Но главное - травили не только писателей, гнули в бараний рог народ, крестьянство, казачество. Как раз в июле 1929 года Шолохов писал Евгении Григорьевне Левицкой о трагическом положении донского казачества, преимущественно середняков. Не могу не процитировать его хотя бы частично, чтобы понять исторический фон, на котором оказались вполне допустимыми такие явления в культуре, о которых я говорил выше. "Я втянут в водоворот хлебозаготовок (литература по боку), и вот верчусь, помогаю тем, кого несправедливо обижают, езжу по районам и округам, наблюдаю и шибко "скорблю душой"… Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает, имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают в Хоперском округе у самого истого середняка, зачастую даже маломощного. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий посевной клин катастрофически уменьшится… А что творилось в апреле, мае! Конфискованный скот гиб на станичных базах, кобылы жеребились, и жеребят пожирали свиньи… и все это на глазах у тех, кто ночи не досыпал, ходил и глядел за кобылицами… После этого и давайте говорить о союзе с середняком…" Шолохов резко отзывается о начальстве, всех нужно призвать к ответу, "вплоть до Калинина; всех, кто лицемерно, по-фарисейски вопит о союзе с середняком и одновременно душит этого середняка… О себе что же? Не работаю… Подавлен. Все опротивело… Писал краевому прокурору Нижне-Волжского края. Молчит гадюка как вод в рот набрал…"/Московские новости., 1987, 12 июля/.
О собственной судьбе затравленного автора третьей книги "Тихого Дона" Шолохов напишет Горькому через два года, когда все его попытки напечатать оказались неудачными.
Таковы некоторые исторические обстоятельства, на фоне которых страдания Булгакова не покажутся такими уж исключительно одинокими. Но травля продолжается, и Михаил Булгаков отстаивает свое право на жизнь писателя.
Вернемся же к нему… Вспомним в каком, угнетенном состоянии мы оставили его.
И в таком состоянии обреченности он написал блестящую пьесу о Мольере - "Кабалу святош", которую лучшие специалисты в Москве признают "самой сильной" из его пяти пьес. 4 февраля 1930 года Булгаков сообщает брату: "Положение мое трудно и страшно". Единственная радость: в Париже вышел роман "Дни Турбиных", то есть роман "Белая гвардия" и Николай высылает ему причитающийся гонорар в валюте. Но в СССР положение, его по-прежнему безнадежно: "Мне это слишком ясно доказывали и доказывают еще и сейчас по поводу моей пьесы о Мольере" - писал Булгаков брату 21 февраля 1930 года. (Письма, с. 167).
И, наконец, Михаил Булгаков обращается к Правительству СССР 28 марта 1930 года, в котором подробно описывает свое драматическое положение писателя, "известного в СССР и за границей, а у него ― налицо, в данный момент, - нищета, улица и гибель" (Письма, с. 178).
И вот 18 апреля 1930 года в квартире Булгаковых раздается телефонный звонок, к телефону подошла Любовь Евгеньевна, звонил секретарь Сталина Товстуха, позвала Михаила Афанасьевича, состоялся известный всем разговор Сталина и Булгакова, который слушала Любовь Евгеньевна через отводные от аппарата наушники: Сталин "говорил глуховатым голосом, с явным грузинским акцентом и себя называл в третьем лице: "Сталин получил. Сталин прочел"". (Воспоминания, с. 164). Более подробно, со слов самого Михаила Афанасьевича, этот разговор записан в "Дневнике Елены Булгаковой", а впервые опубликован в "Вопросах литературы" в 1966 году и много раз цитировали его.
Казалось бы, этот звонок Сталина и многообещающий разговор возвращал Булгакова к жизни, он стал работать в Театре Рабочей Молодежи, поехал вместе с труппой в Крым в июле, а в мае был принят во МХАТ. Тон писем с дороги в Крым уже совершенно иной - возбужденный, радостный, иронический. А вернувшись из Крыма, он получил серьезное задание МХАТа - срочно написать пьесу по "Мертвым душам". Значительно улучшилось материальное положение: в двух театрах получал 450 рублей, но большая часть из них уходила на выплату долгов. Жизнь явно обретала вновь смысл - он активно работает и в качестве режиссера, и в качестве драматурга.
Таковы факты, подтверждающие благоприятное значение разговора со Сталиным.
А вот Мирон Петровский в статье "Дело о "Батуме"" не согласен с этим, но его доказательства просто поразительны: "Но вслед за лукаво обнадеживающим телефонным разговором 18 апреля 1930 года последовали 1934, 1937… телефон молчал, письма в Кремль оставались без ответа…" (М. Петровский. Дело о "Батуме". "Театр", 1990, № 2, с. 162).
Телефонный разговор был действительно обнадеживающим, он вернул писателя к жизни, и что ж тут лукавого нашел критик?
Мирон Петровский упоминает 1934, 1937 и другие годы, но почему-то обходит молчанием возвращение "Дней Турбиных" на сцену МХАТа и постановку "Мертвых душ" по сценарию Булгакова в 1932 году. Да, прошло, чуть больше года с тех пор, как звонил Сталин. Да, Булгаков весь этот год ожидал, что о нем вспомнят в Кремле, позовут для душевного разговора, когда он свободно и подробно изложит свои взгляды на жизнь его окружающую, на людей, которые управляют литературой и искусством.
Но не позвали, весь этот год он напряженно работал над романом "о дьяволе", о чем свидетельствуют две тетради с черновыми главами романа. То, что у него получалось, вряд ли могло быть напечатано, и он вновь оставляет рукопись романа, хотя и предполагал завершить роман в самое ближайшее время.
И все это время не давала ему покоя мысль о возможной, а главное обещанной встрече со Сталиным. В письме от 30 мая 1931 год Булгаков, во многом повторяя мотивы письма правительству СССР от 28 марта 1930 года /"…На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком… Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать… Перед тем, как писать Вам, я взвесил все. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом…"/ выражает свое писательское "мечтание", "чтобы быть вызванным лично к Вам": "Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти. Вы сказали: "Может быть, вам, действительно, нужно ехать за границу…"
Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР" (Письма, с. 198).
И здесь необходимо сравнить два этих письма: в первом Булгаков просит "Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой". Во втором письме речь идет о поездке за границу, о творческой командировке, выражаясь современным языком, для того, чтобы поправить свое здоровье, необходимое для осуществления новых, "широких и сильных" творческих замыслов, чтобы набраться свежих впечатлений и написать книгу путешествий, о которой он так мечтал. Да и фразы Сталина из дневниковой записи Елены Сергеевны ("А может быть, правда - Вы проситесь за границу? Что мы Вам очень надоели?") и только что процитированная из письма Булгакова: "Может быть, вам, действительно, нужно ехать за границу…" - содержат в себе совершенно разный смысл. Последней фразой Булгаков мог быть "тронут", тронут вниманием, заботой и пр. и пр. "Что мы Вам очень надоели?" тронуть не может: грубый тон и смысл фразы довольно мрачен и предупреждающе грозен.
Это разночтение в толкованиях одной единственной фразы Сталина позволяет вообще усомниться в подлинности письма Правительству СССР. Не сомневаюсь в том, что Булгаков написал это письмо, которое так широко сейчас цитируют и комментируют. Но это ли письмо Булгаков направил Правительству СССР?
И вот я вспоминаю в связи с этим наш разговор с Любовью Евгеньевны Белозерской. Было это в 1971 году, письмо Булгакова Правительству СССР в то время широко ходило, как говорится, по рукам. И об этом письме Любовь Евгеньевна говорила довольно резко, сейчас ее позиция высказана в ее воспоминаниях: "Спешу оговориться, что это "эссе" на шести страницах не имеет ничего общего с подлинником. Я никак не могу сообразить, кому выгодно пустить в обращение этот опус? Начать с того, что подлинное письмо, во-первых, было коротким. Во-вторых, - за границу он не просился. В-третьих, в письме не было никаких выспренних выражений, никаких философских обобщений. Оно было обращено не к Санта-Клаусу, раздающему рождественские подарки детям… Основная мысль булгаковского письма была очень проста. "Дайте писателю возможность писать. Объявив ему гражданскую смерть, вы толкаете его на крайнюю меру"… "Письмо", ныне ходящее по рукам, это довольно развязная компиляция истины и вымысла, наглядный пример недопустимого смещения исторической правды. Можно ли представить себе, что умный человек, долго обдумывающий свой шаг, обращаясь к "грозному духу", говорит следующее: "Обо мне писали как о "литературном уборщике", подбирающем объедки после того, как "наблевала дюжина гостей"".
Нужно быть совершенно ненормальным, чтобы процитировать такое в обращении к правительству, а М.А. был вполне нормален, умен и хорошо воспитан"… /Белозерская. Воспоминания, - с. 163–164/
Думаю, что Любовь Евгеньевна права: восстановлению истины очень помог бы архив Сталина: там хранится подлинное письмо.
Вспоминаю и еще один разговор с Любовью Евгеньевной, связаный с поставленной проблемой: художник и властитель. Как-то в разговоре мы вернулись к моей статье "М.А. Булгаков и "Дни Турбиных"".
- Конечно, очень хорошо, что вы дали эту статью в "Огоньке", хорошо, что нашли эту стенограмму, из которой извлекли выступление Михаила Афанасьевича и напомнили авторам мемуаров, что не надо врать… Но кое с чем я не могу согласиться.