Те же бурые, вонючие лохмотья, висящие на бесцветном, отяжелевшем теле. Те же цепи, схватившие запястья. Те же спутанные, всклокоченные волосы. Серое лицо. Грязная борода.
Что же изменилось? Что же произошло?
Вдруг они увидели, что бороду раздвинула улыбка. Жадная улыбка изголодавшегося человека.
Стражникам стало страшно.
Двое рванулись вперед, зашагали быстрее, искоса поглядывая назад - что там, за спиной? - а третий, шедший сзади, выругался и крикнул:
- Ш-шевелись, с-скотина!.. - даже, скорее, взвизгнул по-свински, по-поросячьи: "И-и-и!"
И еще раз выругался, а потом изо всех сил саданул узника по шее кулаком.
А тот вдруг остановился. Улыбка стала шире, словно его не ударили, а приласкали. Он внезапно согнул ногу и резко выбросил ее назад.
Стражника переломило пополам. Он истошно, во весь голос заорал, завыл, едва не грохнувшись в пыль.
Двое других оцепенело уставились на узника, а он толкнул плечом одного, шедшего впереди, и сказал:
- Пошли! Плететесь, как неживые.
И голос его, отвыкший от слов, был негромким и хриплым.
Стражник послушался и покорно зашагал вперед, следом поплелся второй, а третий тащился сзади них, шагах в четырех, постанывая.
Они шли, не глядя на узника, стараясь не замечать тяжелых мечей, болтавшихся на поясах неизвестно зачем. Они шли, уперев глаза в землю так, что, казалось, в пыли остаются борозды.
Им было страшно до тошноты.
Камасария еще спала.
Савмак некоторое время полежал на спине, прислушиваясь к ее сонному дыханию, потом осторожно, стараясь не разбудить, поднялся и, неслышно ступая, направился к двери.
Двор был похож на огромный колодец, стены которого облицевали большими обтесанными камнями. Сходство это дополнялось еще и тем, что, хотя утро уже наступило, двор по-прежнему заполняла темно-синяя мгла. В углах мгла чуть отливала зеленью.
Савмак постоял немного на пороге, оглянулся в глубь комнаты, потом наклонился, поднял стоявший у входа кувшин с вином и шагнул в синюю мглу колодца.
Он дошел до середины и остановился. Двор перестал быть реальным.
Савмак еще раз осмотрелся.
Двор утратил сходство не только с реальным двором, но и с колодцем. Он превратился в безграничное пространство темно-синего цвета. То, что заполняло пространство, поглощало звуки. Савмак знал, что рядом, за расплывшимися в темноте стенами, живет город, и, хотя солнца еще нет, город давным-давно проснулся, давным-давно зажил вовсю. Савмак даже слышал звуки - тарахтенье повозок, стук копыт, звон колокольчиков, голоса. Но звуки как бы заключались внутри него, вернее, в его памяти. А из-за стен не доносилось ничего, потому что темно-синяя, отливающая зеленью мгла поглощала все звуки.
Рассветный холод заставил его очнуться и переступить ногами. Он встряхнул кувшин, прислушался.
Тишина.
Как в колодце…
Словно уши залеплены чем-то - Одиссей, помнится, залепил уши своим спутникам, чтобы их не смутило обманное пение сирен, залепил янтарным пчелиным воском.
Тишина…
Как в колодце, как в колодце на дне, будто весь мир упрятан в колодце. Тьма его покрывает и пропитывает ткань бытия непроснувшегося мира тайными соками…
Савмак ждал, замерев, почти не дыша.
Солнце явилось внезапно. Вдруг, словно вырвавшись из катапульты, выкатилось золотой глыбой в небо. Мгла растаяла, и даже в самых дальних уголках уже не смогла найти себе тайного убежища.
А вместе с солнцем наконец-то ворвались звуки - свистки, топот, говор…
Савмак встряхнул кувшин еще раз, поднял его, собираясь поднести к губам, но почему-то поднял кувшин еще выше. И опрокинул. И засмеялся. И крикнул:
- Я - царь!
И сам удивился: почему? откуда?
Потому что солнце золотило его кожу и он был царем удивительной желтой страны под синим небесным сводом.
Он повторил:
- Я - царь! Охэ-эй!
И снова рассмеялся:
- Я - царь…
…Он стоял посреди двора. Солнечные лучи текли по нему. Вино текло по нему. Тонкие струйки по бороздам между квадратными мышцами живота.
Потом отшвырнул бронзовый кувшин - кувшин покатился со звоном по каменным плитам двора - и бегом вернулся в дом, где все еще спала Камасария. Он откинул тонкое полупрозрачное покрывало и долго любовался ею, словно осыпанной золотистой пудрой. Потом лег рядом, уткнувшись носом в рассыпанные иссиня-черные волосы, слушая, как все сильнее и сильнее стучит кровь в висках.
И - реальность ли это? Продолжение ли сна?..
…Они долго лежали рядом, и тела их казались им чужими. И говорили.
О чем? Боги ведают…
…Потом Савмак ушел, и больше они не виделись…
Вопрос плавно поднялся в воздух и повис, медленно опускаясь вниз, чтобы, так и не достигнув пола, замереть в неподвижности и неуверенности.
Погребок накрыла тишина, страшная, натянутая до предела, вот-вот порвется. Вопрос вовсе не был неожиданностью, все знали, что его следует задать, что без решения этого вопроса все остальное не имело бы смысла, но все молчали. Вопрос продолжал висеть в неподвижности. Вопрос "Кто это сделает?"
Молчание не было окрашено страхом, скорее - неприятным чувством. Какое-то ощущение - сродни тому, что испытываешь во сне. Кажется тебе, что сорвался в пропасть, дрожь, неуверенность, и хочется проснуться.
Но вопрос прозвучал, и на него должно ответить. И Октамасад, скрипнув зубами, повторил:
- Так кто же?
Он, признанный вожак, стоял посреди погребка, и правая рука его с широкой и твердой ладонью упиралась локтем в колено ноги, которую он поставил на скамью. Кожаная рубаха, перепоясанная акинаком в богато украшенных ножнах, туго обтягивала мощную, бугристую грудь. Октамасад, по-волчьи оскалясь, обвел глазами собравшихся.
Они сидели в напряженных позах. Их руки были чуть согнуты в локтях и сведены, а бицепсы распирали тесные рукава, словно каждый собирался нанести удар кому-то невидимому. Их лица были темны, а глаза опущены. Казалось, они боялись дышать - вдруг легкое движение воздуха у сомкнутых губ будет истолковано как ответ. Они сидели неподвижно и молчали. Тишину нарушало лишь еле слышное потрескивание светильников.
И Октамасад, в третий раз задавая вопрос, понимал, что ответа не будет. И тогда он разорвал тишину:
- Хорошо! Молчите! - он отшвырнул ногой скамью. - Пусть все будет как будет! Пусть здесь хозяйничает наместник Митридата, и можете лизать ему пятки!.. А я уйду!.. Я ухожу к царю Палаку! По крайней мере он, - сколот! А вы - вы не сколоты! Последний пьяница в порту храбрее вас!.. - Октамасад замолчал, тяжело переводя дыхание. Шрам на его лице, деливший щеку на две неравные части, стал темным.
Савмак медленно вышел из своего угла и подошел почти вплотную к Октамасаду. Октамасад чуть подался в сторону и невольно взялся руками за пояс.
Савмак молчал. Октамасад понял, что он хотел сказать, но криво усмехнулся:
- Что? Не успел прийти и уже струсил? Ты-то здесь и подавно не нужен. Без кого, без кого, а…
Савмак тихо, почти беззвучно сказал:
- Это сделаю я.
- Н-да? - процедил Октамасад. - Может, пойдешь к царю и поплачешься? Это ведь проще.
- Это сделаю я, - повторил Савмак.
Октамасад хотел еще что-то сказать, но, увидев лицо Савмака, сдержался. Ему стало не по себе. На лице не было видно губ. И глаза казались двумя черными кляксами. Такими глазами нельзя было смотреть, вернее, видеть. Только голос, вернее, шепот, вернее, шорох, прошелестел еще раз:
- Это сделаю я.
Октамасад сдавленно рассмеялся и похлопал Савмака по плечу.
Архонт Пантикапея и Феодосии, царь синдов, меотов и фатеев Перисад V - сморщенный, ссохшийся костлявый старик Перисад с выгрызенными невидимой крысой внутренностями - лежал на твердом неудобном ложе. Он лежал чересчур напрягши спину, упираясь затылком в изголовье. Он мог изменить позу. Но почему-то не делал этого. Он не изменил своего положения, когда во дворце царило ночное безмолвие. Он не пошевелился и тогда, когда это беззвучие было изрезано в куски криками, топотом, руганью.
Перисад знал, что это означает - возня, шум, падения тел, невнятные возгласы. Более того, он ожидал этого. Он сам - сейчас можно было признаться - сам готовил это.
Он готовил это, когда медлил с передачей власти над Боспором Митридату. Он готовил это, затягивая переговоры с Диофантом.
Зачем?
Вот этого Перисад не мог сказать точно. Может быть, изощренная, извращенная месть Митридату - щенку, сопляку, - отбросившему его, как отбрасывают камешек, попавшийся на дороге. "Не мне - значит, никому!"
Может быть, желание насолить Диофанту, грубому солдафону, даже не находившему нужным скрывать, что Перисад на три четверти мертв.
А может быть, захотелось поддаться искушению: стоя на краю пропасти, броситься вниз и увлечь за собой стоящих рядом и знать, что когда они, завывая от страха, достигнут дна, ты уже будешь мертв и на твоих устах будет мирная и добрая улыбка.
Так или иначе, он знал об этом, он готовил это, он ожидал этого, но не сейчас. Не сегодня. Он шагнул в пропасть - и тут же захотел зацепиться за край… И опоздал.
Не сейчас. Не сегодня. Через год, но не сейчас. Через месяц, через день, через… Не сегодня. Не при его жизни.
Он не думал, что это случится так скоро, так… Так неожиданно! Он надеялся еще посмаковать, насладиться ощущением своего падения и своей, почти уже потусторонней власти.