Егор мне ближе всех в больнице. Без друга на работе невозможно, не знаю, как у других, а у нас в хирургии это очень важно. Нужна не просто опора, а второе "я". Мы все хорошо работаем вместе, но от "мы" можно и утомиться. Важно, чтоб было полное сопереживание, сочувствие, взаимопроникновение. Нет, не сочувствие. Надо, чтоб он страдал вместе со мной, когда мне плохо. А несчастьями наша работа, слава богу, не обижена. А еще важно, чтоб он радовался вместе со мной с той же искренностью. Сострадать, когда тебе плохо, всегда найдутся охотники, а вот друзья, чтоб в полную силу радовались вместе с тобой… Делать вид многие умеют. И чтоб не было пустой иронии, за которой ничего, кроме понимающей улыбки, - ее состроить нетрудно. Ничто, пустоту очень легко прикрыть умной насмешкой. Чуть-чуть сообразительности - и выучишься ухмыляться. А тут жизнь человеческая. Порой страшно бывает… Не работа страшна, а та наглость, с которой ты позволяешь себе вершить чужую жизнь.
- Златогуров хорош. Видел его?
Человек, которого оперируешь повторно, в первые дни прочно занимает твои мысли. Даже если никто не виноват, а таков нормальный ход болезни, - все равно повторная операция тяжким грузом оседает где-то в глубинах души. А может, и на поверхности - забота эта быстро улетучивается, лишь только больному становится лучше. У меня и сегодня была операция, но прошла обычно, без осложнений или особенностей, душу пока, тьфу-тьфу, не затронула. Сегодняшним больным заняты были лишь руки да голова.
- Конечно, видел. С утра видел. - Для Егора мои заботы - его заботы. - Сразу видно, начальник. - Вот и у Егора появилась ироническая усмешка. Но это пришлое, не его. - К сожалению, жизнелюбие не уберегает от склероза.
- Дай бог, пронесет.
- Ты лучше скажи, как твоя почка?
- Не вспугни. А как у тебя с Ниной? Оба одинокие - чего тянете?
- Не твое дело.
- Вестимо, не мое. Морочишь голову только. Ну что ты делал вчера?
- С Полканом гулял. Ей еще нельзя.
- Что ей нельзя?! Ну перестань - давно можно. Ей уже и не то можно. Кто из вас выпендривается? Ведь она уже работает.
- У нее работа сидячая. Да мне что, трудно? Я ж недалеко от них. И Полкан ко мне привык.
- Господи, до чего скучно живете!
- Ты весело?
- Я хоть старше. В кино бы сходили. Любовники!
Этот разговор и не мог ничем кончиться. Если подобное обсуждается, значит, нет предмета для обсуждения. К тому же пришел еще один наш коллега, по кличке Тарас, а по паспорту Марат Анатольевич Тарасов. После операции задержался в оперблоке, записывал в журнал. Пришел, доложился: все в порядке, начальник, присел к журнальному столику, налил чаю и приготовился включиться в нашу пустую интимную беседу с Егором, которая, разумеется, тут же прервалась. Тараса это не смутило, он привычно поинтересовался, когда я начну обследоваться. Я привычно отреагировал:
- Надоели вы мне все. Пока не заболит, не начну.
- Ну, домулло, логика у вас железная! Может, двадцать часов всего перерыв, а вы уже считаете себя здоровым. Ну доктор! - Марат покровительственно засмеялся.
Я понимаю, когда начальник болеет, можно и даже уместно вот так покровительственно похохатывать. Но не должно демонстрировать снисходительность. Посмотрим, сумеет он удержаться или по всегдашней манере начнет говорить что-нибудь льстивое. Марат льстит впрямую, без всяких интеллигентских вывертов и камуфляжа. Я реагирую на его комплименты, по-моему, нормально для интеллигентных людей, к которым себя причисляю: поначалу конфузился, отмалчивался, потом посмеиваться стал над ним, иронизировать. Его это не смущает, и он продолжает оказывать мне изрядный преферанс.
В ситуации прямой лести я теряюсь, утрачиваю естественность. Несмотря на казарменную прямолинейность, лесть пагубна тем, что начинаешь себя чувствовать в каком-то смысле должником. Однажды Марат очень уж вычурно объяснил мне, какой я гений. В ответ пришлось не менее изысканно заметить, что персидская вязь его лести, на мой взгляд, несовременна и неуместна. Марат тут же перешел на европейские разъяснения: современному шефу, мол, вовсе не нужно, чтобы подчиненный демонстрировал понимание, - нужны послушание и безоговорочное одобрение действий начальника. Вот это и есть Персия, а потому, сказал я, называй меня не начальником, а домулло - так ближе к восточной вязи. Он пренебрег моей иронией, однако слово ему понравилось, и с тех пор он часто так ко мне обращается: "домулло". И впрямь, не нужно мне его понимание, а нужно послушание. Пусть Егор меня понимает… И Виталик с Валей.
Марат подвинул к себе пепельницу, закурил и заговорил о том, как я хорошо оперировал сегодня, да и вообще как я отлично оперирую всегда. А потом вдруг сообщил нечто важное, он и сам не понимал, насколько это для нас важно. Теперь уже закурил я, передвинул пепельницу на середину стола и заставил его рассказать все в подробностях.
Что и говорить, гастроскопы - это вещь. Надежнее рентгена, не облучает. Заводишь гибкий прут в желудок, на конце лампочка, все освещено, все в натуре - ясная картина, без всяких условных допущений. Это вам не рентген - негатив-позитив, где на черное надо думать белое. В гастроскопе видишь все как в жизни, без затей: желудок изнутри розоват - такой и есть, язва маленьким кратером выглядит, опухоль - белесоватая… Все как есть. Да и камни при желтухе иногда из желчных протоков удалить можно. Без операции! Шутка ли!
У нас был один аппарат, испортился: старый, как кровать в реанимации. Для кроватей Златогуров может слесарей с завода прислать, с эндоскопами сложнее. Так вот, Марат сообщает нам, что в одно учреждение по разнарядке дали пять аппаратов - и для желудка, и для двенадцатиперстной, и для толстой кишки. И этот клад там словно в землю закопан - он не нужен больнице, у них другие аппараты есть, получше. А эти даже не разобраны - в упаковке свалены, гниют от бездействия.
- Был я как-то на Памире, - оживился Егор, - попал в кишлак, где нет даже фельдшерского пункта, и в магазинчике типа нашего сельпо обнаружил четыре штуки Юдина "Этюды желудочной хирургии", представляете? Заслали их туда, наверное, лет сто назад, так и пылились на полках все эти годы. На обратном пути все четыре забрал!
Марат, донельзя довольный своим сообщением, подвинул пепельницу ближе к себе. Он одновременно курил и чай пил.
- Чему мы радуемся, собственно? Что толку, что они там лежат без толку? - спохватился я.
- Ну, домулло скажет так скажет! А толк вот какой: у меня друг там работает, он уверяет, что можно по договоренности эти аппараты перевести нам с баланса на баланс.
- То есть? Это как?
- Они спишут со своего баланса где-то у себя в бухгалтерии, а мы на свой запишем. Будут висеть на нашем балансе.
- У них денег тогда прибавится, что ли?
- Э, Егор, это тебе не аппендикс резать. Тут соображать надо. Деньги у всех останутся прежние, но у нас будут аппараты, которые мы достать не можем, а у них, так сказать, убавится ответственности.
Стало ясно: надо срочно идти к главному врачу и брать бумагу, что мы хотим снять с кого-то лишнюю тяжесть и перевалить ее на себя. Вот как выгодно быть альтруистом.
Оказалось, что начальнице нашей формула такой передачи хорошо известна. Она ловко выстроила нужный документ, ни на минуту не задумавшись и не споткнувшись. Но в бухгалтерию ехать отказалась, велела послать туда Егора: он когда-то оперировал главного бухгалтера.
Обнадеженный таким поворотом событий, я в который уже раз заглянул к Златогурову. Приятно пощупать пульс там, где еще позавчера тщетно было уловить хоть малейшее биение. Златогуров по-прежнему генерировал жизнелюбие. Он беспрерывно давал жене какие-то указания, с деловым видом сообщил, что помощники его уже задействовали соответствующий отдел и завтра прибудут слесари для ремонта кроватей и чтоб я, в свою очередь, озадачил реанимацию, пусть освободят и подготовят нуждающийся в ремонте инвентарь, обеспечат фронт работ.
- Лев Романыч, я медлителен, как Обломов, вы меня вгоняете в панику своей энергичностью. Да и неловко мне вас озадачивать, как вы выражаетесь.
- Я вас прошу, Дмитрий Григорьевич, озадачивайте меня побольше, я должен чувствовать, что нужен, что склероз не сильней меня! Ноги еще не все. Еще есть руки, да и голова… тоже не последнее дело. - Он засмеялся своей шутке и стал разворачивать передо мной свою жизненную программу: - Я же понимаю, Дмитрий Григорьевич, дорогой мой: что будет через год - неизвестно. Сегодня вы мне ногу оставили, и хорошо. Я на всякий случай озадачил моих людей двумя насущными проблемами; первое - переделать мою машину под ручное управление, и второе - устроить Раечку на курсы, чтоб научилась водить. Сегодня я еще могу, а дальше… Дорогой Дмитрий Григорьевич, может, вам что-нибудь нужно? Я могу все…Что такое кровать починить? Пустое! Может, книга какая? Или лекарство? Я слышал, у вас тоже здоровье неважнецкое…
Сейчас ему важнее всего "озадачить" самого себя. Так ему легче. Мы оба теперь "задействованы" друг на друга: при следующих ухудшениях с ним уже никто не будет связываться, станут отсылать ко мне. А я, даже если захочу отпихнуться когда-нибудь, все равно не устою против такой бешеной энергии. У нас впереди с ним всякие еще будут дни.
- Я должен жить полноценно, Дмитрий Григорьевич. Завтра ребята привезут телевизор. Не хочу отставать. А как только разрешите передвигаться в кресле или на костылях и допустите меня к телефону, тут уж я и вовсе развернуться смогу. С телефоном я вам горы сверну!