Культеранизм - помешательство классицистского ума; манера, упорядочиваемая Снорри, - всего лишь утрировка, почти что доведение до абсурда той страсти, которой подвержена любая из германских литератур: любви к сложным словам. Самые древние памятники этой словесности - англосаксонские. В "Беовульфе" (восьмой век) море - это дорога парусов, дорога лебедя, миска волн, купальня коршуна, стезя кита; солнце - свеча земли, радость неба, перл небес; арфа - дерево празднества; меч - последыш молотов, товарищ схватки, луч сражения; сражение - игра клинков, ливень железа; корабль - рассекатель морей; дракон - гроза ночей, хранитель клада; тело - обитель костей; королева - ткачиха мирных дней; король - хозяин перстней, золотой друг мужей, предводитель мужей, расточитель сокровищ. В "Илиаде" корабли - тоже "рассекатели моря" (так и хочется назвать их трансатлантическими), а царь - "царь мужей". Точно так же для агиографов девятого века: море - купальня рыбы, дорога тюленей, заводь кита, царство кита; солнце - свеча людей, свеча Дня; глаза - жемчужины лица; корабль - скакун волн, скакун моря; волк - обитатель лесов; сражение - игра Щитов, перелет копий; копье - змей войны; Бог - радость воинов. В "Бестиарии" кит - страж океана. В балладе о Бруннанбурге (десятый век) битва - разговор копий, треск знамен, сходка мечей, встреча мужей. Любой скальд пользуется теми же фигурами; новшество лишь в том, что они обрушиваются лавиной и переплетаются, становясь основой для еще более сложных символов. Поэтам здесь, можно сказать, помогает само время. Только когда "луна викинга" напрямую обозначает щит, певец может построить такое уравнение, как "змей луны викингов". А это впервые происходит в Исландии, не в Англии. Тяга к соединению слов в британской словесности сильна, но выражена иначе. "Одиссея" Чапмена изобилует самыми диковинными примерами. Одни ("delicious-fingered Morning", "through-swum the waves") удачны; другие ("Soon as white-and-red-mixed-fingered Dame") - чисто внешние и остаются на бумаге, третьи ("the circularly-witted queen") - на редкость неповоротливы. К таким приключениям приводят германская кровь и греческая начитанность. Не говорю об общей германизированности английского языка, примеры которой, предлагаемые "Word-book of the English tongue", сейчас привожу: lichrest, кладбище; redecraft, логика; fourwinkled, четырехугольник; outganger, переселенец; fearnought, смелый; bit-wise, постепенно; kinlore, родословная; bask-jaw, ответ; wanhope, отчаяние. Вот к таким приключениям приводят английский язык и ностальгическая память о немецком…
Просматривая полный каталог кёнингов, испытываешь неловкость: кажется, трудно придумать загадки менее изобретательные, но более нелепые и многословные. Однако прежде чем их судить, стоило бы вспомнить, что при переводе на языки, где нет сложных слов, их непривычность удесятеряется. "Шип войны", "военный" или "воинский" шип - неуклюжие перифразы, а вот про Kampfdorn или battle-thom этого уже не скажешь. То же самое со строкой Редьярда Киплинга:
In the desert where the dung-fed camp-smoke curled
или Йейтса:
That dolphin-torn, that gong-tormented sea, -
поскольку увещеваний нашего Шуль-Солара никто не послушал, эти стихи испанский непереводимы и в испанской поэзии немыслимы…
В защиту кёнингов можно сказать многое. К примеру совершенно понятно, что все эти косвенные обозначения изучались в таком виде лишь учениками скальда, слушатели же воспринимали не схему, а поток волнующих стихов… (Вероятно, голая формула "вода клинка = кровь" уже предает оригинал.) Законы, по которым жили кёнинги, до нас не дошли: мы не знаем, какие препятствия им нужно было преодолевать, а это и отличает их игру от самой удачной метафоры Лугонеса. Нам остались считанные слова. И уже невозможно вообразить, с какой интонацией, какими - неповторимыми, словно музыка - губами, с каким неподражаемым напором или сдержанностью они произносились. Ясно одно: когда-то в прошлом они исполняли свое чудесное предназначение, и их исполинская неповоротливость зачаровывала рыжих хозяев вулканических пустошей и фьордов не хуже бездонного пива и конских ристалищ. Не исключено, что они - плоды неведомого нам веселья. Сама их грубость (рыбы сраженья = клинки) может быть выражением старинного humour, шуткой неотесанных гиперборейцев. И эта дикая метафора, которую я сейчас опять расчленяю, соединяла воинов и сражение в каком-то незримом пространстве, где они сходятся, жалят и уничтожают друг друга как живые клинки. Именно такие образы встают со страниц "Саги о Ньяле", на одной из которых написано: "Клинки рвались из ножен, секиры и копья летали и сражались. Оружие крушило мужей с такой силой, что им приходилось заслоняться щитами, но снова множились раненые, и не было корабля, где бы не пал хоть один воин". Такое видение предстало плывшим вместе с предателем Бродиром перед схваткой, которая оказалась для него последней.
В ночи 743-й "Сказок тысячи и одной ночи" можно прочесть следующее предупреждение: "Не будем говорить, что счастливый царь окончил свои дни, оставив наследника - учтивого, миловидного, несравненного, яростного, как лев, и ясного, как месяц". Сравнение, волей случая совпадающее по времени с германскими, - примерно того же достоинства, однако истоки у них разные. Человек, приравненный к месяцу, человек, приравненный к зверю, - не результат операции ума, о которой можно спорить, а интуитивная истина, безошибочная и мгновенная. Кёнинги же, как правило, остаются софизмами, фальшивыми и вялыми упражнениями. За несколькими незабываемыми исключениями вроде вот этого стиха, в котором по сей день отражается горящий город, вкрадчивый и беспощадный огонь пожара:
Прежде пылали мужи, теперь загорелся Клад.
И последний оправдательный довод. Обозначение "бедро лопатки" - вещь, конечно, уникальная. Но не более уникальная, чем рука мужчины. Тот, кто смог увидеть это несуществующее бедро, которое когда-нибудь собьет с толку закройщика жилетки и разойдется на пять пальцев вечно неподходящей длины, наяву предвосхитил его основополагающую уникальность. Это чувство изумления и внушают кёнинги, делая мир удивительным. Они рождают в нас ту очевидную растерянность, которая составляет венец метафизики, ее искупление и источник.
Буэнос-Айрес, 1933
Постскриптум. Немало кёнингов встречается в последней эпопее скрупулезного и энергичного английского поэта Уильяма Морриса "Сигурд Вёльсунг". Приведу несколько - не знаю, перенесены они готовыми, выдуманы им или то и другое разом. "Огонь войны", знамя; "бриз резни", шквал сраженья, атака; "земля утегов" гора; "лес войны", "лес копий", "лес битвы", войско' "тканина клинка", смерть; "погибель Фафнира", "головня схватки", "гнев Зигфрида", меч героя.
"А вот отец ароматов, жасмин", - выкрикивают торговцы в Каире. Маутнер заметил, что арабские фигуры речи обычно строятся вокруг отношений между отцом и сыном. Отсюда "отец зари", петух; "отец мародерства", волк; "отпрыск лука", стрела; "отец путей", горный хребет. Еще один пример той же озабоченности: самое распространенное доказательство бытия Бога в Коране - ужас лри мысли, что человек порожден "несколькими каплями грязной жидкости".
Известно, что сначала танк называли "landship", буквально - корабль земли, "landcruiser", броненосец земли, и только потом, чтобы сбить со следа, стали именовать танком. Исходный кёнинг совершенно очевиден. Еще один кёнинг - "длинный поросенок", эвфемизм, которым лакомки-людоеды обозначают главное блюдо своего рациона.
Этими играми тешится сейчас прежний ультраист, дух которого живет во мне до сих пор. Посвящаю их безмятежной соратнице тогдашних лет Hope Ланге, чья кровь их, может быть, вспомнит.
Постскриптум 1962 года. Однажды я написал (и много раз потом повторял), что аллитерация и метафора - основополагающие элементы древнего германского стиха. После двух лет занятий англосаксонской словесностью хочу уточнить свое утверждение.
По-моему, аллитерации - больше средство, чем цель. Их задача - отмечать слова, которые нужно произносить с ударением. И вот доказательство: гласные открытые, то есть различающиеся сильней, мысленно аллитерируются. Еще одно доказательство: в более старых текстах нет подчеркнутых аллитераций вроде "afair field full offolk", датируемой четырнадцатым веком.