- Что за расточительство, еще один признак вашей безнравственности! Можно было просто написать чернилами или карандашом.
- Так правдоподобнее.
- Я вижу, охота придает вам смелости. Но вот неудобство: из-за этого маскарада вы не сможете получать свою почту.
- Ее будут оставлять для меня в банке, а я каждый день стану за ней наведываться. Кстати - и повод для прогулки.
- А других разве не найдется? - спросила миссис Прест. - Меня-то вы, надеюсь, будете навещать?
- Да вы, наверно, сбежите на жаркие месяцы из Венеции задолго до того, как я хоть чего-нибудь достигну. Я же готов изнывать тут все лето, а если понадобится, и дольше, как вы легко можете догадаться. Что же до Джона Камнора, то он будет бомбардировать меня письмами, адресуя их моей padrona для передачи мне - под принятым мною именем.
- Но она может узнать его почерк, - сказала моя спутница.
- Надписывая адрес на конвертах, он изменит почерк.
- Вот уж истинно два сапога пара! А вам не приходило в голову, что, даже не отождествляя вас с мистером Камнором, они могут заподозрить, будто вы подосланы им?
- Могут, разумеется, и тут я вижу один только способ отразить опасность.
- Что же это за способ?
Я с минуту помялся.
- Приволокнусь за племянницей.
- О-о! - воскликнула миссис Прест. - Вы на нее сперва посмотрите.
II
"Главное - это сад, главное - это сад", - твердил я себе несколько минут спустя, дожидаясь один наверху, в длинной, пустой и полутемной sala, выложенный плитками пол которой смутно поблескивал там, где сквозь щели в ставнях пробивалось немного света. Внушительное это помещение было, однако, каким-то холодным и неуютным.
Миссис Прест отплыла в своей гондоле, назначив мне рандеву через полчаса у ближнего причала; я же дернул ржавую проволоку звонка, и мне открыла совсем юная и недурная собой рыжеволосая, белолицая служаночка в деревянных башмаках и в шали, на манер капюшона накинутой на голову. Она не поленилась сбежать вниз, вместо того чтобы с помощью нехитрого механического приспособления отворить дверь сверху, правда, сперва она, как водится, окликнула меня из окошка верхнего этажа - мера предосторожности, обычно принимаемая в Италии прежде чем впустить человека в дом. Меня всегда раздражал этот пережиток средневековых нравов, хоть при моем влечении к старине, - пусть несколько особого рода, - это, казалось бы, должно мне нравиться, но коль скоро уж я решил добиваться в этом доме расположения любой ценой, я вытащил свою фальшивую визитную карточку и с любезной улыбкой помахал ею над головой, точно это был талисман, обладающий магическим действием. И, видимо, она такое действие оказала, ибо, как уже было сказано, девушка тут же самолично спустилась вниз. Я попросил ее передать карточку хозяйке, предварительно написав на обороте по-итальянски: "Не соблаговолите ли вы уделить несколько минут приезжему, путешественнику-американцу?" Служаночка не выказала враждебности - что уже можно было счесть некоторым успехом. Она порозовела, она улыбнулась и поглядела на меня не без страха, но и не без удовольствия. Ясно было, что мой приход явился событием, что гости редкость в этом доме и что она охотно предпочла бы место повеселее. Когда она захлопнула за мной тяжелую дверь, я почувствовал себя как бы ступившим одной ногой в крепость и тут же пообещал себе, что сумею там удержаться. Девушка простучала башмаками по каменному сырому полу к высокой лестнице - на вид еще более каменной, - и я последовал за ней, не дожидаясь приглашения. Она, вероятно, думала что я подожду внизу, но это не входило в мои расчеты. Мы поднялись в sala, она не останавливаясь пробежала в дальний конец и скрылась в каких-то неприступных глубинах дома, а я остался у входа, оглядываясь кругом с бьющимся сердцем, как будто попал в приемную дантиста. Сумрачная величественность sala создавалась главным образом ее благородными пропорциями и великолепными резными дверьми, которые чередовались между собой через равные промежутки и вели, должно быть, во внутренние комнаты. Двери были увенчаны выцветшими от времени орнаментальными щитами, а в простенках висели темные картины - прескверные, насколько я мог заметить, в истресканных потускнелых рамах, представлявших все же большую ценность, чем сами холсты. Вдоль стен жалось несколько стульев с соломенными сиденьями, но кроме них не было ничего, что скрадывало бы пустоту обширного помещения. Судя по всему, оно использовалось лишь как проходной коридор, да и то не часто. Добавлю еще, что к тому времени, как дальняя дверь, за которой исчезла служанка, распахнулась снова, мои глаза успели привыкнуть к полутьме.
Мой мысленный возглас, приведенный выше, не следовало понимать в том смысле, что я рвался собственноручно возделывать огороженный клок земли около дома, хотя женщина, шедшая ко мне по мерцающим плиткам пола, легко могла именно так истолковать ту горячность, с которой я бросился к ней навстречу, восклицая - предусмотрительно по-итальянски: "Сад, сад - умоляю, скажите мне, что это ваш сад!"
Она остановилась в недоумении, потом холодно и печально ответила по-английски:
- Здесь нет ничего моего.
- Так вы англичанка, какая удача! - восторженно вскричал я. - Но ведь сад без сомнения принадлежит этому дому?
- Да, но дом не принадлежит мне.
Она была высокого роста, худощавая, бледная, в неопределенного цвета одеянии, напоминавшем домашний капот. Говорила она тихо и безо всякой манерности. Если это была племянница, то она повела себя со мной точно так же, как некогда с миссис Прест - не предложила мне сесть. Так мы с ней и стояли друг против друга посредине торжественно пустынной sala.
- Тогда не будете ли вы столь любезны объяснить, к кому я должен обратиться. Моя назойливость вам, верно, кажется неприличной, но мне, видите ли, необходим сад, положительно необходим, клянусь честью.
Ее лицо не было ни молодым, ни красивым, но оно было открытым и ясным. Глаза были большие, но не блестящие, волосы - густые, но не убранные по-модному, руки тонкие и изящной формы, но, возможно, не вполне чистые. Вдруг она судорожно сжала эти руки и воскликнула в испуге и замешательстве:
- Ах, не отнимайте его у нас, мы сами так его любим!
- Стало быть, вы бываете там?
- О, да! Если бы не этот сад… - И она улыбнулась бесцветной, неопределенной улыбкой.
- Да, ведь это роскошь, не правда ли? Оттого именно, предполагая провести в Венеции месяц или два, а может быть, и все лето, в литературных занятиях, требующих тишины и покоя, я и возмечтал о саде, где можно было бы читать и писать, в то же время большую часть дня проводя на воздухе. Вы меня поймете, я уверен. - Тут я улыбнулся со всей светскостью, на которую мог отважиться. - А теперь нельзя ли мне взглянуть на этот сад?
- Я не знаю, я не понимаю, - забормотала бедная женщина, видя, что деваться ей некуда, и безуспешно пытаясь свое робкое недоумение противопоставить моему чудачеству.
- Разумеется, лишь отсюда, из этого великолепного окна, - я только с вашего позволения открою ставни. - И я поспешно зашагал в глубь залы, однако же на полдороге остановился, как бы ожидая, что моя собеседница последует за мной. Вынужденный действовать довольно напористо, я в то же время заботился о том, чтобы произвести впечатление человека изысканно учтивого. - Я обошел, кажется, все дома, где отдаются внаем комнаты, но мне так и не удалось найти ни одного с садом. Оно и не удивительно - в таком городе, как Венеция, сады редки. А я, хоть это и странно для мужчины, не могу жить без цветов.
- Что уж тут у нас за цветы. - Она сделала несколько шагов, словно я тянул ее за невидимую веревочку, и ей, при всем ее недоверии ко мне, ничего не оставалось, как подчиняться. Я двинулся дальше, а она, идя следом, продолжала:- Их немного, и притом самые простенькие. Разводить цветы слишком дорого, нужен особый человек.
- А вы возьмите меня, - предложил я. - Я стану работать бесплатно, а еще лучше, найму садовника за свой счет. И у вас будет самый прекрасный цветник во всей Венеции.
Я услышал сдавленный возглас - то ли протеста, то ли невольного восхищения этой смело набросанной мною перспективой. Потом она выговорила с усилием:
- Но мы вас не знаем - мы вас совсем не знаем.
- Вы знаете меня столько же, сколько я знаю вас, даже больше - вам, по крайней мере, известно мое имя. А если вы англичанка, то я почти ваш соотечественник.
- Мы не англичанки, - сказала она, безропотно глядя, как я отпираю и отвожу в сторону ставни на одной половине широкого и высокого окна.
- Вы так прекрасно говорите по-английски, кто же вы, осмелюсь спросить? - Сверху, из окна, сад и в самом деле выглядел неказисто, однако я сразу увидел, что его нетрудно будет преобразить. Моя собеседница, вконец смущенная и растерявшаяся, ничего не ответила на мой вопрос, и тогда я воскликнул: - Уж не хотите ли вы сказать, что вы тоже американки?
- Не знаю. Были американки.
- То есть как это "были"? А теперь - нет?
- Так много лет прошло. Теперь мы, кажется, уже никто.
- Вы много лет живете здесь? Что ж, это меня не удивляет - у вас такой прекрасный старинный дом. Вероятно, вы все любите отдыхать в саду, продолжал я, - но, уверяю вас, я вам нисколько не помешаю. Облюбую себе какой-нибудь дальний уголок, и вы меня ни видеть, ни слышать не будете.
- Мы все любим отдыхать в саду? - рассеянно переспросила она, не подходя ближе и глядя на носки моих ботинок. Кажется, она думала, что с меня станет схватить ее и выбросить в окно.
- Ну да, вся ваша семья - все, кто живет здесь.
- Мы здесь живем вдвоем, кроме меня еще одна моя родственница. Она очень стара. Она никогда не спускается вниз.