После душного и вязкого тепла ямы каменные плиты резко холодили ноги. Узник почувствовал, как липкая дремота отступает. Прохлада шершавого камня трезво и властно промыла его мозг, его глаза. Она смыла сонно-серый налет с его неподвижных мыслей. Частая сетка стала реже, тоньше, как пелена рассветного сна, когда сон уже смешивается с реальностью, растворяется в ней.
Узник подхватил цепи, пошел быстрее, стараясь не отставать от двух стражников, шедших впереди. Так прошли они крытую галерею, полумрак которой уже казался узнику просто полумраком, а не ослепительно ярким светом, больно резанувшим по глазам после глубокой тьмы ямы.
А потом раскаленный песок двора довершил пробуждение. Впервые за бесконечно растянувшееся время узник почувствовал свое тело просто как свое тело, а не как условное соединение самостоятельно действующих и самостоятельно чувствующих частей. И сознание вернулось в это ставшее единым тело - прежнее свое обиталище.
И необыкновенно приятными показались ему соленый привкус во рту и острое жжение в пятках.
Он оторвал взгляд от земли и на мгновение замедлил шаг.
Он увидел небо.
Темное с проседью небо тяжело висело над Пантикапеем. Густой, как тесто, осязаемой сыростью тянуло с моря, со стороны порта. Грузный, почти неподвижный туман, казалось, заполнял пространство до самого края земли. Диофанту на миг подумалось, что столица Боспора раскинулась на краю тяжело вздыхающей, дымящейся пропасти. Он вспомнил, что солнце, светившее в день его приезда, больше не показывалось, исчезнув тогда же. И звезд он тоже давно не видел.
Заложив руки за спину, слегка откинув назад крупную, в тронутых сединой завитках голову, стоял он у серого прямоугольного провала и смотрел вниз, но с высоты дворца не было видно ничего, кроме клубящегося темно-серого тумана.
- Мне жаль тебя.
Сухой, надтреснутый голос заставил Диофанта чуть вздрогнуть и обернуться.
- Я прикажу закрыть дверь. Тянет с моря, ты болен, царь.
- Не надо… - царь говорил, не разжимая губ. Собственно, губы лишь с трудом угадывались на его лице, на месте губ находилась еле заметная полоска, словно кто-то черкнул по дереву свинцовым стержнем. - Это хорошо, что с моря… Я люблю, когда с моря.
Его высохшее, уже почти съеденное болезнью тело с трудом угадывалось под тяжелыми складками одежды. Диофант некоторое время молча смотрел на это убогое вместилище едва теплящейся жизни, потом негромко хлопнул в ладоши. Тотчас двое рабов, серых от холода, неслышно двигаясь, внесли жаровню. Горящие угли лизнули полумрак багровыми языками отсветов. Рабов мгновенно поглотил туман.
Диофант снова повернулся к светлому, утратившему четкие очертания пятну двери.
- Хуже всего весной, - сказал царь, - весной и осенью, - помолчал и добавил: - Ранней весной и поздней осенью. Мне тогда хочется умереть. Не могу дышать… - голос царя прервался. Справившись с приступом, он повторил: - Не могу дышать. Воздух вдруг становится вязким и густым. Я чувствую, как он забивается в нос и в глотку. И становится все плотнее и плотнее. А потом все отвердевает… - Царь приоткрыл глаза и оценивающе посмотрел на широкую коренастую фигуру Диофанта. Его взгляд с неприязненным любопытством скользнул по мощной шее кулачного бойца, крепким ногам неутомимого наездника. - Сколько тебе лет?
Диофант, не поворачиваясь, ответил:
- Тридцать восемь.
- Понятно… - кивнул царь, закрывая глаза. - Вряд ли ты можешь знать…
Диофант чуть заметно пожал плечами. Все это его мало интересовало.
- Есть лекари, - равнодушно сказал он.
- Есть, - согласился царь, снова опускаясь на ложе. - Конечно, есть. Боги создали многое. Бывает, что молния поражает преступника, бывает, что суд выносит справедливый приговор… А бывает, больные выздоравливают… - Царь улыбнулся. - В таких случаях люди разводят руками и говорят: "Чудеса…" Я не верю в чудеса, друг мой. Я слишком стар и могу позволить себе такую роскошь, как неверие. - Он сел. - Слишком долго… Хотя, признаюсь, боюсь умирать. Даже не боюсь, не то слово, а, - он щелкнул пальцами, - просто не хочу.
Царь протянул тонкие полупрозрачные руки к углям. Свет от жаровни ложился на его лицо, пропадая в складках, протянувшихся по обе стороны остроконечного горбатого носа.
- Ми-три-дат… - раздельно, по слогам произнес он, грея руки. Между пальцами, где кожа была особенно тонкой, виднелась кроваво-красная кайма.
Диофант повернулся к царю, внутренне напрягшись. За время его пребывания в Пантикапее имя царя Понта, посланником которого он был, прозвучало в устах Перисада V впервые (не считая традиционных изъявлений признательности и благодарности в первый день).
- Мне иной раз кажется, - после некоторого молчания заговорил царь, - что боги создали эту проклятую болезнь в виде гигантской крысы. Невидимой и прожорливой, как гарпия. Грызет она человека, грызет… Все выгрызает внутри… Никак не насытится… Все… Все выгрызает… Оставляет одну кожу, как… как вот мне сейчас… Ну-ка скажи, как от такой крысы избавиться? - Он прищурился. - Не знаешь?.. Так и быть, скажу, может пригодится… Пусть грызет, пусть выгрызает! Пусть пожрет все!.. Ах-х… - царь захлебнулся слюной. Диофант с неприязнью смотрел на него, по-прежнему заложив руки за спину. Перисад сдавленным голосом закончил: - И пусть… Пусть сама задохнется… В пустоте…
- А причем здесь Митридат?
- Митридат?… А-а, да-да, я забыл… - Перисад опустил голову. - Митридат… Да нет, ни при чем. Это я так… Мысль какая-то… Не помню. Уже забыл…
Диофант некоторое время молчал. Царь тоже молчал. Он сидел на ложе, подобрав под себя ноги и так низко опустив руки над жаровней, что, казалось, должен был обжечь себе пальцы. Лицо его было неподвижно.
- Слабее слабого… - вздохнул он. - Слабее слабого… Дорогой Диофант, ты служишь Митридату. Ты любишь и уважаешь силу. Ты думаешь, что Митридат - сильный царь. А это не так…
Если бы не выработанная за много лет привычка сдерживаться в любых ситуациях, Диофант давно взорвался бы. Столько надежд, столько мыслей - и вот уже шесть дней вместо разговоров о деле, о том, ради чего он приехал сюда, пустые пространные разглагольствования полутрупа в царской диадеме. Но Диофант умел сдерживаться. Лучше всего ему удавалось это, когда он не видел царя.
- Нет людей сильных и слабых… Есть слабые и слабейшие. - Царь хлопнул в ладоши. - Ты, может быть, хочешь вина? Я совсем не пью. Вот и забыл. Ты, надеюсь, не откажешься?
Диофант дернул плечом.
- Ну да, ну да. Ты ведь молод еще… Вина тебе сейчас подадут, - Перисад тяжело поднялся на ноги. Походка его была неуверенной походкой долго и изнурительно болевшего человека. Казалось, костистая, обтянутая высушенной кожей голова с трудом держалась на размочаленной шее.
Царь подошел к светлому туманному провалу. Диофанту надоело сдерживаться, и он сказал:
- Царь, времени мало. Мне кажется, при каждой встрече ты чего-то ждешь. Или кого-то. Что это значит?
- О чем ты? - Перисад, не отрываясь, смотрел на город, придавленный темно-серым облаком. Диофант скрипнул зубами. - Мне жаль тебя, друг Диофант, - сказал Перисад со странной интонацией - то ли сострадания, то ли насмешки. - Ты, полнокровный, здоровый, главное - живой! - человек. И вдруг - здесь, у нас, в Пантикапее… Пантикапей - царство мертвых, царство бесплотных душ, друг мой. Ему пристал такой повелитель, как я, - в лучшем случае полумертвец. И вдруг твой царь возжелал стать царем мертвых, и вот - ты здесь…
Диофант промолчал. Они немного постояли, прижав лица к упругому морскому воздуху, - сухой, высокий Перисад и коренастый, начинающий грузнеть Диофант.
- Сожалею, но мне пора, - сказал Диофант.
- Выпей вина, - бесцветным голосом сказал царь. Диофант холодно отказался. Когда его шаги - шаги человека, с трудом сдерживающего раздражение, - стихли, Перисад вернулся к своему ложу. Отпил лекарства - горького, сводящего челюсти, поморщился, раздраженно швырнул чашу на пол. Решительно налил себе полный кубок вина, выпил залпом. Вытянулся на ложе. Щеки его порозовели, дыхание стало ровнее.
Первый сон Савмака
Cерое синее белое желтое серое чуть розоватое серое белое а! конь человек и собака бредут по снежному полю серое небо над ними только у горизонта у самого краешка неба розовая полоска конь человек и собака бредут и на каждом уздечка а где-то осталось лето полоску заката сменяет полоска восхода и рядом широкие крылья снега конь человек и собака бредут в снегу друг за другом как некое многоточие как знак что начертан богами как тайные буквы неба а дальше все желтое серое чуть розоватое вдруг словно искры из этой полоски - полоски заката - рванулись как пламя багровая краска и все стало красным не красным уже но кровавым бурлящим как кровь что из жилы выходит толчками и пена кровавая все укрывает и красит и поле становится красным и конь буква конь уже стерт с кровавого снега и нет человека и только безумный бездомный бредет по пространству пес одинокий по красному полю и красное небо и красное солнце и красное красное темно-пурпурное темно-багровое темное темное темное черное… что это где почему что это где почему что это что это ЧТО?..
В пиве плавала ячменная шелуха. Савмак подул, отгоняя ее к краю и некоторое время с интересом следил, как одна скорлупка догоняет другую.
- Ладно, - хмуро сказал Архилох. - Нож пойдет?
Савмак поставил чашу на стол, облизнул губы.
- Пойдет.
Нож Архилоха, звякнув, присоединился к небольшой, но вполне ощутимой горке серебра, поблескивающей на столе.
- Э-э, моряк, - разочарованно протянул третий игрок. - Маловато.
Архилох засопел.
- Раздеться мне, что ли?