Приняты были дополнительные меры охраны но ночам. Выставили еще посты и секреты, лощины меж сопок охранялись теперь тремя линиями засад. Но все это не успокаивало его, и сегодня он решил пройти за линию нашего охранения, подойти возможно ближе к противнику и оттуда попробовать незаметно пройти через нашу оборону, чтобы таким образом найти возможно где-то существующую лазейку. И забота о лучшем укреплении обороны, и постоянные проверки несения службы бойцами происходили не только от неспокойного его характера, не только оттого, что это было его обязанностью. Жило в нем после первых месяцев войны не чувство боязни, а состояние отбивающегося от нападения. Нервозное состояние какой-то настороженности в поступках. Невысказанное - а вдруг что-то опять не так? Он судил, что если бы каждый делал все, как должно, то и не произошло бы того, что произошло. Сюда, на север, он попал после госпиталя. Воевать начал почти на западной границе, потом долго пробивался с товарищами из окружения. Шли, отдирая от самого сердца каждый шаг, в глубь родной, подмятой врагом земли. Нагляделись всякого: и виселиц, и пожаров, и смертей, и детских трупов, и страданий беспомощных умирающих людей. Не выскажешь всего… И жажда отмщения, горячая, звавшая биться, уже въелась в него, но какая-то противная, не сломленная еще опаска все жила в нем, заставляя оглядываться да приноравливаться не к своим желаниям, а к тому, что враг может сделать. И бит уж был фашист под Москвой, и ободрились от этого, но то, что въелось в душу, вдруг не выживается. Случай с гибелью бойцов только обострил состояние напряженности, в которой жил комбат, заставив его впервые идти на свою оборону со стороны противника. Рисковое это было дело, но он считал - необходимое.
Дойдя до намеченного места, он повернул к своей обороне и пошел с еще большей оглядкой и осторожностью. Вдруг пронзившее его ощущение тревоги заставило замереть на месте, бросить руку на спусковой крючок автомата. Но еще до того, как сообразил, что делать дальше, не мысль, а вызвавшее мгновенную невольную дрожь чувство подсказало, что сделать уже ничего нельзя. Теперь он ясно ощущал на себе пронзительные взгляды со всех сторон и, когда сообразил, что окружен и наверняка не теперь вот взят на мушку, понял, что осталось единственное, что приготовил себе на такой случай, - не даться живым. Сбросив руку с автомата, выхватил гранату и, вцепившись в чеку, замер, ожидая нападения. Но ни шороха не раздалось кругом, и эта тишина, в которой каждую секунду с любой стороны мог грянуть выстрел, была для него страшнее, чем все слышанные и виденные доселе грохоты самого жаркого боя. В бою он был бойцом, а тут беспомощной мишенью. Изнемог настолько, что сразу и не поверил донесшемуся сбоку шепоту:
- Комбат это вроде, ребята.
И тихо, но сурово приказавший другой голос: "Руки вверх!" Голос прозвучал для него так, что, вроде, милей и ласковей он никогда ничего не слыхивал. Облегченно и обрадованно вздохнув, он сунул на место гранату, поднял вверх руки и пошел к своим бойцам. Подойдя к казавшемуся плоским в темноте, пегому от снега на лапнике, крутому конусу ели, из-за которой, как ему показалось, окликнули его, он в недоумении остановился. Ни за елью, ни вокруг не было ни человека, ни следа. Неожиданно совсем рядом раздался хруст снега, и он невольно, с привычной изготовкой, на всякий случай схватился за автомат, резко обернулся. Но снова ничего и никого, кроме снега да стертых тьмою в слившуюся массу деревьев, не увидел.
И уже с другой стороны другой голос властно потребовал:
- Руки!
- Уж не мерещитесь ли вы мне, ребята? - тихо спросил Тарасов, опять держа руки над головой.
- Здесь мы, товарищ комбат, - наконец тоже облегченно проговорил знакомый голос старшины Абрамова, и он неожиданно вырос из-за снежного увала. Рядом с такими могучими людьми, как старшина, Тарасов чувствовал какую-то необъяснимую неловкость от своего маленького роста и худобы. Сейчас ему было неловко еще и потому, что думалось: "А поди-ка, и смешно я выглядел. Хоть бы не поняли, как испугался, а то сочтут за труса".
Но старшина, извиняясь, прошептал:
- Сейчас разве углядишь, кто?..
К ним по одному бесшумно подходили бойцы.
- Вы как духи бесплотные, - восхищенно заметил комбат, - прямо ведь в упор подошел - не заметил.
- Стараемся, - сдержанно, но с явным удовольствием за похвалу отвечал старшина.
- А чего не на том месте стоите, где указано? - спросил Тарасов.
- Указано-то оно указано, да я огляделся, прикинул и думаю: тут надежней будет, - отвечал старшина.
Тарасов вспомнил те доводы на совещании командиров, которые решили, где выгодней и удобней расположить этот пост, и сердито спросил:
- А другие, по-твоему, не глядели и не думали?
- Как можно!.. - с обидой в голосе прошептал старшина. - Знамо, думали, и я не в обиду… Я для дела…
"А ведь не перейди они сюда, я бы прошел незамеченным, - подумал Тарасов, - а значит, и враг бы мог тоже пройти".
- Ну ладно, раз тут надежней, - примирительно сказал он.
- А у нас и там двое оставлены. Для всякого случая.
Тарасов понял, что это "для всякого случая" имело в виду не только противника, но и своих командиров, если они станут уж очень-то придираться. Мы, мол, и тут, и там глядим, чего еще надо.
"Ну и хитер, дьявол!" - не сердясь, а с удовольствием подумал комбат.
- Как у вас тут?
- Да вроде ничего, тихо.
Они сидели - десять бойцов, старшина и комбат, скрытые небольшими елочками.
- Какое ж… ничего, - вдруг зло хлестанул матом один из бойцов, - сиди тут у себя дома, дрогни, а они водку лопают.
- А ты почем знаешь?
Тарасов заметил, как старшина предупреждающе тронул этого бойца… Боец замялся и не сразу ответил:
- Так, знамо дело, лопают - третий день рождества, у них это празднуется. "Лазили, поди-ка, черти!" - недовольно и удивленно подумал комбат и, зная, что спрашивать без толку - отопрутся, проговорил ободряюще:
- Ничего, ребята, мы еще свое попразднуем.
- Да и это не чужое. Мы и рождеством не брезговали, - возразил другой боец.
- Ничего не говорю, - ответил Тарасов, - но что поделаешь?
- В гости бы к ним сходить, - жестко сказал третий боец, - а то не по-суседски получается. Они к нам ходят, а мы нет.
Это был Васильев-старший. В батальоне служили два брата Васильевых. После вражеской вылазки остался один, Тарасов вспомнил, как он на руках перед собою нес к могиле своего Ванюшку, и у него опять, как и тогда, стиснуло горло. Долго молчали все. Наконец старшина проговорил:
- А в самом деле, товарищ старший лейтенант… Не бойсь, все будет в порядке. Мы уж примеривались…
2
Приказа на вылазку не было, и комбат понимал, что за самовольство по головке не погладят. Но общее чувство ненависти к врагу, так понятное ему, так сжигавшее и его все время, и эти слова "не бойсь", несомненно сказанные с уверенностью, что все дело только в том, побоится он или нет, а это уже значило, каким он будет командиром батальона в глазах бойцов, отбросили все прочие соображения, и он решился:
- Раз такое дело - пошли!
Двоих оставили здесь, чтобы охранение хоть и жидкое, а было. Остальные цепочкой двинулись в сторону противника. Впереди шел Васильев, за ним старшина, потом комбат и остальные бойцы. Теперь, когда все так внезапно и для него самого решилось, Тарасов ругал себя за то, что шел черт его знает и зачем в расположение противника. Если для бойцов и отвести душу, и потешить зло было еще простительно, то ему было не к лицу. Но понимание того, что вернуться теперь значило непременно сказать - струсил, не позволяло ему повернуть назад, и он окончательно решил - раз уж повел, так надо вести!
А в лесу стояла все та же напряженно-настороженная тишина, только ветер чувствовался уже и по тому, что начинал припорашивать снежком с деревьев. Внезапно Васильев замер, и мгновенно замерли все. Откуда-то справа трижды раздался еле слышный хруст ломаемой ветки. Потом такой же хруст раздался ближе, чуть погодя почти напротив и ушел куда-то влево вдоль вражеской обороны. Это сигналили друг другу посты неприятельского охранения.
- Перекликаются, гады! - шепнул Васильев. - Теперь уже близко…
- Как они стоят, не приметили? - спросил Тарасов.
- Как можно? - обиделся старшина. - По одному стоят - цепью.
- Нельзя оставлять его там, - проговорил комбат.
- Ясно дело, нельзя, - согласился старшина.
- Разрешите мне, - попросил Васильев.
- Давай.
Это слово, хоть и произнесенное еле слышным шепотом, значило, что из двоих, которые столкнутся сейчас в схватке, кому-то не жить, и все невольно замерли от его жесткой неумолимости, тревожно поглядев на Васильева. Что выразил в ответ его взгляд, в темноте разве увидишь?.. Он только потуже натянул шапку и растворился в ночи. Даже в том напряжении, которое охватило Тарасова сразу, как ушел Васильев, ему показался слишком скорым тот шорох, очень похожий на шум упавшего с ветвей снега, который раздался впереди. Почти одновременно справа и слева раздался сигнальный треск. Не сразу, но с места вражьего караульщика, на которого пошел Васильев, раздался ответный сигнал. Надо было знать, что там произошло. Или шорох был действительно от упавшего снега, или это был звук короткой борьбы. А если схватка произошла, то не бедой ли для Васильева кончилась? Может, хитрый враг ждет, что будет дальше?