрам. - И пока ты сидел в экипаже и наблюдал эту свою пьесу, как ты ее называешь, твой конкурент прибрал к рукам твои шестьдесят тысяч?
- Не имею ни малейшего представления. Надеюсь, шельмец так и сделал, но я не стал выяснять. Мы остановились возле того места на Уолл-стрит, куда я велел ехать, но я остался сидеть в экипаже, и в конце концов кучер спустился с козел, чтобы поглядеть, не превратился ли его экипаж в катафалк. А я не мог выйти, как будто и в самом деле стал трупом. Что со мной стряслось? Можно сказать, мгновенное помутнение мозгов. Мне хотелось одного - убраться с Уолл-стрит. Я велел кучеру ехать к Бруклинскому парому и перевезти меня на другой берег. Когда мы там оказались, распорядился, чтобы он повез меня за город. А поскольку до этого я велел ему срочно доставить меня в центр города, наверно, он решил, что я рехнулся. Может, так оно и было, но, значит, я и сейчас сумасшедший. Все утро я провел на Лонг-Айленде, любуясь первыми зелеными листочками; дела надоели мне до смерти; мне хотелось все бросить и как можно скорее куда-нибудь убраться. Денег у меня было довольно, а если бы не хватило, достал бы еще. Мне казалось, что я стал иным человеком, и меня потянуло в какой-то новый мир. Когда так отчаянно чего-то хочется, лучше дать себе волю. Я понятия не имел, что со мной происходит, но бросил узду и пустил коня самого искать дорогу. И как только смог выйти из игры, отплыл в Европу. Вот как случилось, что я сейчас сижу здесь.
- Тебе стоило купить тот старый экипаж, - сказал Тристрам. - Опасно, когда такая коляска разъезжает повсюду беспрепятственно. Выходит, ты и впрямь все распродал и отошел от дел?
- Нет, я передал дела другу; когда захочется, я снова смогу взять бразды правления в свои руки. Поверь, через год все может повториться, только наоборот. Маятник качнется в другую сторону. Я буду плыть в гондоле или восседать на верблюде, и вдруг мне все это смертельно надоест. Но пока я свободен как птица. Я договорился, чтобы мне даже не писали о делах.
- Вот уж поистине caprice de prince, - заметил Тристрам. - Беру свои слова назад. Где уж мне помогать тебе! Твоим великолепным бездельем ты и без меня насладишься. Впору представить тебя коронованным особам.
С минуту Ньюмен смотрел на него, потом с легкой улыбкой спросил:
- А как это делается?
- Вот это да! - воскликнул Тристрам. - Я вижу, намерения у тебя серьезные!
- Конечно, серьезные. Разве я не говорил, что хочу взять от Европы все самое лучшее. Я знаю, просто за деньги самое лучшее не купишь, но подозреваю, что деньги могут многое. Кроме того, я и шуму хочу наделать много.
- Ого! Ты, видать, не из робких?
- Понятия не имею. Я хочу получить все, что возможно. Посмотреть людей, города, искусство, природу - все! Самые высокие горы, самые синие озера, самые лучшие картины, самые красивые соборы, самых известных мужчин и самых красивых женщин.
- Тогда оставайся в Париже. Правда, насколько мне известно, здесь нет гор, а единственное озеро находится в Булонском лесу, да и оно не очень-то синее. Но все остальное есть - полно картин и церквей, не счесть знаменитых мужчин и немало красивых женщин.
- Но я не могу поселиться в Париже, когда вот-вот наступит лето.
- На лето уедешь в Трувиль.
- Что такое Трувиль?
- Французский Ньюпорт. Половина американцев переселяется летом в Трувиль.
- А далеко оттуда до Альп?
- Почти столько же, сколько от Ньюпорта до Скалистых гор.
- А мне хочется увидеть Монблан, - проговорил Ньюмен, - и Амстердам, и Рейн, и еще множество мест, в особенности Венецию. О Венеции я наслышан.
- Ах, - сказал мистер Тристрам, поднимаясь из-за столика. - Я вижу, деваться некуда. Придется представить тебя жене.
Глава третья
Эту церемонию мистер Тристрам осуществил на следующий день, когда Кристофер Ньюмен, как было условлено, пришел к нему отобедать. Миссис и мистер Тристрам жили на одной из тех спланированных бароном Османом широких улиц у Триумфальной арки, которые застроены одинаковыми помпезными зданиями с молочно-белыми фасадами. Их апартаменты изобиловали современными удобствами, и мистер Тристрам не замедлил обратить внимание гостя на самые важные - газовые лампы и калориферы.
- Когда затоскуешь по дому, - сказал он, - сразу приходи к нам. Посадим тебя перед регулятором под большую добрую грелку, и…
- И вы тотчас перестанете тосковать, - вставила свое слово миссис Тристрам.
Муж в упор посмотрел на нее: тон, каким говорила его жена, часто ставил его в тупик, он никак не мог взять в толк, шутит она или говорит серьезно. Надо сказать, обстоятельства немало способствовали тому, что у миссис Тристрам развилась заметная склонность к иронии. Ее вкусы во многом отличались от вкусов мужа, и, хотя она часто шла ему на уступки, следует признать, что эти уступки не всегда были продиктованы благородными побуждениями. Дело в том, что в душе миссис Тристрам брезжил некий смутный план, который она в один прекрасный день намеревалась осуществить, - ей хотелось совершить что-то, возможно, безрассудное, но, несомненно, возвышенное. Что именно, она вряд ли смогла бы объяснить, а пока, идя на очередную уступку мужу, как бы обеспечивала себе в будущем чистую совесть.