Содержание:
Рязанцев 1
Долгов 5
Шаповаленко 8
Стернин 11
Владимиров 14
Снова Рязанцев 16
Снова Стернин 19
И опять Рязанцев 20
Примечания 23
Смирнов Олег Павлович
Барханы
Рязанцев
В окно косо падал лунный луч, и слышно было, как невдалеке выли гиены - одна, другая, третья, а то и все вместе, и я подумал: "Так в нашей русской сторонке по задворьям на луну воют собаки". Сквозь стекло были видны за забором барханы, под лунным сиянием, на ветру, их гребни будто дымились, и я подумал: "Так дымятся сугробы в России".
Но сугробы - штука холодная, а барханы и сейчас, ночью, не отдали полностью июльского жара. И ветер не приносит прохлады. Да как он может принести прохладу, если это гармсили, горячий, иссушающий суховей, пожалуй, похлестче афганца. И все-таки снаружи терпимей, чем в спальном помещении, однако окно открыть нельзя: москиты. Впрочем, они пробиваются через марлю, занавесившую фортки. Что там марля - кажется, они пролезают сквозь стену, в воздухе их не увидишь, а вот на белой стене, когда зажжешь свет, заметишь серое пятно - туча москитов, мажься мазью, не мажься - все равно донимают.
Я готов думать о чем угодно: о гиенах, смутными полосатыми тенями рыщущих по барханам, об афганце и гармсили, задувающих попеременно, поднимающих песчаные бури, о москитах, чей укус чреват пендинской язвой - такая язва иногда не заживает по полгода и навсегда оставляет после себя шрам величиной от десятикопеечной монеты до блюдца, - о чем угодно, только не о письмах, которые я получил перед обедом.
Почта идет из штаба отряда на наш фланг по вторникам и пятницам. Сегодня пятница, и когда я вышел на крыльцо, то увидел в пустыне, в тылу заставы, серо-желтое облако пыли - значит, кто-то едет. Приглядевшись, опознал: "газик" из отряда. Словно вырастая из марева, машина катила вдоль проволочного забора, у ворот остановилась, накрывшись пыльным облаком. Часовой опустился с вышки, отпер замок на воротах, пропустил машину. Покачиваясь на промоинах, то исчезая за каменным заставским забором среди барханных гребней, то вновь выдвигаясь, она обогнула вторую вышку, у ворот заставы, и въехала во двор, зашуршав по асфальтовой дорожке.
- Почта! - закричали в курилке, в тенечке под карагачом, и я тоже сообразил, хотя и с опозданием: конечно же, почта.
На крыльце - начальник заставы и дежурный. Дежурный сдал почтальону письма, которые надо отправить, а начальник принял газеты и письма, которые надо раздать. Его окружили пограничники, и он стал выкликать:
- Шаповаленко! Сидоров! Владимиров! Темиров!
Он сказал "Рязанцев!", и я взял конверт, сразу же взглянув на обратный адрес: "Звенигород Московской области…" От нее, от Лили. Я отошел в сторону, поспешно надорвал конверт, но вытащить письмо не успел - капитан снова выкликнул:
- Рязанцев!
Мне? Еще?
- Везучий ты, Андрий, - сказал Шаповаленко, и я кивнул, соглашаясь: два письма зараз - не шутка.
Я подошел к капитану, он протянул конверт. "Московская область, г. Звенигород, ул. Ленина, 6…" От Федора! Спасибо, друг, не забываешь! Во вторник было письмо от мамы, нынче - от любимой и от лучшего друга, это что-нибудь значит, везучий я, точно.
Я не люблю читать письма на людях. На крыльце - толчея, в курилке табачили, пойти, что ли, в ленинскую комнату? В ней никого не было, но я забрался в дальний угол, на отшиб, сел за стол, нетерпеливо извлек из конверта вчетверо сложенный листик меловой бумаги, исписанный мелким почерком. Знакомый, милый, родной почерк!
С радостно бьющимся сердцем прочел я письмо, для чего-то понюхал, бумага, как обычно, пахла духами, так пахли волосы Лили и шея. Вот для чего я понюхал - чтобы ярче представить Лилю. И представил: локоны, рассыпанные по плечам (Лиля смеялась: "Я как Марина Влади, не находишь?"), зеленые глазищи, в которых будто все время вопрос: а что будет дальше? - сильные плечи и руки, узкие бедра гимнастки, пушок над верхней припухлой губой и пушок в ложбине над поясницей - в то лето мы втроем, Лиля, Федор и я, много купались и загорали на Москве-реке, и пушок был золотистый.
Я прочел письмо второй раз и вдруг ощутил легкую тревогу. Отчего? Сам не пойму. Те же слова, тесно лепящиеся друг к другу, те же мысли и чувства. А может, открывается нечто, скрытое прежде? Меж слов открывается? Еще и еще перечитывал, и тревога нарастала.
Странно. В письме вроде бы нет ничего такого, что должно встревожить. Просто непонятно.
Отложил его и начал читать письмо Федора, и показалось: уловил причину своей встревоженности. Конечно же, уловил. Письмо лучшего друга проясняло все. Все ли? По крайней мере, многое.
Я сидел не двигаясь, и было чувство: меня больше и больше оглушает, звон возник в ушах, в висках по-дурному стучит кровь. Возможно, это от зноя, очень уж жарко, в тени сорок три.
- Бывает в жизни, - сказал я и не узнал своего голоса - хриплый, осевший. Ну, это тоже от жары - в горле пересыхает, сглотнуть и то больно, туркменский июль будь здоров, не до шуточек.
На обед я опоздал. Ребята добивали третье - арбузы, Будимир Стернин веселил честную компанию:
- Мальчики, ну я разумею: грешников жарят в аду. Так им и надо, грешникам! А нас за что жарят в данном среднеазиатском пекле?
Шаповаленко выплюнул в тарелку черные семечки, ухмыльнулся:
- У нас шо, нэма грехов? Например, у тебя, Будька?
- Есть, аксакал, - с охотой согласился Стернин. - Есть. Аж несколько.
- Какие ж то грешки? Не секрет?
- Нескольких девчат обманул, - сказал Стернин и откусил от красного сочного ломтя.
- Продолжаете пошлячить, товарищ Стернин? - Старшина неожиданно появился в дверях.
Стернин поперхнулся, поморщился - откуда он, мол, свалился, старшина, нагрянул не вовремя - и сказал:
- А вы продолжаете меня оскорблять, товарищ старшина?
- Не понял, - непреклонно сказал старшина.
- Впрочем, это не смертельно. Оскорбляйте.
- Это не оскорбление, ежели правда. Многонько в вас пошлого, Стернин.
Старшина сказал и вышел, словно нарочно завернул в столовую, чтобы выдать Буде Стернину.
Шаповаленко выплюнул семечко, утерся: "Гарный кавун!" - и подмигнул Стернину. Тот пожал плечами:
- Зачем кричать, зачем нервничать? Некий профессор, действительный член и прочее, Мясников его фамилия, писал в газете: хочешь до ста лет прожить - не злись, не раздражайся, будь отходчив. А наш старшинка? Прицепился с самого начала моей служебной карьеры и не отцепляется, грызет. Он же подрывает свое здоровье, он же самоубийца!
- А правильно он тебя сбрил. Загибаешь частенько, - сказал повар Стернину, а мне сказал: - Задерживаешься, брюнет? - И поставил на стол дымящуюся миску.
Я что-то промямлил в ответ, отхлебнул супа - аппетита не было ни малейшего. Жара, жара. Хотя в иные времена я и по жаре быстренько управлялся и с первым и со вторым.
- Не раскусил, что рубаешь? - сказал повар из раздаточного окошка. - Глянь-ка, лапша в виде цифири, от кола до девятки, и нуль имеется.
- Нуль? - переспросил я.
- Так точно! Консервированный суп-лапша. Югославский.
- Предпочитаю щи, - сказал я с той же тупостью. - Из свежей капусты.
- Щи были вчерась. И завтра будут, не кручинься об щах.
На стрелковом тренаже, на боевом расчете у меня, наверное, был отсутствующий, отрешенный вид, потому что начальник заставы задержал меня после расчета, как бы вскользь сказал:
- Что-то ты рассеян, Рязанцев?
- Голова побаливает. Жарко, - сказал я, досадуя: "Заметил-таки, от него ничто не скроется".
- Всерьез нездоровится? Может быть, освободить от службы?
- Нет, что вы, товарищ капитан, - сказал я. - Это пустяки, пройдет, я здоров.
- Ну, ну, - и капитан снова посмотрел на меня.
На ужин я тоже опоздал - не знаю почему, вероятно, есть не хотел. Костя-повар наложил мне полную тарелку гречневой каши с мясом и сказал:
- Сызнова задерживаешься, брюнет? В расстроенных чувствах, что ли? На, рубай.
Я промолчал, вяло заковырял ложкой. В расстроенных чувствах? Вероятно. Скверно, однако, то, что это замечают. Возьми себя в руки, брюнет.
Будик Стернин развлекал честную компанию:
- Костя-Костик, дай добавку, душа просит! Ты ж слыхал афоризм: легче на желудке - тяжелее на душе!
- Нету добавки, - сказал повар. - Все роздал. Остался расход для тех, которые в наряде, да моя порция осталась.
- Во, во, я на нее и нацелился! Ты слыхал афоризм: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу? Давай ужин мне, ты ж меня не любишь!
Кто-то захохотал, Шаповаленко ухмыльнулся: "Ловкач ты, Будька!" Костя скрутил фигу: "Выкуси!"
Владимиров, не поднимая угрюмых глаз от тарелки, сказал:
- Тебя многие не любят.
- Прискорбно, но факт, - с готовностью подтвердил Стернин и, отрыгнув, сказал: - Каша идет назад.
"Ну что они все говорят и говорят, - подумал я. - Неужели нельзя помолчать?"
Куда там - помолчать!
- Дыни привезли из отряда. Гуляби - первейший сорт, скороспелка, по всей Туркмении славится. Что Туркмения - по всей стране!
- Не, "колхозница" лучше! У нас на Северном Кавказе ее завались. Чистый мед!
- Нынче какое кино?
- "История одной любви".
- Третьего дня было "Во имя любви". Сплошняком любови…