Отца не выгнали, хотя и угрожали. Он преподавал в медицинском институте, у него была хорошая должность доцента.
А я в то время был уже студентом-филологом. Меня вызвали к декану и провели беседу. И Таню Камалову тоже ругали.
Но никого не выгнали, не уволили.
Я, к своему стыду, не пришёл на вторую встречу с американцами. Отец сказал, что если я это сделаю, нам всем крышка.
На небе всегда есть звёзды - даже днём, когда их не видно. И нам всегда снятся сны, даже если мы не спим. После случая с Энди и Дженни отец не перестал слушать Би-би-си и "Голос Америки". Он часами просиживал перед своим "Грюндигом", и всё ловил, ловил зарубежные голоса, вещавшие о свободе, запретных книгах и неофициальных художниках.
Из радиоприёмника доносились слова: Рабин, Солженицын, "Континент", Целков, Шемякин…
Я сидел рядом с отцом и грезил. Там, откуда лились голоса, был Монпарнас, Колизей, Монмартр, Пиккадили, Алан Силлитоу, кафе де Флор, Мик Джаггер, Джек Николсон, Гранд-Каньон, Феллини и Антониони, Эмпайр-стейт-билдинг, Клондайк, Йокнапатофа, Елисейские поля, шерри-бренди, Моше Даян, Саргассово море, Ямайка, порнография, снега Килиманджаро, Артюр Рембо, Сартр, дада, Амстердам, Ницца, Энди Уорхол…
Солженицын уже получил Нобелевскую премию.
Бродский был в Америке.
Вскоре после вечера с Энди и Дженни я возвращался домой с лекции Евгения Алексеевича Костюхина, филолога, фольклориста. Он преподавал нам основы литературоведения. Ему принадлежит прекрасная фраза об Алма-Ате: "Это действительно был город-сад. Обычно в городе здания, а между ними кое-где деревья, а тут были деревья - а между ними кое-какие здания". Вот в этой-то заросшей тополями и карагачами Алма-Ате, в самом её центре, я и пересекал дорогу - по всем правилам, на зелёный сигнал светофора. И тут заметил, что снизу на очень большой скорости движется машина - чёрная "Волга". Я не придал этому никакого значения, ведь сигнал был для меня, пешехода. Но "Волга" не затормозила, не замерла у пешеходной полосы. Она пронеслась на страшной скорости мимо, задев меня за край одежды, обдав шальным ветерком, едва не размозжив об асфальт. Я успел заметить шофёра и пассажиров в кабине - они сидели неподвижно, как манекены де Кирико. Это были казахи, седые мужчины в тёмных костюмах, при галстуках, и выглядели они как партийные боссы. Причём совершенно пьяные - в стельку.
Я, конечно, обалдел.
Чуть не прикончив меня, тут же, на перекрёстке, чёрная "Волга" врезалась в другую машину - красный "Москвич", спокойно ехавший по своим делам. "Москвич" завизжал, крутанулся, почти опрокинулся на бок, и загудел. Из его нутра выскочила ошалевшая семейная пара, размахивая руками, крича. Но всё было напрасно: чёрная "Волга", так и не сбавив скорость, уходила всё дальше и дальше - к проспекту Абая, в сторону снежных гор.
Я, пошатываясь, подошёл к "Москвичу", посмотрел - в его боку красовалась здоровенная вмятина.
- Вы это видели? Видели?! - кричала бедная женщина, обращаясь ко мне.
Я кивнул.
- А номер их заметили?
- Нет.
- Аах-ххх…
Для чего я рассказал эту историю?
Конечно не для того, чтобы установить какую-то связь между визитом американцев и происшествием на дороге. Связи тут никакой не было. Но если бы мчащаяся "Волга" оказалась на сантиметр ближе, я бы уже никогда не увидел ни Пиккадили, ни Бродвей, ни церковь Сен-Сюльпис, ни стриптиз, ни театр Одеон.
Пулота Рустама Хальфина
Рустам Хальфин был последним моим другом-художником в Алма-Ате.
Он совершенно не походил ни на Лучанского, ни на Гранвиля, ни на Альберта Фаустова, ни на Калмыкова.
Он не был, как они, парией.
Он не был, как они, туарегом.
Дикий и застенчивый характер Рустама был сглажен годами работы в архитектурном бюро, в советском коллективе.
Но однажды Рустам принял решение и бросил работу.
Он знал всё о Вальтере Гропиусе.
Он знал всё о Ле Корбюзье, Нимейере и Константине Мельникове.
Он читал семиотические статьи Ю. М. Лотмана и В. В. Иванова.
Он не исчезал из дома, как мартовский кот или Жюль Паскин или Борис Лучанский.
Он жил с художницей Лидой Блиновой - тончайшим и умнейшим из всех существ, ходивших тогда по планете.
Каждая рассказанная история скрывает другую - нерассказанную, тайную, сокровенную.
Кто расскажет историю несравненной художницы Лидии Блиновой? Кто сравнит её с Еленой Гуро, на которую она была похожа внешне и духовно, внутренне?
Рустам отнюдь не был отшельником и нелюдимом.
Его учителем был Алан Медоев - эрудит, герой неформальной Алма-Аты, археолог, геолог, искусствовед, автор превосходной книги "Гравюры на скалах".
Кто расскажет историю Алана Медоева - учёного и гуляки, который уходил в степь и дружил там с жёлтыми сусликами и чибисами, как святой Велимир или святой Франциск?
У Рустама я взял почитать "Слова и вещи" Фуко, но мало что понял.
Сам Рустам в это время изучал искусство средневековых китайцев, параллельно штудируя Писсарро и Матисса.
Рустам вошёл в живопись не как кустарь и самоучка, а как ученик мощной модернистской традиции - Сезанна и Сёра, Брака и Пикассо, Малевича и Стерлигова, Робера Делоне и Сержа Полякова, Николя де Сталя и Джорджо Моранди.
Рустам называл эту линию "пластическим формообразованием" и считал самым важным явлением в новом изобразительном искусстве.
"Пластика" была его излюбленным понятием. Под пластикой он понимал совмещение первичного, простейшего тактильного опыта с умным зрением, с воспитанным глазом.
Рустам был членом ленинградской школы Стерлигова.
В 1970-е он лично встречался с В. В. Стерлиговым и был восхищён личностью и творчеством этого мастера.
Теоретические заметки Стерлигова стали для Рустама руководством в искусстве, а благородный аскетизм В.В. - этическим ориентиром.
Он обожал и уважал Стерлигова, считая его прямым и великим наследником главных достижений русского авангарда.
Стерлигов объединил поиски Матюшина, Татлина, Малевича и Филонова.
Рустам подробно объяснял мне, что означал переход от супрематизма Малевича к чашно-купольному методу Стерлигова, каково значение стерлиговского прибавочного элемента - "прямо-кривой".
Я слушал и ловил ртом воздух, как маленькая рыба, проглоченная большой. Мне делалось стыдно за своё легкомыслие.
Рустам был хорошим человеком и прилежным, вдумчивым художником, а я - недоделком во всём.
Он учился, систематически работал, тренировал глаз и руку, старался дойти до сути, как Пастернак.
А я халтурил, врал, воровал в книжных магазинах, сношался в садах, бездельничал, не дочитывал книги, пил с фарцовщиками в сквере, загорал в горах, мечтал о Ницце, читал Ницше, хотел убежать с чехословацким луна-парком в Прагу, и вообще не знал, кто я такой и куда мне деться. То напишу рифмованный стишок, то верлибр, то нарисую тушью голую девку, то декоративный орнамент. И всё это - в каком-то странном конфузе, в ватном тумане.
Я не мог даже сказать наверняка: хорош ли Миро? Или плох? А если хорош - то чем именно?
У Рустама же был метод - чёткий, обоснованный подход к вещам.
Он дал мне понять, что я - неграмотный дурачок, и мне стало нестерпимо тошно.
Тогда-то я и заболел гонореей, а потом, чтоб ещё хуже было, подцепил мандавошек, а потом - хламидиоз.
И снова гонорею, кажется.
Я жил с одной атлеткой, странной красавицей с прокуренным голосом, почему-то сбежавшей в Алма-Ату из ленинградского балета на льду. Кажется, она была замешана в торговлю наркотиками.
У меня перехватывало дыхание от одного вида её переливающихся бёдер. А ещё у неё можно было запросто пересчитать все рёбра. Меня это страшно возбуждало - разница между округлостью бёдер и худобой грудной клетки.
Я самозабвенно припадал ртом к её заду.
А затем приходил на немое покаяние к Рустаму Хальфину.
У него дома царила строгая дисциплина, внутренний покой.
Лида Блинова готовила вкуснейший плов.
Она рисовала на маленьких листочках персики, арбузы. Эти карандашные рисунки Лиды нравились мне больше амбициозных работ Рустама. Лида была гениальна, Рустам - талантлив.
Гений не ищет внимания к себе, зато требует внимания к космосу.
Хальфина порабощала история культуры, а Блинова смотрела на эту историю как на букет полевых цветов.
Однажды Рустам предложил мне порисовать с ним в парке растения.
Цвели каштаны, он их штудировал.
Я попробовал, но у меня вышло дурно.
Однако он настаивал, чтобы я продолжил работу, всячески меня ободрял.
Вместо этого я опять сбежал к атлетке.
Мне хотелось сосать пальцы на её ногах, а не возиться с карандашами.
Я воровал у отца червонцы, и мы с ней садились в автобус и поднимались по чудесной дороге на высокогорный каток Медео.
Там, в туристической гостинице, в холодном номере с окном на снежные вершины, мы трахались всю ночь и пили.
Я говорил ей, что мы должны смыться в Ленинград.
Она держала мой член в своей мускулистой руке и рассказывала о кафе "Сайгон", что на Невском проспекте, и о своём знакомом - художнике Михнове-Войтенко.
Иногда мне казалось, что я вообще не существую.
Иногда - что я совершенно измучен.
И должен признаться, это чувство меня никогда не оставило.
Если кто-то на свете есть, то не какой-то там Саша Бренер или Рустам Хальфин, а мальчик-с-пальчик. И ещё один.