Рассказ "Полковник Сабуров" завершает сюжетную линию повести "Дни и ночи". Капитан Сабуров и санинструктор Аня Клименко, участники сталинградской битвы, вновь встречаются в послевоенной Германии...
Константин Симонов
Полковник Сабуров
Начинало чуть заметно темнеть.
Полковник через плечо оглянулся назад, где в эту минуту на острые крыши полуразбитого городка опускался багровый, обещавший ветер закат. Силуэты домов резко выделялись на багровом фоне, и полковнику вдруг показалось, что это горит Сталинград. Может быть, командующему пришла в голову та же самая мысль. Во всяком случае, он тяжело повернулся на кожаном сиденье машины, посмотрел в ту же сторону, что и полковник, и сказал с легкой одышкой, появившейся у него год назад, на Висле:
- Горит!
А затем уже в третий раз за последние пятнадцать минут повторил:
- Ну, что же, надо ехать.
Помимо служебных отношений, между ним и полковником существовала особого рода связь, редко в чем проявлявшаяся внешне, но очень важная для них обоих.
Полковник с самого начала войны служил в одной дивизии с командующим и теперь командовал дивизией, которой когда-то, еще в Сталинграде, командовал тот. Командующий при всех обстоятельствах называл полковника только по имени и отчеству, и в редкие минуты неофициальных встреч полковник отвечал ему тем же.
Сейчас они только что просидели два часа вдвоем в длинной, неуютной столовой немецкого помещичьего дома на неудобных, старых, обитых кожей стульях с высокими готическими спинками, за неудобным, слишком длинным столом.
В этой комнате все было чужое, кроме них самих. И, должно быть, именно от этого острого ощущения чужбины они все два часа проговорили о Сталинграде, почти не прикасаясь ни к чему из стоявшего на столе.
Командующего уже полгода мучила язва желудка, он ничего не пил, кроме минеральной воды, и за обеденным столом лицо его приобретало брезгливое выражение. Врачи советовали ему лечь на операцию, но он боялся. Восемь раз раненный и контуженный за войну, последний раз под Белградом, сейчас он не хотел и слышать об операции.
Разговор за столом отличался той отрывочностью, которая появляется, когда собеседники слишком хорошо знают общее прошлое.
- А помнишь, Алексей Иванович, Мечетку, - начинал командующий, и по выражению его лица полковник уже понимал, что командующий сейчас вспомнил о том овраге на Кривой Мечетке, где они отбивали танковую атаку и где погиб майор Боровой.
- Боровой? - спрашивал он. - Да?
- Да, - говорил командующий. - Хороший был человек.
И они оба на несколько минут замолкали. Перед их глазами проносились картины того зимнего дня на Кривой Мечетке: мертвые в грязных маскировочных халатах, дымный от разрывов снег и майор Боровой, стоявший между ними и неожиданно и безмолвно упавший им на руки, в то время как они оба не были даже поцарапаны.
Или вдруг полковник, посмотрев на висевшую над столом громоздкую и безвкусную бронзовую люстру, улыбнувшись, говорил только одно слово: "Катюша". И командующий тоже улыбался, и они оба безошибочно знали, что вспоминают о том же самом: о банкете, который был устроен в блиндаже командира дивизии в ночь после пленения Паулюса, и о том, как блиндаж был иллюминирован двадцатью "катюшами" - сталинградскими осадными лампами, сделанными из сплющенных снарядных стаканов.
Словом, несмотря на разницу служебного положения, они были друзьями, и, как всяким настоящим друзьям, им было приятно встречаться не только для того, чтобы поговорить, но и для того, чтобы вместе помолчать.
Теперь командующий сидел в машине и не хотел уезжать. И чтобы еще несколько минут не уезжать, он придумывал разные предлоги: спрашивал о мелких подробностях, связанных с бытом дивизии, о последних учениях, о которых он и без того все прекрасно знал, и даже вдруг заметил, что в городке грязновато: немцы плохо подметают улицы.
Командующий был правителем этой немецкой провинции. Ему предстояло сейчас ехать принимать у себя чиновников из немецкой администрации. Это было дело не слишком им любимое, но, конечно, весьма нужное. И как ко всем прочим обязанностям, он относился к этому со своей обычной пунктуальностью.
- Ну, что ж, треба йихаты з нимцами розмовляты, - вдруг по-украински, озорно прищурив глаз, что редко с ним случалось в последний год, сказал командующий. - До побаченнья!
Он протянул руку полковнику и, задержав на минуту его руку в своей, спросил:
- Значит, сегодня приезжает?
- Приезжает, - сказал полковник. - Послал машину в Берлин. Должна сегодняшним московским поездом.
- "Ну, как мы встретимся?" - так думала она, пока на всех парах курьерский поезд мчался", - неожиданно продекламировал командующий. - Есть такое стихотворение Апухтина. Читал?
- Нет, не читал, - сказал полковник.
- Прочитай. Впрочем, это не про вас. А все-таки волнуешься? Да?
- Конечно, - просто сказал полковник.
- Ну, хорошо, - командующий выпустил его руку. - Передай от меня привет.
- А вы разве помните ее?
- Смутно. Но она-то помнит. Как-никак, а ведь тогда я был для нее начальством. А начальство забывать не принято. Ну, поехали, - крикнул командующий шоферу.
Машина рванулась с места и понеслась по улице с той сумасшедшей скоростью, которую любил командующий, вне зависимости от того, нужно было ему торопиться или не нужно.
Полковник долго стоял и смотрел вслед машине. У него было неясное чувство грусти, от которого он не мог отделаться все эти два часа.
Что-то в командующем огорчало его. Он не мог понять что. В последний раз они виделись две недели назад на учениях, и за эти две недели с командующим не произошло никаких перемен. А между тем ему сейчас показалось, что командующий сильно постарел, отяжелел, потолстел, какая-то нездоровая желтизна появилась у него на лице. Как-то особенно устало смотрели глаза. Может быть, потому, что они вспоминали о Сталинграде и он сравнивал его, сегодняшнего, не с тем, каким видел две недели назад, а с тем, каким тогда видел его в Сталинграде. Наверное, так.
Да, с тех пор он сильно, сильно постарел. И еще эта одышка, появившаяся после бессонных месяцев за Вислой, на сандомирском плацдарме.
"Надо ему отдохнуть", - подумал полковник и, должно быть, повторил эти слова вслух, потому что подскочивший ординарец спросил:
- Что прикажете, товарищ гвардии полковник?
- Что? Ничего, - сказал полковник и еще раз про себя подумал: "Отдохнуть".
Потом он повернулся и по широкой лестнице, украшенной оленьими рогами, поднялся во второй этаж - в столовую.
Теперь его мысли вернулись к предстоящей встрече. Он подошел к висевшему в простенке длинному и узкому зеркалу, остановился перед ним и долго смотрел в него на себя.
Перед ним в зеркале стоял высокий полковник, такой высокий, что его широкие, сутулившиеся плечи казались даже немножко узкими. Одет полковник был в полевой китель без орденов и ленточек, в длинные брюки и черные, сейчас вдруг показавшиеся ему странными гражданские ботинки.
Лицо у полковника было худощавое, волосы были зачесаны назад и от ровной, проступавшей повсюду седины казались сивыми. Над верхней губой топорщились короткие, тоже начинавшие седеть усы, которые он носил уже два года, но сейчас их присутствие на лице показалось ему странным.
"Когда же это я их отпустил? - подумал он. - Неужели еще на Днепре?"
- Петя! - закричал он. Петя!
И голос его гулко и одиноко отдался под высокими сводами столовой.
- Слушаю вас, товарищ гвардии полковник, - сказал, подбегая, запыхавшийся ординарец.
Полковник перевел взгляд с себя на него и тоже вдруг не узнал его. Перед ним стоял одетый в старшинскую форму немолодой сорокалетний человек с круглым лицом и с брюшком, начавшим округляться под туго затянутым ремнем. И полковнику показалось странным, почему этот уже немолодой человек служит у него в ординарцах, почему он одет в военную форму и почему он, полковник, называет его Петей.
- Слушаю вас, товарищ гвардии полковник, - повторил ординарец.
- Подожди, сколько тебе лет? - спросил полковник.
- Тридцать девятый, - удивленно сказал ординарец.
- Когда это ты живот завел? Кто это тебе разрешил?
Ординарец развел руками.
- Чтобы через два месяца спустил! Слышишь?
- Слышу, - сказал ординарец, - только... - Он улыбнулся. - Только, Алексей Иванович, я через два месяца уже на гражданке буду. Вы даже не увидите, как я ваше приказание выполню или нет.
- На гражданке? Какая гражданка? - сказал полковник и вдруг вспомнил, что, конечно, это он забыл, а Петя прав, он действительно будет, и не через два месяца, а еще раньше, на гражданской работе, потому что по последнему указу он подлежит демобилизации.
"А как же я?" - чуть не вырвалось у него по-детски. Потому что ему, в самом деле, было трудно представить себе свою дальнейшую жизнь без этого человека. Но он сдержался и только сказал, осмотрев Петю с ног до головы:
- Ну, что же, на гражданке. Все равно незачем толстеть. А куда ты поедешь? - после паузы добавил он. И в тоне его голоса Петя почувствовал обиду на то, что он уезжает и бросает своего полковника. - Куда же ты? - почти с удивлением снова спросил полковник.
- К себе, - сказал Петя. - В Москву, к семье. У меня же семья.
- Ах, да, да, да, конечно, - сказал полковник. - Конечно, семья, конечно...