Она вскочила, бурно обняла Терезу и умчалась, оставив генерала в удивлении.
Госпожа Мартен-Беллем умоляла его не слушать эту сумасшедшую.
Он пришел в себя и спросил:
- А что ваши поэты, сударыня?
Он с трудом прощал г-же Мартен ее пристрастие к людям, которые что-то такое пишут и не принадлежат к ее кругу.
- Да, ваши поэты? Что сталось с господином Шулеттом, который приходит к вам с визитом в красном кашне?
- Мои поэты меня забывают, покидают. Ни на кого нельзя положиться. И люди и вещи - все ненадежно. Жизнь - непрерывная измена. Одна только милая мисс Белл не забывает меня. Она написала мне из Флоренции и прислала свою книгу.
- Мисс Белл - это ведь та молодая особа с вьющимися рыжими волосами, что похожа на комнатную собачку?
Он вычислил в уме и пришел к выводу, что в настоящее время ей наверно уже лет тридцать.
Друг за другом в комнату вошли старая дама, с достоинством, полным скромности, выступавшая в венце седых волос, и маленький живой человечек с хитрым взглядом: то были г-жа Марме и Поль Ванс. Затем, страшно прямой, с моноклем в глазу, появился Даниэль Саломон, законодатель моды. Генерал незаметно удалился.
Заговорили о романе, появившемся за последнюю неделю. Г-жа Марме, оказывается, несколько раз обедала вместе с его автором, человеком молодым и очень приятным. Поль Ванс находил книгу скучной.
- Все книги скучны, - вздохнула г-жа Мартен. - Но люди еще скучнее. И более требовательны.
Госпожа Марме сообщила, что муж ее, у которого был прекрасный литературный вкус, до конца своих дней с отвращением относился к натурализму.
Ее покойный муж был членом Академии надписей, и она появлялась в гостиных, гордая памятью знаменитого ученого, впрочем всегда кроткая и скромная, в черном платье, с красивыми седыми волосами.
Госпожа Мартен сказала Даниэлю Саломону, что хочет посоветоваться с ним по поводу фарфоровой вещицы - группы детей.
- Это сделано на заводе Сен-Клу. Вы мне скажете, нравится ли вам. И вы тоже, господин Ванс, откроете мне свое мнение, если только не презираете подобные пустяки.
Даниэль Саломон с угрюмым высокомерием посмотрел в монокль на Поля Ванса.
Поль Ванс оглядывал гостиную.
- У вас красивые вещи, сударыня, и в этом нет еще ничего особенного. Но у вас только красивые вещи, и они к вам идут.
Она не скрыла, какое удовольствие доставили ей его слова. Из всех, кого она принимала у себя, одного Поля Ванса она считала действительно умным человеком. Она оценила его еще до того, как его книги создали ему громкую известность. Слабое здоровье, хандра, усидчивость в работе отдаляли его от светского общества. Этот маленький желчный человечек не отличался приятностью. Но она старалась привлечь его к себе. Она очень высоко ставила его глубокую иронию, его нелюдимую гордость, его талант, созревший в одиночестве, - и справедливо восхищалась Полем Вансом, как превосходным писателем, автором прекрасных этюдов об искусстве и о нравах.
Гостиная понемногу наполнилась блестящей толпой гостей. В креслах, расставленных широким кругом, теперь сидели г-жа де Врессон, о которой рассказывали ужасающие истории и которая, после двадцати лет скандалов, еще не совсем забытых, сохранила детские глаза и девически чистое лицо; старуха де Морлен, пронзительным голосом бросавшая острые словечки, бесцеремонная, порывистая, похожая на пловца, окруженного пузырями, - так бурно колыхалось ее чудовищное, огромное тело; г-жа Ремон, жена академика; г-жа Гарен, жена бывшего министра, еще три дамы; прислонясь спиной к камину, стоял г-н Бертье д'Эзелль, редактор "Журналь де Деба" и депутат; он с важным видом поглаживал седые бакенбарды, а г-жа де Морлен ему кричала:
- Ваша статья о биметаллизме - это чудо, это прелесть. Особенно конец - сущий восторг.
В глубине гостиной молодые члены клубов, стоя, необычайно серьезные, сюсюкали между собой:
- И что же он сделал, чтобы получить доступ на охоту к принцу?
- Он - ничего. Зато его жена - все.
У них была своя философия. Ни один из них не верил в людские обещания:
- Терпеть не могу таких субъектов: душа нараспашку, - что на уме, то и на языке… "Вы выставляете в клубе свою кандидатуру? Обещаю вам, что опущу белый шар…" Да будет ли он белый? Как алебастр! Как снег! Приступают к баллотировке. Трах - все черняки! Жизнь, как подумаешь, скверная штука.
- Так ты и не думай, - сказал ему кто-то.
Даниэль Саломон, присоединившийся к ним, целомудренным голосом нашептывал им альковные тайны. И после каждого из диковинных разоблачений, касавшихся г-жи Ремон, г-жи д'Эзелль, княгини Сенявиной, он небрежно прибавлял:
- Это же всем известно.
Мало-помалу толпа гостей поредела. Оставались еще только г-жа Марме и Поль Ванс.
Он подошел к графине Мартен и спросил:
- Когда вам будет угодно, чтобы я представил вам Дешартра?
Он уже во второй раз спрашивал ее об этом. Она не любила видеть новые лица. И с полным равнодушием она ответила ему:
- Вашего скульптора? Да когда хотите. Я на Марсовом поле видела медальоны его работы, они превосходны. Но он мало работает. Он дилетант, не правда ли?
- Он - человек утонченный. Работать для денег ему не надо. Он любовно и медлительно ласкает свои изваяния. Но не поддавайтесь заблуждению, сударыня: он и знает и чувствует; это был бы мастер, если бы он не жил один. Я с ним знаком с детства. Его считают неблагожелательным и мрачным. А он - человек страстный и застенчивый. Чего ему недостает, чего ему всегда будет недоставать, чтобы достичь высшего совершенства в своем искусстве, - так это душевной простоты. Он тревожится, терзается и губит лучшие свои замыслы. На мой взгляд, ему больше подошло бы заниматься поэзией или философией, чем скульптурой. Он много знает, и вас поразит богатство его ума.
Госпожа Марме благосклонно подтвердила это.
Она пользовалась расположением света, сама выказывая ему расположение. Она много слушала и мало говорила. Держалась очень любезно и придавала еще большую цену своей любезности тем, что не слишком спешила с ее проявлениями. Потому ли, что ей действительно нравилась г-жа Мартен, потому ли, что она умела в сдержанной форме выразить свое предпочтение каждому дому, в котором бывала, но только она с довольным видом, словно какая-нибудь бабушка, грелась у этого камина в чистейшем стиле Людовика XVI, гармонировавшем с ее красотой - красотой благосклонной старой дамы. Ей недоставало здесь только ее болонки.
- Как поживает Тоби? - спросила ее г-жа Мартен. - Господин Ванс, вы знакомы с Тоби? У него длинная шелковая шерстка и восхитительный черный носик.
В то время как г-жа Марме наслаждалась похвалами по адресу Тоби, появился некий старик, румяный и белокурый, с вьющимися волосами, близорукий, почти слепой, в золотых очках и коротконогий; налетая на мебель, отвешивая поклоны пустым креслам, порывисто устремляясь к зеркалам, он, наконец, чуть не наткнулся крючковатым своим носом на г-жу Марме, взглянувшую на него с негодованием.
То был г-н Шмоль, член Академии надписей, пухленький и улыбающийся; он гримасничал; обращался к графине Мартен с мадригалами, произнося их тем грубым и густым голосом, каким евреи, его предки, требовали денег от своих должников, эльзасских, польских и крымских крестьян. Фразы его были тягучи и неповоротливы. Этот крупнейший филолог, член Французской академии, знал все языки, кроме французского. И г-жу Мартен забавляли его любезности, тяжелые и ржавые, как железный лом в лавке старьевщика; но порой среди них попадался какой-нибудь засохший цветок из Антологии. Г-н Шмоль был ценитель поэзии и женщин и был неглуп.
Госпожа Марме сделала вид, что незнакома с ним, и вышла, не ответив на его поклон.
Исчерпав свои мадригалы, г-н Шмоль стал мрачен и жалок. Стонам его не было конца. Он сетовал на собственную участь: было у него и мало орденов и мало синекур, и недостаточно хороша была казенная квартира, в которой он жил с женой и пятью дочерьми. В жалобах его было некоторое величие. В нем жила душа Иезекииля и Иеремии.
По несчастью, склонившись к самому столу, он разглядел сквозь золотые очки книгу Вивиан Белл.
- А-а! "Изольда белокурая", - с горечью воскликнул он. - Вы читаете эту книгу, сударыня? Ну, так да будет вам известно, что мадемуазель Вивиан Белл украла у меня одну надпись и что к тому же она исказила ее, переложив стихами! Вы найдете ее на странице сто девятой.
- Минувшая любовь, не сетуй запоздало, -
Ведь что ушло навек, того и не бывало.
- О нет, пускай душа отчаянья не прячет,
Пусть тень оплачет тень, мечта мечту оплачет!