- Бедные туфли. Помнишь, как мы пили фруктовый коктейль в кафе "Биффи" в галерее - "Капри" со свежими персиками и земляникой из высокого стеклянного кувшина со льдом?
- Вот там я и подумал об этих трех арках.
- Я помню Сермионскую. Она похожа на эту.
- Помнишь, в Эгле вы с Чинком сидели в саду и читали, пока я ловил рыбу?
- Да, Тэти.
Я вспомнил Рону, узкую и серую, полную талой воды, и два канала, богатых форелью, - канал Роны и Штокальпер. Штокальпер в тот день был прозрачен, а ронский - еще мутный.
- Помнишь, когда конские каштаны были в цвету и я пытался вспомнить, что мне рассказал, кажется, Джим Гэмбл про глицинию, - и никак не мог вспомнить.
- Да, Тэти, а вы с Чинком все говорили о том, как написать о чем-то правдиво - правильно показать, а не описывать. Я все помню. Иногда он был прав, иногда - ты. Я помню, вы спорили о формах, о фактурах, об освещении.
Мы вышли из Лувра через ворота, перешли улицу и теперь стояли на мосту, опершись на парапет и глядя на воду.
- Мы трое вечно обо всем спорили, но всегда о чем-то конкретном и подтрунивали друг над другом. Я помню все, что мы делали и о чем говорили в той поездке, - сказала Хэдли. - Правда. Все помню. Когда вы с Чинком разговаривали, я тоже участвовала. Не то что в роли жены у мисс Стайн.
- Хотел бы я вспомнить тот рассказ о лозах глицинии.
- Это было не важно, Тэти. Там дело было в лозах.
- Помнишь, я принес вино из Эгля в шале. Нам продали его в трактире. Сказали, что оно пойдет к форели. Мы завернули бутылку, кажется, в "Газетт де Лозанн".
- Вино сион было еще лучше. Помнишь, когда мы вернулись в шале, фрау Гангесвиш приготовила ее au bleu? Чудесная была форель, Тэти. Мы пили сион, ели на террасе над склоном горы и смотрели на озеро, на хребет Дан-дю-Миди за ним, наполовину под снегом, и на деревья в устье Роны, где она впадает в озеро.
- Зимой и весной нам всегда не хватает Чинка.
- Всегда. А мне и сейчас не хватает, хотя весна прошла.
Чинк был кадровый военный и прибыл в Монс из Сандхерста. Познакомился я с ним в Италии, и он был моим лучшим другом, а потом долгое время - нашим лучшим другом. В ту пору он проводил отпуска с нами.
- Он постарается получить отпуск будущей весной. Он написал из Кельна на прошлой неделе.
- Знаю. Надо жить сейчас и пользоваться каждой минутой.
- Сейчас мы смотрим, как вода бьется в этот устой. Интересно, что мы увидим, когда посмотрим вдоль реки.
Мы посмотрели, и вот что было перед нами: наша река, и наш город, и остров в нашем городе.
- Нам очень везет, - сказала она. - Надеюсь, Чинк приедет. Он о нас заботится.
- Он так не думает.
- Конечно, нет.
- Он думает, мы вместе исследуем.
- Так оно и есть. Но важно, что исследуешь.
Мы прошли по мосту и очутились на нашем берегу реки.
- Ты опять проголодалась? - спросил я. - А то ходим, болтаем.
- Конечно, Тэти. А ты?
- Пойдем в какое-нибудь прекрасное место и закажем по-настоящему роскошный ужин.
- Куда?
- "Мишо"?
- Замечательно - и близко.
По улице Сен-Пер мы дошли до угла улицы Жакоб, остановились и посмотрели через окно на картины и мебель. Мы стояли перед рестораном "Мишо" и читали меню на щите. Ресторан был полон, мы ждали, когда посетители выйдут, наблюдали за столами, где уже пили кофе.
Мы успели проголодаться, пока гуляли, а "Мишо" для нас был привлекательный и дорогой ресторан. В то время там обедал Джойс с семьей - он и жена у стены; Джойс, подняв в одной руке меню, смотрит на него через толстые очки; рядом - Нора, ест изящно, но с аппетитом; Джорджо, худой, франтоватый, с прилизанным затылком; Лючия с густыми кудрявыми волосами, не совсем еще взрослая девушка; все разговаривают по-итальянски.
Стоя перед рестораном, я задумался о том, только ли голод чувствовали мы на мосту. Спросил жену, и она сказала:
- Не знаю, Тэти. Голод бывает разных видов. Весной их больше. Но это прошло. Память - тоже голод.
Я был глуп и, глядя через окно, как там подают два tournedos, понял, что голод испытываю самый обыкновенный.
- Ты сказала, что сегодня нам везло. Конечно, повезло. Но нам дали очень ценный совет и информацию.
Она рассмеялась:
- Я не скачки имела в виду. Ты так буквально все понимаешь. Я имела в виду, что везет в других отношениях.
- Не думаю, что Чинка интересуют скачки, - сказал я, подтвердив свою глупость.
- Да. Интересовали бы, если бы сам скакал.
- А ты хочешь еще ходить на скачки?
- Конечно. И теперь мы можем пойти, когда захотим.
- Ты правда хочешь?
- Конечно. А ты разве нет?
Попав наконец в ресторан, мы чудесно поужинали, но когда закончили, и вопрос голода уже не стоял, и сели в автобус до дома, похожее на голод чувство, которое мы испытывали на мосту, нас не отпускало. Не отпускало, когда поднялись в комнату, легли в постель и сошлись в темноте. Когда я проснулся и через открытое окно смотрел на залитые лунным светом крыши, оно по-прежнему не отпускало. Я убрал лицо из лунного света в тень, но уснуть не мог, лежал без сна и думал об этом. Мы дважды просыпались в эту ночь, и теперь жена сладко спала в лунном свете. Мне надо было это обдумать, но голова не работала. Еще утром, когда я встал, увидел весну-изменницу, услышал свирель пастуха с козьим стадом и спустился за программой скачек, жизнь казалась совсем простой.
Но Париж был очень старый город, а мы - молоды, и все было не просто - ни бедность, ни свалившиеся деньги, ни лунный свет, ни различие между правильным и неправильным, ни дыхание той, что лежала с тобой в лунном свете.
6
Конец одной страсти
В тот год и в последующие мы часто ходили на скачки, когда я успевал поработать рано утром; Хэдли ходила с удовольствием, а иногда и с энтузиазмом. Но скачки совсем не то, что подниматься по горным лугам выше границы леса, или поздно вечером возвращаться в шале, или с нашим лучшим другом Чиком через высокий перевал спускаться в другую страну. Мы в скачках не были участниками. Мы играли на деньги. А говорили: сегодня у нас скачки.
Скачки никогда не вставали между нами - это было под силу только людям, - но долгое время присутствовали в нашей жизни как близкий требовательный друг. Это если выразиться деликатно: я, такой моралист в том, что касалось людей и их разрушительных способностей, терпел существо, самое неверное, самое красивое, самое волнующее, порочное и требовательное, потому что оно могло приносить доход. Чтобы сделать его доходным, полного рабочего дня было мало, а у меня для этого не было времени. Я оправдывал себя тем, что пишу о нем. Но в конце концов все написанное мною пропало, и сохранился только один рассказ - тот, что я отправил почтой.
Теперь я чаще ходил на скачки один, я пристрастился, меня засосало. При всякой возможности в течение сезона я посещал два ипподрома - в Отейе и в Энгиене. Чтобы толково ставить, надо было посвящать этому все время, а расчеты по прежним результатам выручки не приносили. Гладко получалось на бумаге. Для такой игры хватило бы и газет.
Барьерную скачку в Отейе надо было наблюдать с верха трибун - быстро взобраться туда и смотреть, как работает каждая лошадь, смотреть на лошадь, которая могла бы выиграть и не выиграла, и соображать, почему и каким образом или из-за чего не сделала того, что могла. Ты следил за коэффициентами, за тем, как меняются ставки каждый раз, когда стартует интересующая тебя лошадь, и надо было знать, как она работает, и в конце концов понять, когда ее выпустит конюшня. Она всегда могла проиграть, но по крайней мере ты уже понимал, каковы ее шансы. Это была серьезная работа, но чудесно было наблюдать весь день за скачками в Отейе, когда удавалось туда выбраться, видеть честные состязания превосходных лошадей и знать круг не хуже любого другого места в мире из тебе известных. В конце концов, ты узнавал много людей - наездников, тренеров, владельцев, - и слишком много лошадей, и вообще всего слишком много.
В принципе ты ставил, когда знал лошадь, на которую надо ставить, но иногда открывал и таких, в которых никто не верил, кроме тех людей, которые их тренировали и ездили на них, и они выигрывали тебе заезд за заездом. Следить надо было очень внимательно, чтобы в самом деле что-то понимать. В конце концов я перестал, потому что это отнимало слишком много времени, я слишком втянулся, слишком много знал о том, что делается в Энгиене, да и на гладких скачках.
Я бросил играть на скачках и был рад, но после них осталась пустота. Я знал уже, что, если с чем-то расстаешься, плохим или хорошим, остается пустота. После плохого пустота заполняется сама собой. После хорошего ты заполнишь ее, только найдя что-то лучшее. Скаковой фонд я с облегчением присоединил к общему капиталу, и стало лучше.
В тот день, когда я решил покончить с игрой на скачках, я пошел на другой берег Сены, в банк "Гаранта траст", помещавшийся тогда на углу Итальянского бульвара и Итальянской улицы, и встретил там приятеля, Майка Уорда. Я пришел, чтобы положить на счет скаковые деньги, но никому об этом не говорил. Я не вписал их в чековую книжку, но сумму помнил.
- Пойдем пообедаем? - спросил я Майка.
- Это можно. Давай. А что случилось? Ты не идешь на ипподром?
- Нет.