А потом вдруг чары этого человека перестали на меня действовать, оборвалась наша связь… Прекратились поездки в Малую Станицу… Кончилось блаженство и истязательство разговоров за ломберным столиком, опьянение Борисовым присутствием… Мой учитель, мой мучитель отстал, отвязался.
Кончился и брежневский период…
Пришёл конец старой Алма-Ате…
Закончился Советский Союз…
В последний раз я встретил Бориса в Израиле, куда его занесло, как и меня, в самом конце 80-х. Он нашёл меня в Иерусалиме, пригласил на свою выставку в маленькую галерею, которую держала элегантная польская старуха, чуть-чуть говорившая по-русски.
На стенах висели новые работы, сделанные пастелью и цветными карандашами, несколько офортов. Мне они не понравились. Образы были всё те же: лики влюблённых, букетики в крошечных ручках, заблудившиеся фигурки среди руин, пирамидальные тополя и луны, воздушные шары над холмами… Но я подумал, что картинки лишились былой странности, тревожности, нежности, что в них есть какая-то фальшь. Борис, по-моему, слишком хотел, чтобы эти работы купили, чтоб они понравились посетителям, а раньше, в Малой Станице, он об этом не думал.
Однажды я написал о наших с Лучанским бдениях такой стишок:
В желудке - кошка, мошка - в мошне,
Зато "Солнцедар" стоит на кошме,
А Земля до сих пор на китах лежит,
А сам ты - в лохмотьях Гарун аль-Рашид.А я - твой верный визирь Джафар.
Мой халиф, к чему нам жизни базар?
На кошме в саду есть вино и кишмиш…
Да ты и речами меня опьянишь!Ты находишь всегда такие слова,
От которых юлой идёт голова:
Про любовь и искусство поёшь, мой Хайям,
Наливая ещё, и ещё сто грамм.Алма-Ата - чем она не Багдад?
Так пей же, как дервиш слепой, наугад…
Авось, повезёт тебе, Аладдин,
И в бутылке твоей не водка, а джинн!Он откроет тебе такие дворцы!
Ты забудешь, что значит сводить концы…
Он к великим причислит тебя мастерам…
Ты при жизни будешь в Раю, мой Адам!А пока что пей да не слишком грусти,
Что с джинном может не повезти…
И без джинна - вдвоём на рваной кошме -
Хорошо, пьянея, глупеть в полутьме.
Альберт Фаустов - самый загадочный из художников
Как известно, вспоминать никому не известных людей гораздо труднее, чем известных. Это сказал Вальтер Беньямин.
Вспоминать неизвестных, но великих художников тоже очень и очень непросто.
Альберт Фаустов был великим неизвестным художником.
Но что это вообще за птица - великий художник?
Скажу так: великий художник - это тот, кто самым прямым путём идёт к своему Образу.
Согласно Агамбену, подлинный художник создаёт не образ тела, но тело для образа.
Ясно, что каждый художник стремится к искомому образу - иногда плутая в потёмках, ошибаясь, изнемогая, а иногда - находя самые короткие и дерзкие пути.
А потом, прикоснувшись к образу, художник следует туда, куда этот образ его ведёт: к блаженству, к катастрофе…
Но что такое образ?
Приведу для простоты примеры.
Образ может быть человеческим лицом, как у Рембрандта.
Или святым ликом, как у Феофана Грека.
Или - ликом и личиной одновременно, как у Арчимбольдо.
Или - блядью невинной, как у Эгона Шиле.
Или - рыцарем в сражении с драконом, как у Паоло Учелло.
Или - стрекозой-аполлинарией-сусловой, как у Калмыкова…
Или - манекеном-куклой, как у Джорджо де Кирико…
Или - подсолнухом-солнцем, как у Ван Гога…
Или - нерождённым дитятей-старичком, как у Клее…
Образ - это зримая идея, влекущая за собой художника. И не только художника, но и всякое существо, не забывшее о своём поэтическом предназначении на Земле. Образ - это воображение в действии.
Но, как говорит Агамбен, существует и воображение без образов! Оно открывает новые горизонты неуправляемости.
У Альберта Фаустова не было какого-то одного, явного, образа, который можно было бы раз и навсегда определить.
И в то же время образ этот был.
Гениальный Фаустов находил его в каждой вещи, которую он писал, - в цветке мальвы, в скамейке, в трамвае.
Назову это вслед за Мандельштамом: виноградное мясо образа!
Сокровенный образ Фаустова заключался внутри каждой написанной им вещи - как её внутреннее ядро, драгоценная сердцевина, как похожее на мозг съедобное ядро грецкого ореха, заключённое внутри его деревянистой скорлупы.
Это означает, что Фаустов умел открыть мир в каждой наблюдаемой им вещи, как умеет ребёнок, способный самозабвенно играть и с ботинком, и со стулом, и с настольной лампой, и с окурком.
Красота является там, где есть любовь - любовь и воображение. Таков был скромный секрет Фаустова. Это и есть - виноградное мясо!
Чтобы Солнце стало прекрасным, его надо любить.
Чтобы трамвай стал прекрасен, его нужно увидеть под Солнцем.
Винсент Ван Гог всегда садился прямо под Солнце, чтобы видеть вещи в их красоте.
Но Альберт Фаустов не был Ван Гогом. Альберт был великим, но неизвестным художником.
И работ у него тоже было немного - как у Вермеера. Зато каждая заключала в себе мгновенно найденный образ - его виноградное мясо.
Это значит, что Фаустов умел смотреть на вещи и безошибочно находить их поэтическое место на свете.
Но он никогда этого не выпячивал. Никогда не паясничал, как Дали или Пикассо.
Я познакомился с Фаустовым у художника Бориса Лучанского - в Малой Станице, на окраине Алма-Аты. Борис и Альберт были старыми знакомыми - учились в одном художественном училище.
Был у них ещё третий друг - художник-забулдыга с красивым именем Владимир Налимов.
Обычно мы сидели у Бориса и пили портвейн или пиво, насколько позволяли средства. Я пьянел от одного присутствия этих прекрасных людей и художников. Лучанский и Налимов могли пить без конца. Фаустов выпивал сдержанно, умно.
Борис Лучанский, чтобы заработать на жизнь, сторожил два раза в неделю пожарное депо.
Налимов и Фаустов нигде не работали и вели совершенно маргинальную, невидимую жизнь, но были совсем разными характерами.
Налимов буйствовал, ко всем задирался, злословил, пьянствовал, хвастал - и раз в год обязательно оказывался в психушке, после чего надолго впадал в уныние. Рисовал он урывками и без удовольствия. Предпочитал бродить по зелёным окраинам, лежать на скамейках, курить коноплю.
Альберт Фаустов ничего подобного не делал. Можно сказать, он жил как святой. К нему приложимы слова Феликса Фенеона: "Я стремлюсь только к молчанию". У него и телефона не было, и жены, и мастерской, и буйных страстей тоже.
К Лучанскому Альберт приходил редко. И всегда был сдержан, молчалив. В задорных спорах не участвовал.
Я не помню, чтобы он скверно высказался о ком-нибудь. Он и не каялся, и не клялся, был тих, а когда говорил, то очень необычные и важные вещи. Несмотря на то что он был никому не ведом, не признан, в нём не было и тени озлобленности, зависти.
Он не восторгался Западом, как Лучанский, и вообще не болтал глупостей.
Он был одним из тех святых, которые отказываются показывать свою святость. Он был гением, безразличным к признанию.
Худой человек в пиджаке и мешковатых вельветовых штанах, с тёмно-русыми волосами, Альберт ходил, хромая. У него были тонкие руки и выдающееся адамово яблоко.
Чем-то он напоминал верблюда, а чем-то - аиста.
Я никогда не встречал более зрелого, мужественного существа.
И одновременно он был похож на призрак девушки из легенды. Именно так: не девушка - но её тень.
Обитал он на противоположной от Малой Станицы окраине - в новопостроенных микрорайонах, на границе алма-атинской степи.
Как-то я напросился к нему - посмотреть работы.
Он жил в двухкомнатной квартире со своей сестрой, которую я так никогда и не увидел.
Стены их жилища были окрашены тёмно-рыжей краской, как некоторые римские дворцы.
В комнате Альберта стоял стол, кровать. Из-под неё Альберт вытащил холсты и рисунки.
Я пришёл к нему потому, что он был - дух. А я был - тело, тело подростка. Я хотел поучиться, как быть духом.
Он это понял и показывал свои работы, доверяя мне. Между нами установилась связь. Я чувствовал рядом с собой его величавый и хрупкий дух, и работы открывались во всей своей красоте.
Фаустов был очень одиноким человеком и непризнанным художником. И его работы были именно такими - живописью странника, влачащегося по пустыням мира и всюду открывающего оазисы с виноградными гроздьями, с виноградным мясом.
Рассказывают, что кто-то корил философа Диогена за его изгнание. "Несчастный! - вскричал Диоген. - Ведь благодаря изгнанию я и стал философом". Кто-то напомнил: "Жители Синопа осудили тебя скитаться". "А я их - оставаться дома", - ответил Диоген.
Я слышал, что музеи сохраняют и даже сгущают ауру знаменитых мёртвых художников. Ура музеям!
Но живопись Фаустова, как я уже сказал, не была живописью знаменитого художника. Это была совершенно особая живопись - неизвестного, скрытого гения.
Неизвестный гений - лучший на свете.
Искусство неизвестного гения может оценить только другой неизвестный гений.
Как сказал Вольс: "Законченную картину я показываю своей кошке. Только ей доверяю".
Была у Фаустова одна небольшая масляная работа - трамвай.
Просто написан трамвай на пустынной улице, на развилке дороги. Но это был такой трамвай - мурашки по коже!
С чем этот трамвай сравнить? С кувшином Шардена? С ирисами Ван Гога? С баром Эдварда Хоппера?