Домна Платоновна сватала, приискивала женихов невестам, невест женихам; находила покупщиков на мебель, на надеванные дамские платья; отыскивала деньги под заклады и без закладов; ставила людей на места вкупно от гувернерских до дворнических и лакейских; заносила записочки в самые известные салоны и будуары, куда городская почта и подумать не смеет проникнуть, и приносила ответы от таких дам, от которых несет только крещенским холодом и благочестием.
Но, несмотря на все свое досужество и связи, Домна Платоновна, однако, не озолотилась и не осеребрилась. Жила она в достатке, одевалась, по собственному ее выражению, "поважно" и в куске себе не отказывала, но денег все-таки не имела, потому что, во-первых, очень она зарывалась своей завистностью к хлопотам и часто ее добрые люди обманывали, а потом и с самыми деньгами у нее выходили какие-то мудреные оказии.
Главное дело, что Домна Платоновна была художница – увлекалась своими произведениями. Хотя она рассказывала, что все это она трудится из-за хлеба насущного, но все-таки это было несправедливо. Домна Платоновна любила свое дело как артистка: скомпоновать, собрать, состряпать и полюбоваться делами рук своих – вот что было главное, и за этим просматривались и деньги и всякие другие выгоды, которых особа более реалистическая ни за что бы не просмотрела.
Впала в свою колею Домна Платоновна ненароком. Сначала она смиренно таскала свои кружева и вовсе не помышляла о сопряжении с этим промыслом каких бы то ни было других занятий: но столица волшебная преобразила нелепую мценскую бабу в того тонкого фактотума, каким я знавал драгоценную Домну Платоновну.
Стала Домна Платоновна смекать на все стороны и проникать всюду. Пошло это у нее так, что не проникнуть куда бы то ни было Домне Платоновне было даже невозможно: всегда у нее на рученьке вышитый саквояж с кружевами, сама она в новеньком шелковом капоте; на шее кружевной воротничок с большими городками, на плечах голубая французская шаль с белою каймою; в свободной руке белый, как кипень, голландский платочек, а на голове либо фиолетовая, либо серизовая гроденаплевая повязочка, ну, одним словом, прелесть дама. А лицо! – само смиренство и благочестие. Лицом своим Домна Платоновна умела владеть, как ей угодно.
– Без этого, – говорила она, – никак в нашем деле и невозможно: надо виду не показать, что ты Ананья или каналья.
К тому же и обращение у Домны Платоновны было тонкое. Ни за что, бывало, она в гостиной не скажет, как другие, что "была, дескать, я во всенародной бане", а выразится, что "имела я, сударь, счастие вчера быть в бестелесном маскараде"; о беременной женщине ни за что не брякнет, как другие, что она, дескать, беременна, а скажет: "она в своем марьяжном интересе", и тому подобное.
Вообще была дама с обращением и, где следовало, умела задать тону своей образованностью. Но, при всем этом, надо правду сказать, Домна Платоновна никогда не заносилась и была, что называется, своему отечеству патриотка. По узости политического горизонта Домны Платоновны и самый патриотизм ее был самый узкий, то есть она считала себя обязанною хвалить всем Орловскую губернию и всячески привечать и обласкивать каждого человека "из своего места".
– Скажи ты мне, – говорила она, – что это такое значит: знаю ведь я, что наши орловцы первые на всем свете воры и мошенники; ну, а все какой ты ни будь шельма из своего места, будь ты хуже турки Испулатки лупоглазого, а я его не брошу и ни на какого самого честного из другой губернии променять не согласна?
Я ей на это отвечать не умел. Только, бывало, оба удивляемся:
– Отчего это в самом деле?
Глава третья
Мое знакомство с Домной Платоновной началось по пустому поводу. Жил я как-то на квартире у одной полковницы, которая говорила на шести европейских языках, не считая польского, на который она сбивалась со всякого. Домна Платоновна знала ужасно много таких полковниц в Петербурге и почти для всех их обделывала самые разнообразные делишки: сердечные, карманные и совокупно карманно-сердечные и сердечно-карманные. Моя полковница была, впрочем, действительно дама образованная, знала свет, держала себя как нельзя приличнее, умела представить, что уважает в людях их прямые человеческие достоинства, много читала, приходила в неподдельный восторг от поэтов и любила декламировать из "Марии" Мальчевского:
Bo na tym swiecie smierc wszystko zmiecie,
Robak sie legnie i w bujnym kwiecie.
Я видел Домну Платоновну первый раз у своей полковницы. Дело было вечером; я сидел и пил чай, а полковница декламировала мне:
Bo na tym swiecie smierc wszystko zmiecie,
Robak sie legnie i w bujnym kwiecie
Домна Платоновна вошла, помолилась Богу, у самых дверей поклонилась на все стороны (хотя, кроме нас двух, в комнате никого и не было), положила на стол свой саквояж и сказала:
– Ну вот, мир вам, и я к вам!
В этот раз на Домне Платоновне был шелковый коричневый капот, воротничок с язычками, голубая французская шаль и серизовая гроденаплевая повязочка, словом, весь ее мундир, в котором читатели и имеют представлять ее теперь своему художественному воображению.
Полковница моя очень ей обрадовалась и в то же время при появлении ее будто немножко покраснела, но приветствовала Домну Платоновну дружески, хотя и с немалым тактом.
– Что это вас давно не видно было, Домна Платоновна? – спрашивала ее полковница.
– Всё, матушка, дела, – отвечала, усаживаясь и осматривая меня, Домна Платоновна.
– Какие у вас дела!
– Да ведь вот тебе, да другой такой-то, да третьей, всем вам кортит, всем и угодить надо; вот тебе и дела.
– Ну, а то дело, о котором ты меня просила-то, помнишь… – начала Домна Платоновна, хлебнув чайку. – Была я намедни… и говорила…
Я встал проститься и ушел.
Только всего и встречи моей было с Домной Платоновной. Кажется, знакомству бы с этого завязаться весьма трудно, а оно, однако, завязалось.
Сижу я раз после этого случая дома, а кто-то стук-стук-стук в двери.
– Войдите, – отвечаю, не оборачиваясь.
Слышу, что-то широкое вползло и ворочается. Оглянулся – Домна Платоновна.
– Где ж, – говорит, – милостивый государь, у тебя здесь образ висит?
– Вон, – говорю, – в угле, над шторой.
– Польский образ или наш, христианский? – опять спрашивает, приподнимая потихоньку руку.
– Образ, – отвечаю, – кажется, русский.
Домна Платоновна покрыла глаза горсточкой, долго всматривалась в образ и наконец махнула рукою – дескать: "все равно!" – и помолилась.
– А узелочек мой, – говорит, – где можно положить? – и оглядывается.
– Положите, – говорю, – где вам понравится.
– Вот тут-то, – отвечает, – на диване его пока положу.
Положила саквояж на диван и сама села.
"Милый гость, – думаю себе, – бесцеремонливый".
– Этакие нынче образки маленькие, – начала Домна Платоновна, – в моду пошли, что ничего и не рассмотришь. Во всех это у аристократов всё маленькие образки. Как это нехорошо.
– Чем же это вам так не нравится?
– Да как же: ведь это, значит, они Бога прячут, чтоб совсем и не найти его.
Я промолчал.
– Да право, – продолжала Домна Платоновна, – образ должен быть в свою меру.
– Какая же, – говорю, – мера, Домна Платоновна, на образ установлена? – и сам, знаете, вдруг стал чувствовать себя с ней как со старой знакомой.
– А как же! – возговорила Домна Платоновна, – посмотри-ка ты, милый друг, у купцов: у них всегда образ в своем виде, ланпад и сияние… все это как должно. А это значит, господа сами от Бога бежат, и Бог от них далече. Вот нынче на святой была я у одной генеральши… и при мне камердинер ее входит и докладывает, что священники, говорит, пришли.
"Отказать", – говорит.
"Зачем, – говорю ей, – не отказывайте – грех".
"Не люблю, – говорит, – я попов".
Ну что ж, ее, разумеется, воля; пожалуй себе отказывай, только ведь ты не любишь посланного; а тебя и пославший любить не будет.
– Вон, – говорю, – какая вы, Домна Платоновна, рассудительная!
– А нельзя, – отвечает, – мой друг, нынче без рассуждения. Что ты сколько за эту комнату платишь?
– Двадцать пять рублей.
– Дорого.
– Да и мне кажется дорого.
– Да что ж, – говорит, – не переедешь?
– Так, – говорю, – возиться не хочется.
– Хозяйка хороша.
– Нет, полноте, – говорю, – что вы там с хозяйкой.
– Ц-ты! Говори-ка, брат, кому-нибудь другому, да не мне; я знаю, какие все вы, шельмы.
"Ничего, – думаю, – отлично ты, гостья дорогая, выражаешься".
– Они, впрочем, полячки-то эти ловкие тоже, – продолжала, зевнув и крестя рот, Домна Платоновна, – они это с рассуждением делают.
– Напрасно, – говорю, – вы, Домна Платоновна, так о моей хозяйке думаете: она женщина честная.
– Да тут, друг милый, и бесчестия ей никакого нет: она человек молодой.
– Речи ваши, – говорю, – Домна Платоновна, умные и справедливые, но только я-то тут ни при чем.
– Ну, был ни при чем, стал городничбм; знаю уж я эти петербургские обстоятельства, и мне толковать про них нечего.
"И вправду, – думаю, – тебя, матушка, не разуверишь".
– А ты ей помогай – плати, мол, за квартиру-то, – говорила Домна Платоновна, пригинаясь ко мне и ударяя меня слегка по плечу.
– Да как же, – говорю, – не платить?
– А так – знаешь, ваш брат, как осетит нашу сестру, так и норовит сейчас все на ее счет…
– Полноте, что это вы! – останавливаю Домну Платоновну.