Десять лет безвыездно в отряде. Не считая, разумеется, отпусков. Ездили к Тамаре Борисовне в Алма-Ату. Город встречал их яблоками, Тамара Борисовна - розами. Долгов навещал Батю, рассказывал про службу, Батя посмеивался, вспоминая, как спасал Долгова для погранвойск. Ездили к Черному морю, в гагринский рай: в пальмовом и эквалиптовом городке две большие улицы, на тротуарах гвалт и смех курортной толпы, но все эти шумы глушил прибой, волна за волною накатывая на берег, ворочая и шлифуя гальку, а небо - бездонно, а в воздухе - аромат цветущих маслин, а море - до горизонта. Ездили в Москву, к дальней Кириной родне по отцу, ходили и бегали по столице-матушке, не минуя Большого театра и Малого, Третьяковки и Оружейной палаты, Останкинского музея и Выставки достижений, Олега Лундстрема и "Березки", фотографировались на Красной площади, у памятника Пушкину, у обелиска в честь покорителей космоса; родня изумлялась неутомимости Долговых, вечера коротала у телевизора и зачитывалась, включая девяностолетнего деда, советами журнала "Здоровье". Ездили в воронежские края, к братьям. Братья обзавелись семьями, работали в колхозе, робели перед Кирой, Ивановы рассказы о границе выслушивали уважительно, но в их глазах читалось: братуха, не надоело околачиваться у черта на куличках, в песках и жарыни, не пора ли осесть на родине? Иван смеялся, прихватывая удочки, брел к речке, с которой в войну возил воду на салазках.
В отпуск Долговы всегда уезжали весело, предвкушая отдых, и всегда возвращались на семь-десять дней раньше срока: на заставу тянуло, как в родной дом. Да она и была им родным домом.
Он никогда не раскаивался, что стал офицером, а не учителем. Привык к своей профессии, гордится ею. Профессия не из легких: и недоспишь, и не поешь вовремя, и нервы напряжены, и пулю можешь приголубить, здесь - пустыня, жара, а где-то несут службу в диких горах и у студеных морей, и далеко все это от стольных городов.
Пулю приголубить? Было у него, было. Ну, например, на левофланговой заставе, в предгорье, еще в замполитах подвизался.
Январь. Полночь. Подмораживает. Низкие рыхлые тучи. Лейтенант Долгов думает: "Э, сатана, месяц бы выглянул!" И, как бы угадав его желание, облака разрываются, в просвете - взошедшая луна, ее холодные голубые лучи льются в глубокую черную щель. Щель - Нефедовская, в память о пограничнике Нефедове, который в тридцать девятом году вступил на этом месте в бой с контрабандистами и держался до подмоги с заставы.
Долгов вслушивается - ничего, кроме шакальего причета, вглядывается - никого, кроме ломких теней наряда. Умолкают шакалы, пропадают тени. Тишина, спокойствие, ночь.
Долгов останавливается, предостерегающе поднимает руку. Ему кажется: доносит невнятный шум. Шум ближе и уже смахивает на стук конских копыт по затвердевшему грунту. Теперь этот стук улавливают и солдаты. Долгов глядит в бинокль. В окулярах - стебли сухой травы, складки местности. Ничего, никого. Но что это? Проступают неясные пятна. Они делаются четче. Совсем четкие: три лошади, три всадника! Кони трудно, устало рысят, на них - тугие мешки, всадники держат на изготовку карабины.
Наряд пропускает неизвестных, и Долгов, убедившись, что за этими тремя никто не следует, подает команду:
- Стой! Руки вверх! Бросай оружие!
Рысивший последним всадник мгновенно поворачивается в седле, вскидывает карабин, стреляет на звук. Пуля вжикает возле уха Долгова. Прицелившись, он нажимает на спусковой крючок автомата. Короткая очередь - и нарушитель, взмахнув руками, перелетает через лошадиную голову.
Двое других также открывают стрельбу по наряду - возле уха снова вжикает. Нахлестывай коней, пытаются уйти. Очереди из солдатских автоматов настигают коней: сбрасывая мешки с терьяком, подминая под себя контрабандистов, они валятся наземь.
Годом позже, опять в январскую ночь, старший лейтенант Долгов столкнулся с лазутчиком. Наряд располагался в лощине, поросшей кустарником. Ветер задувал порывами вдоль речной долины - в предгорье речка пенится, клокочет, ниже по течению уходит в пески, умирает, - гнул голые ветки, пронизывал сквозь бушлаты. Тягучий свист ветра, шуршание и хруст шуги, шедшей по реке, плеск волн о берег - все мешало прослушивать местность. Пограничники напрягали слух, до слезы всматривались в ночной морок.
Сперва Долгов не поверил себе: глаза слезятся, мерещится? Но нет, метрах в семидесяти вновь мелькнула фигура. Нарушителя засекли и сержант с солдатом, лежавшие почти у береговой кромки. Долгов подал условный сигнал - дернул за шнур. Рассеивая мрак, взмыла осветительная ракета. Точно! Человек - он метнулся в щель!
- Стой! Ни с места! - крикнул Долгов, и его голос перекрыл и свист ветра, и шуршание шуги, и плеск волн.
Пригнувшись, юркий, худощавый, белея чалмой, нарушитель убегал к реке, и Долгов понял: хочет броситься в реку, на иранском берегу его не достанешь. Стало быть, надо отрезать от воды. И Долгов на пару с молодым, выносливым солдатом побежал наперехват нарушителю.
Долгов поднял автомат, на бегу выстрелил вверх предупредительной очередью. Нарушитель упал, секунду погодя вскочил и, пригибаясь, побежал. Предупредительная очередь - на этот раз над головой лазутчика. Он бежит. Светящаяся трасса пуль ложится перед ним, у ног. Тогда он, пятясь, стреляет из автоматического пистолета, пуля рассекает Долгову кожу на виске.
Лазутчик с ходу бросается в реку. Но рядом - Долгов и остальные пограничники. Они за шиворот выволакивают белуджа на берег. Он ранен в плечо, не пригнись - пуля угодила бы в сердце. Пограничники бинтуют ему плечо, переодевают в сухое, в мокрой одежде - карта, финка, портативная рация, ампула с ядом, валюта, драгоценности. А старший лейтенант Долгов носовым платком вытирал кровь с виска. Сантиметром левее - и заказывай панихиду.
Ну и тому подобное. Так что пулю приласкать на границе - проще пареной репы. И советы журнала "Здоровье" на границе не всегда выполнимы.
Иван Александрович говорит:
- Я случайно сделался пограничником. Спасибо этому счастливому случаю! Я замечал, с какой теплотою смотрят люди на нас, носящих зеленые фуражки, извиняюсь за сентиментальность.
Шаповаленко
Чужие чеботы наследили, як нагадили, на песке. Я глянул, и у меня холодок промеж лопаток, ей-бо! Чужаки на нашей земле, шоб им лыхо було! Батько мне рассказывал, чего они вытворяют, одно слово - чужаки. И эти навытворяют, колы их не сцапать. Жара кругом, а меня зазнобило. Не посчитайте, что со страха. С волнения. Волновался я: как бы их зацапать без промашки!
С чего-то улыбнулся Волков, чудак, покашливал Рязанцев, повизгивала Сильва, натягивала поводок. Шофер говорил капитану: "Машина не пойдет по барханам, забуксует", капитан говорил шоферу: "В барханы за нами не суйся, выбирайся на солончаки - и на заставу". В микрофон талдычил Стернин: "Вилы", "Вилы", я "Вилы-один", я "Вилы-один"! Как слышите меня? Прием… Я вас тоже хорошо слышу. Прибыл на место. Уточняю задачу. Прием…" Это он с заставой связался.
Потом связался с отрядом. Капитан докладывал полковнику, выслушивал указания, и лоб у него морщинился, и на переносье - морщины.
- Ясно, товарищ полковник. Задачу выполним. Спасибо, - сказал капитан, и морщины его разгладились.
Кончив передачу, Стернин снял наушники, подмигнул: "Сильва, ты меня не любишь!" Чудак, хохмач этот Будька.
Капитан сказал нам:
- Начальник отряда вышлет тревожную группу на вертолете. С Рексом.
- О! - сказал сержант Волков с крайним восторгом: Рекс знаменит в отряде не меньше, чем покойный Метеор.
- Ну и что - Рекс? Собака как собака, - сказал Владимиров.
- Отставить разговорчики! - Капитан подтянул ремешок панамы, забросил автомат за спину. - Волков, продолжай с нарядом нести службу. А мы вперед. Давай, Владимиров! Ставь на след!
Владимиров похлопал Сильву по серовато-бурой в подпалинах спине, по вздыбленному загривку, шепнул ей что-то, подвел к следу, дал понюхать. Сильва оскалила клыки, черный влажный нос ее сморщился, она потыкалась мордой в песок, заскулила и рванула поводок. Владимиров побежал за ней, за Владимировым побежали остальные.
Я держался Рязанцева, он сильно сутулился, но чесал ходко, и мне надо было не отставать. Ноги чего-то враз ослабли, дыхания не хватало, озноба и в помине не было, жарко стало, душно. На душе перемешалось: и опасался, и радовался, и сомневался. Как со словами мешанина: говорю в общем по-русски, в Днепропетровске больше русский в употреблении, а то заверну по-хохляцки. Опасался: сколько чесать, выдюжу ли? Радовался: это будет первое задержание, дождался, похвалюсь перед батькой. Сомневался: а ну как и эти нарушители не настоящие, было уже: в кустах шорох, напарник освещает ракетой, я иду на задержание… нарушитель - чабан, заблудился у границы, благодарил нас после с крайним восторгом, чудак, растяпа, шоб ему очи повылазыло.
Но должно повезти: вчера я нашел в коридоре пятак, гербом вверх, и Будька Стернин сказал, что это к удаче. Шутковал либо всурьез? Не разберешь Будьку, начал подсмеиваться: мой пятак, я обронил, делись удачей. Поделюсь, колы задержим лазутчиков, - вот и удача! Со всеми поделится Петро Шаповаленко, он не скупой!