* * *
Пожарный стоял посредине лестницы, ведущей из нижнего отдела замечательной врачебной квартиры, я - наверху этой лестницы, Аксинья в тулупе - внизу.
- Озолотите меня,- заговорил возница,- чтоб я в другой раз…- Он не договорил, залпом выпил разведенный спирт и крякнул страшно, обернулся к Аксинье и прибавил, растопырив руки, сколько позволяло его устройство: - Во величиной…
- Померла? Не отстояли? - спросила Аксинья у меня.
- Померла,- ответил я равнодушно.
Через четверть часа стихло. Внизу потух свет. Я остался наверху один. Почему-то судорожно усмехнулся, расстегнул пуговицы на блузе, потом их застегнул, пошел к книжной полке, вынул том хирургии, хотел посмотреть что-то о переломах основания черепа, бросил книгу.
Когда разделся и влез под одеяло, дрожь поколотила меня с полминуты, затем отпустила, и тепло пошло по всему телу.
- Озолотите меня,- задремывая, пробурчал я,- но больше я не по…
- Поедешь… ан, поедешь…- насмешливо засвистала вьюга.
Она с громом проехалась по крыше. Потом пропела в трубе, вылетела из нее, прошуршала за окном, пропала.
- Поедете… по-е-де-те…- стучали часы, но глуше, глуше.
И ничего. Тишина. Сон.
Стальное горло
Итак, я остался один. Вокруг меня - ноябрьская тьма с вертящимся снегом, дом завалило, в трубах завыло. Все двадцать четыре года моей жизни я прожил в громадном городе и думал, что вьюга воет только в романах. Оказалось: она воет на самом деле. Вечера здесь необыкновенно длинны, лампа под синим абажуром отражалась в черном окне, и я мечтал, глядя на пятно, светящееся на левой руке от меня. Мечтал об уездном городе - он находился в сорока верстах от меня. Мне очень хотелось убежать с моего пункта туда. Там было электричество, четыре врача, с ними можно было посоветоваться, во всяком случае не так страшно. Но убежать не было никакой возможности, да временами я и сам понимал, что это малодушие. Ведь именно для этого я учился на медицинском факультете…
"…Ну, а если привезут женщину и у нее неправильные роды? Или, предположим, больного, а у него ущемленная грыжа? Что я буду делать? Посоветуйте, будьте добры. Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по себе, а грыжа сама по себе. Один раз я видел, как профессор делал операцию ущемленной грыжи. Он делал, а я сидел в амфитеатре. И только…"
Холодный пот неоднократно стекал у меня вдоль позвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я сидел в одной и той же позе, напившись чаю: под левой рукой у меня лежали все руководства по оперативному акушерству, сверху маленький Додерляйн. А справа десять различных томов по оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил, пил черный холодный чай…
И вот я заснул; отлично помню эту ночь - 29 ноября, я проснулся от грохота в двери. Минут пять спустя я, надевая брюки, не сводил молящих глаз с божественных книг оперативной хирургии. Я слышал скрип полозьев во дворе: уши мои стали необычайно чуткими. Вышло, пожалуй, еще страшнее, чем грыжа, чем поперечное положение младенца: привезли ко мне в Никольский пункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо сказала:
- Слабая девочка, помирает… Пожалуйте, доктор, в больницу…
Помню, я пересек двор, шел на керосиновый фонарь у подъезда больницы, как зачарованный смотрел, как он мигает. Приемная уже была освещена, и весь состав моих помощников ждал меня уже одетый и в халатах. Это были: фельдшер Демьян Лукич, молодой еще, но очень способный человек, и две опытные акушерки - Анна Николаевна и Пелагея Ивановна. Я же был всего лишь двадцатичетырехлетним врачом, два месяца назад выпущенным и назначенным заведовать Никольской больницей.
Фельдшер распахнул торжественно дверь, и появилась мать. Она как бы влетела, скользя в валенках, и снег еще не стаял у нее на платке. В руках у нее был сверток, и он мерно шипел, свистел. Лицо у матери было искажено, она беззвучно плакала. Когда она сбросила свой тулуп и платок и распутала сверток, я увидел девочку лет трех. Я посмотрел на нее и забыл на время оперативную хирургию, одиночество, мой негодный университетский груз, забыл все решительно из-за красоты девочки. С чем бы ее сравнить? Только на конфетных коробках рисуют таких детей - волосы сами от природы вьются в крупные кольца цвета спелой ржи. Глаза синие, громаднейшие, щеки кукольные. Ангелов так рисовали. Но только странная муть гнездилась на дне ее глаз, и я понял, что это страх,- ей нечем было дышать. "Она умрет через час",- подумал я совершенно уверенно, и сердце мое болезненно сжалось…
Ямки втягивались в горле у девочки при каждом дыхании, жилы надувались, а лицо отливало из розоватого в легонький лиловатый цвет. Эту расцветку я сразу понял и оценил. Я тут же сообразил, в чем дело, и первый мой диагноз поставил совершенно правильно, и главное, одновременно с акушерками - они-то были опытны: "У девочки дифтерийный круп, горло уже забито пленками и скоро закроется наглухо…"
- Сколько дней девочка больна? - спросил я среди насторожившегося молчания моего персонала.
- Пятый день, пятый,- сказала мать и сухими глазами глубоко посмотрела на меня.
- Дифтерийный круп,- сквозь зубы сказал я фельдшеру, а матери сказал: - Ты о чем же думала? О чем думала?
И в это время раздался сзади меня плаксивый голос:
- Пятый, батюшка, пятый!
Я обернулся и увидел бесшумную, круглолицую бабку в платке. "Хорошо было бы, если б бабок этих вообще на свете не было",- подумал я в тоскливом предчувствии опасности и сказал:
- Ты, бабка, замолчи, мешаешь - Матери же повторил: - О чем ты думала? Пять дней? А?
Мать вдруг автоматическим движением передала девочку бабке и стала передо мною на колени.
- Дай ей капель,- сказала она и стукнулась лбом в пол,- удавлюсь я, если она помрет.
- Встань сию же минуточку,- ответил я,- а то я с тобой и разговаривать не стану.
Мать быстро встала, прошелестев широкой юбкой, приняла девчонку у бабки и стала качать. Бабка начала молиться на косяк, а девочка все дышала со змеиным свистом. Фельдшер сказал:
- Так они все делают. Народ.- Усы у него при этом скривились набок.
- Что ж, значит, помрет она? - глядя на меня, как мне показалось, с черной яростью, спросила мать.
- Помрет,- негромко и твердо сказал я.
Бабка тотчас завернула подол и стала им вытирать глаза. Мать же крикнула мне нехорошим голосом:
- Дай ей, помоги! Капель дай!
Я ясно видел, что меня ждет, и был тверд.
- Каких же я ей капель дам? Посоветуй. Девочка задыхается, горло ей уже забило. Ты пять дней морила девчонку в пятнадцати верстах от меня. А теперь что прикажешь делать?
- Тебе лучше знать, батюшка,- заныла у меня на левом плече бабка искусственным голосом, и я ее сразу возненавидел.
- Замолчи! - сказал ей. И, обратившись к фельдшеру, приказал взять девочку. Мать подала акушерке девочку, которая стала биться и хотела, видимо, кричать, но у нее не выходил уже голос. Мать хотела ее защитить, но мы ее отстранили, и мне удалось заглянуть при свете лампы-"молнии" девочке в горло. Я никогда до тех пор не видел дифтерита, кроме легких и быстро забывшихся случаев. В горле было что-то клокочущее, белое, рваное. Девочка вдруг выдохнула и плюнула мне в лицо, но я почему-то не испугался за глаза, занятый своей мыслью.
- Вот что,- сказал я, удивляясь собственному спокойствию,- дело такое. Поздно. Девочка умирает. И ничто ей не поможет, кроме одного - операции.
И сам ужаснулся, зачем сказал, но не сказать не мог. "А если они согласятся?" - мелькнула у меня мысль.
- Как это? - спросила мать.
- Нужно будет горло разрезать пониже и серебряную трубку вставить, дать девочке возможность дышать, тогда, может быть, спасем ее,- объяснил я.
Мать посмотрела на меня, как на безумного, и девочку от меня заслонила руками, а бабка снова забубнила:
- Что ты! Не давай резать! Что ты? Горло-то?!
- Уйди, бабка! - с ненавистью сказал я ей.- Камфару впрысните,- приказал я фельдшеру.
Мать не давала девочку, когда увидела шприц, но мы ей объяснили, что это не страшно.
- Может, это ей поможет? - спросила мать.
- Нисколько не поможет.
Тогда мать зарыдала.
- Перестань,- промолвил я. Вынул часы и добавил: - Пять минут даю думать. Если не согласитесь, после пяти минут сам уже не возьмусь делать.
- Не согласна! - резко сказала мать.
- Нет нашего согласия! - добавила бабка.
- Ну, как хотите,- глухо добавил я и подумал: "Ну, вот и все! Мне легче. Я сказал, предложил, вон у акушерок изумленные глаза. Они отказались, и я спасен". И только что подумал, как другой кто-то за меня чужим голосом вымолвил:
- Что вы, с ума сошли? Как это так не согласны? Губите девочку. Соглашайтесь. Как вам не жаль?
- Нет! - снова крикнула мать.
Внутри себя я думал так: "Что я делаю? Ведь я же зарежу девочку". А говорил иное:
- Ну, скорей, скорей соглашайтесь! Соглашайтесь! Ведь у нее уже ногти синеют.
- Нет! Нет!
- Ну, что же, уведите их в палату, пусть там сидят.
Их увели через полутемный коридор. Я слышал плач женщин и свист девочки. Фельдшер тотчас же вернулся и сказал:
- Соглашаются!
Внутри у меня все окаменело, но выговорил я ясно:
- Стерилизуйте немедленно нож, ножницы, крючки, зонд!
К сожалению!!! По просьбе правообладателя доступна только ознакомительная версия...