Около этих книжек теснилась некоторое время большая и пестрая группа любителей чтения, в которую входили с одной стороны раскольничий поп Конон и писарь станичного правления Мишаткин, а с другой - такие голодранцы, как Грач и простодушный мужичок Агафон. Потом, как-то незаметно, растерялись эти книжки по рукам, и безнадежно было уж их искать, но к Памфилычу все-таки шли посидеть, поболтать, иной раз перекинуться в картишки, при случае - раздавить полубутылку-другую.
От домашней невеселой тесноты, скуки, бедности всякого тянуло к людям, к беседе, к возможности забыть докучные мысли о нужде, выкурить цигарку, посмеяться, посквернословить - все как-то полегче становилось на душе. Как бы ни была плоха и невзрачна чужая обстановка, как бы красноречиво ни напоминали ее прорехи о собственной скудости - на людях время проходило легче, без удручения, без боли сердца. Безнадежная ясность горького положения на минутку заволакивалась туманом иных возможностей и давала недолгое забвение.
И вообще было интересно сидеть так, в сладко-ленивом бездействии и слушать диковинные рассказы о человеческой жизни, о каком-нибудь странном, загадочном случае, о ловком мошенничестве или о внезапной перемене судьбы, о неожиданной удаче, обогащении. И чем недостовернее было сообщение, тем больше верилось, хотелось верить, потому что в душе у всякого жила своя смутная и несбыточная надежда на какое-то нежданное счастье, которое как будто стоит уже где-то тут, за тонкой стеной, ждет, чтобы шагнуть, обогатить, ослепить блеском и радостью.
То, что сулила сама жизнь, если глядеть на нее трезвым взглядом, не обманывая себя, было слишком ясно и просто до безнадежности: беспрерывная работа на выпаханном клочке земли, постоянный страх божьей немилости, вечная мысль о прорехах и печальный конец заброшенной старости. Это проходило перед глазами ежедневно, от начала до конца, во множестве примеров, похожих один на другой, как две капли воды. И потому не хотелось долго останавливаться мыслью на том, что так определенно и твердо установлено. Унылый дух сушит кости, и жизнь была бы невозможна, если бы глядеть прямо в ее ужасное, безрадостное лицо. Нужен был туман, гаданье, надежда. И диковинная, несбыточная, она рождалась услужливой мечтой.
Новое время открыло особый мир, в котором был неистощимый источник для обсуждения, споров, негодования и опять-таки смутных надежд на что-то лучшее. На словах большинство высказывалось безнадежно: ничего нельзя ожидать доброго! А в душе у каждого таилось нетерпеливое чаяние… Ведь был же момент, когда мечты о лучшей доле, казалось, почти уже облекались в плоть. Шумная и диковинная, она из неясной, но несомненно существующей дали подходила близко к убогим жилищам согбенных в тяжкой работе людей. У самого порога была. Не переступила, ушла. Но придет она опять… придет!
Спорили подолгу. Ссорились, ожесточались. Случалось, доходили до драки. И даже люди немолодые, почтенные, оберегавшие свое достоинство, теряли иногда самообладание и вступали врукопашную, как иные юные легкобрехи. Станичный казначей Спиридон Григорьевич Кукарь, отстаивая божественное установление властей, не выдержал и заехал в ухо Василию Фокину, удачно возражавшему против его положений. Сцепились. Фокин, как помоложе и посвежей, без особого труда подмял под себя Кукаря и с минутку посидел на нем верхом. Старику и не очень ловко было, а делать нечего - пришлось пересопеть…
Терпуг вернулся не один. С ним пришли: Семен Копылов, Фокин и Савелий Губан. Старик Савелий не принадлежал к числу обычных гостей слесаря Памфилыча - он был для этого слишком серьезный и занятый человек. Но ему нужен был писарь - написать свидетельство на быков: Савелий собирался ехать на Филоновскую ярмарку. Заодно также требовалась и расписка на покупку лугового пая у Копылова. Осторожный Губан не хотел было связываться с Копыловым, - не достоверный человек! - но соблазнился дешевизной и купил все-таки. Поставил непременным условием, чтобы была расписка. Копылов, успевший уже два раза запродать свой пай и всякий раз под расписку, охотно согласился на это условие и в третий раз, только выговорил вдобавок магарыч. А разыграть магарыч удобнее всего было, конечно, к Памфилыча…
- Когда деньги есть, и кругозор жизни шире, - с ленивой уверенностью сказал Грач, продолжая начатый до прихода новых посетителей разговор. - А нет денег, живешь, как жук в навозе копаешься.
Егор Рябоконев, просматривавший старый обрывок какой-то газеты, возразил, не отрываясь от чтения:
- Жизни… настоящей, правильной добиться… с пониманием… Тогда и деньги придут…
Грач иронически взмахнул цигаркой.
- Какая тут жизнь - копейки добыть неоткуда! Добейся тут!.. Подойдет статья, заработаешь гривенник-другой, оживешь на минутку. А там опять нужда. Так всю жизнь до гроба, как кобель на обрывке и вертишься… И ни отколь ничего. Один труд, а взамен ничего нет, - какое тут правосудие?..
- Шел бы ты в попы, Тимофевич, - голос у тебя дозволяет, - весело заметил Терпуг, - Духовенству жизнь хорошая… Посмотри, у о. Василия живот-то какой!..
- Господа офицеры тоже хорошо живут, - прибавил Савелий Губан без улыбки, но с той прозрачно-прикрытой, спокойной иронией, которая привычна людям деловым в разговоре с пустыми, ненужными им людьми.
- Что касается офицеров, то должен вам заметить, что это голь, - возразил писарь. - Духовенство, действительно… Как говорится: попу да коту… А офицерство - тоже, как наш брат, нередко без штанов щеголяет…
- Какой офицер, Иван Степаныч! - горячо воскликнул Копылов. - Позвольте, я с вами не согласен. Какой офицер! Есть, например, из фамильных - громчей попов живут! Я денщиком был у сотника фон-Рябина - вот офицер так офицер! Всем офицерам офицер, царство ему небесное!..
- А между прочим, Савелий Фоломевич, - обратился он вдруг к Губану, - время-то, конечно, праздничное, а чего его зря терять?.. Вот с покупочкой, господа, поздравьте старика… И дешевенько отдал, ну - старик хороший… уважить надо…
Длинный, сухой Савелий равнодушно отнесся к лести и пальцем поманил слесаря в горницу ~ для секретного разговора. Терпуг догадывался, что Копылов продал пай уже не в первые руки и, как всегда, пойдет судебная волокита между такими вот прижимистыми хозяевами, как Савелий, но одобрил это в душе. Едва удерживаясь от смеха, он сказал в спину Губану, когда он, вслед за хозяином, проходил в другую половину:
- Что же, пошли Бог травки доброй!..
Но Губан на это пожелание не ответил ничего. Чувствовалось по его бурому, морщинистому затылку, что он презирает всю эту компанию праздно болтающих, нестоящих людей, и если бы не нужда в писаре и не необходимость закрепить па бумаге, в силу которой Губан верил, сделку с Копыловым, - он не стал бы терять тут время.
- Всем офицерам офицер был сотник Егор Егорыч, - повторил Копылов гордо. - Я повидал у него всякой всячины! Сапоги - дешевле четвертного за пару никогда не платил… А одежи этой сколько… у-у, б-бра-тцы родимые!
Он восторженно покрутил головой и смолк от избытка нахлынувших воспоминаний.
- У него была мамзелька. Немка, что ль… вроде цыганки, словом сказать, чернявая… Помирал прямо по ней! Когда чем недовольна, визжит, бывало, по-своему лопочет: каря-баря… каря-баря… Пыхнет, уедет, а он сидит и плачет… Ей-богу, плачет! Слезы… Мягкой совести человек был. Поглядишь, бывало, аж досадно! Не утерпишь: "Вашбродь! Охота вам из-за этакой низкости сухари сушить!" - "Я, - говорит, - на нее боле двадцати тыщ просадил… Понимаешь? - говорит. - Доходит, братец, моя точка…"
- Двадцать тыщ?! - с ужасом воскликнул слесарь, вышедший из горницы в сопровождении Савелия. У Губана в руках была откупоренная бутылка и стаканчик, а под мышкой - краюшка пшеничного хлеба.
- Двадцать тыщ! - повторил Копылов внушительно. - Сам же, собственной губой, брехал!
Изумились все, засмеялись. Губан покрутил бородой и с ироническим уважением отметил:
- Цифра зазвонистая!..
- "Вашбродь, - говорю, - позвольте вам доложить: чем вам такие капиталы убивать, я вам подешевле найду… утробистую бабочку, не к этой приравнять!" - "Пошел вон, - говорит, - болван! Ты, - говорит, - животное! ничего не понимаешь!.." Нет, двадцать-то тыщ я понимаю, думаю себе, а вот ты, действительно, помутнел. Опосля слышу: застрелился… Без меня уж. Я отслужился.
- Двад-цать тысяч! Ничего-о! - подавленным тоном повторил Грач, - Отколь же они взяты, спрашивается? трудом нажиты?..
- Ну, трудом… Из фамильных. По родословию… - простодушно пояснил Памфилыч.
- По родословию и образованием также, - веско прибавил Савелий Губан.
- Да, он на одиннадцать языков знал, сукин сын! - хвастливо вставил Копылов и соврал.
- И когда на них перевод придет? - мечтательно проговорил Терпуг.
Губан укоризненно покрутил головой, но ничего не сказал, потому что занялся угощением. Не спеша, бережно и осторожно налил водку в стакан, широко перекрестился, обвел присутствующих строгим взглядом.
- Пожеламши всем добраго здоровья! - торжественно сказал он. Выпил и крякнул. И было у него на лице выражение человека, твердо знающего себе цену и не забывающего о том, что угощение купил именно он, а не кто другой.