Он спросил, кого я люблю из русского авангарда. Я назвал Малевича. Тогда он, словно заклинание, произнёс имя Михаила Шварцмана, с которым встречался в Москве и считал величайшим мастером. Борис заявил, что Шварцман сильнее Малевича. И добавил, что, в сравнении со Шварцманом, работы Махова - шутка, рукоделье, декадентство.
Эта оценка меня поразила. И я, позорник, ему поверил!
Той ночью кончилась моя нежная дружба с послушником Мишей и началась мучительная, душераздирающая связь с Борисом Лучанским - маленьким, чёрным, не терпящим никакого отступничества, авгуром.
И так уж случилось, что именно от него я услышал - года через два-три - весть о гибели Махова.
По слухам, произошло это так.
Миша плохо жил со своей женой-танцовщицей, они ссорились.
Однажды, пьяный, он вернулся домой. Стал звонить в квартиру, где, по его предположениям, находилась жена. Но она не открывала, а у Махова почему-то не было своего ключа.
Не добившись ответа, Миша решил забраться на крышу и перелезть оттуда на свой балкон. Якобы, он это и раньше делал.
Он залез на чердак, с чердака - на крышу, а с неё… не на балкон, а - сорвался, упал на асфальт и разбился насмерть.
Махов попал в Алма-Ату с Урала, из какой-то деревни, а происходил из семьи умельцев - бабка-рукодельница, отец-гон-чар. Несмотря на учёбу в художественном училище, он так и остался самоучкой. К счастью, учителя его не одурачили, уроки рисования оказались бесполезными. Говорят, что увидев покрасневшего от смущения мальчика, Диоген Синопский воскликнул: "Смелей! Это краска добродетели". Я вспоминаю, как часто заливался краской Миша.
Махов был местным, локальным гением. Таких больше не существует. Разница между столичными и периферийными художниками стёрлась, все рыщут нынче в одном Интернете, листают одни журналы, делают одну и ту же бадягу, только столичные - чуточку ловчее. Но раньше было не так. Раньше на периферии творились свои варварские ритуалы, рождались свои скромные чудеса, распускались свои небывалые цветочки, гуляли свои самобытные герои. Скульптор Михаил Махов был одним из них - и не было на свете никого лучше.
Сначала Миша смотрел на мир из своего уральского логова, из избы, потом из кустов - в Алма-Ате было много кустов и зарослей. Миша любил корни и ветви - они питали его воображение. В них ему, вечному подростку и сказочнику, хотелось спрятаться и - глазеть. Миша не любил говорить - он заикался. Миша любил смотреть. Он глядел на мир из зарослей, и только в этом ракурсе находил мир переносимым и даже, возможно, прекрасным. Москва, Товстоногов, Юрский, Смоктуновский - да, безусловно, ему хотелось признания, но он вернулся домой - в древесную Алма-Ату, в своё ветвистое убежище. Переплетения ветвей и стеблей дали ему идею скульптурной формы - ну и, конечно, стиль модерн. Но не только это - заросли стали его жизненной формой, позволили ему быть собой, вернуться в Эдем. Импульс был живым, настоящим, и он неустанно резал, ваял это плетёное, переплетающееся видение, в котором прятались его любимые марионетки.
В Мише было что-то от кружевницы.
Был в нём кустарь, примитивный умелец. Народный художник.
И, да, он был декадентом.
Это смешное соединение декадентства и народности, примитивности и искусственности - момент истины. Ведь настоящий народ - это не толпа на площади, аплодирующая или освистывающая тирана. И не управляемое жлобами молчаливое большинство. И нет ничего народного в телевизионной фольклорности. Настоящий народ хочет сбежать от всех зрелищ и массовок - к своим особым кустарным занятиям, своим скрытым деревянным игрушкам, своей потаённой резьбе, своим странным удовольствиям, в свою воображаемую страну. В этом смысле Миша Махов был подлинно народным художником.
Народу и художнику обязательно нужно спрятаться! В травах, в кустах, в избушке, в лесу, в пещере… Но там ему не найти славы, чести, признания, успеха - только ветви, только соцветия, только филигранную листву, только распускающиеся почки, только камни да хвойные иглы, только зелёные тела богомолов да узоры на спине клопов-солдатиков.
Мой учитель Борис Лучанский
Едва ли не самым смехотворным свойством моей натуры является то, что я совершенно теряюсь в присутствии любого человека. Даже и не обязательно человека - любого существа: кошки, курицы, крысы. Близость живой твари недопустимым образом сбивает меня с толку, конфузит. И я буквально растворяюсь под чужим взглядом. Так бывало со мной в детстве, так случается и теперь.
Но особенно сильно, просто невероятно, я оцепеневал перед Борисом Зямовичем Лучанским!
Он действовал на меня как доктор Мабузе.
Или, может, как Алистер Кроули.
Борис жил со своей мамой на окраине города, в Малой Станице. Там Алма-Ата зародилась - как казацкий форпост. А при мне это было уже обширное и запутанное захолустье, лежащее на буграх и в мелких оврагах, утопающее в черешневых садах, меж которыми текли шустрые речки и мыльные ручейки.
Зимой над Малой Станицей реял угольный дым, на снег ложилась гарь и ядовитая желтизна. А летом здесь висел кислотный смог. Это была нездоровая окраина с крупным химическим предприятием. И духовная атмосфера тоже была тут неблагоприятная: по городу ходили зловещие слухи о местных воровских бандах и их разборках, о станичных хулиганах и заразных блядях, о торговцах анашой и наркоманах… И всё-таки этому месту нельзя было отказать в очаровании - из-за буйных садов, из-за зелёных холмов, из-за саманных домиков за заборами.
Барак Бориса был ветхий, построенный на две семьи, и стоял он в палисаднике.
С соседями жил он мирно, иногда выпивая у них на кухне или на лавочке. Деньги в случае нужды они ему тоже одалживали.
Борис и его мама занимали меньшую половину дома - две комнаты и сени. Ванной и туалета у них не было, как, впрочем, и горячей воды. За холодной нужно было идти на улицу к колонке. Какать и писать приходилось в деревянной будке - в дыру.
Бедность в Малой Станице царила невероятная. Тут жили одни потомственные бедняки, а благополучие и достаток держались от Малой Станицы подальше, как Михаил Шолохов - от Алексея Кручёных. Но я-то по ДЫР БУЛ ЩЫЛ смолоду сходил с ума, так что закономерно и неизбежно очутился в Малой Станице.
Борис был старше меня лет на пятнадцать, то есть ему уже стукнуло 30. Роста мы, впрочем, были одного. Зато Борис любил хвастаться, какой у него большой хуй, а я в своём размере был не так уж уверен. Но не только это нас разделяло. Внутри - в голове, в сердце - я всё ещё оставался шмакодявкой и сосунком, пребывал в преступной наивности. А Лучанский был фраер опытный, тёртый, даже горький и слегка отмороженный. Но в хорошие свои дни - совершенно блестящий.
Отношения с моими родителями у него не заладились. Отец не оценил Борисово творчество и считал, что он - человек пьющий, а значит плохо на меня влияет. Мама, правда, готовила нам вкусные бутерброды и давала Борису свежее полотенце. Он любил принимать ванну и пить чай у нас дома.
Примерно два раза в неделю я садился в автобус и катился, трясся, глазея в окно и предвкушая встречу, - дорога к Борису была долгая.
Сойдя с транспорта, я ещё минут пятнадцать шагал по заплёванным семечками улочкам, перепрыгивал через ручейки.
В конце пути, отворив калитку в палисадник, я стучался в ободранную дерматиновую дверь… На какой Луне эта дверь сейчас?.. И почему я, интеллигентский подросток, так рвался к этой чёрной, нищенской дверке, словно она скрывала потайной ход в рай? Неужели там, у этого барака, начался мой поиск плебейской духовности, ради которой я дошёл до краешка света?
Борис открывал мне, если, конечно, бывал дома. Вот он, мой дорогой друг и наставник: маленький, подвижный, со странным тёмным лицом татарина-еврея, с крупными мягкими руками и узкоплечим туловищем, абсолютно лишённым волос. Зато волосы на голове у него были чёрные, густые и блестящие, как у индейца.
- А, Сашка! Заходи!
Из тёмной прихожей, где стоял кухонный стол и висел рукомойник, мы попадали в его комнату, убранную с нищим изяществом. С потолка на шнуре свисала голая лампочка, белели стены, в большое окно лезла ветками старая черешня (мы лакомились её плодами летом). Главное украшение - коричневая кошма с номадическим орнаментом, прямо из юрты. Кошма - грубая, коричневая, волосистая, в дырах. Орнамент - грязновато-белый, крупный, варварский. Великолепная была кошма, ничего не скажешь!
Кроме неё имелась в комнате самодельная лежанка с красным застилом и маленький ломберный столик с зелёным сукном - отличная вещь. Сукно на столике было потёртое, в коричневых сигаретных ожогах.
Были тут и книги, тщательно подобранные, на самодельных полках. Полки образовывали альков, в котором и помещалась лежанка.
На стенах висели две репродукции и один оригинал. Репродукции: "Три музыканта" Пикассо и "Победа буги-вуги" Мондриана. Оригинал: маленькая темпера Михаила Шварцмана. Тут была изображена сова. Борис говорил об этой вещице: "Посмотри на краски. Трудно сказать, какие он использовал, но не малейшей грязи! Сова - как лик на иконе! Так могли писать только лучшие иконописцы".
Частенько я приносил с собой бутылку вина, реже - водку. Борис её предпочитал, а я не любил. Алкоголь этот покупался на взятые или украденные у отца деньги.
И вот мы садимся на шаткие стулья, закуриваем "Приму", выпиваем из гранёных стаканов. И льётся, льётся беседа… Вернее, Борисова речь…
О чём же он говорил?