Солдаты уже рьяно копают ровики, соединяя в сплошную траншею круглые окопы, в которых стоят миномёты. И связисты тоже окапываются, телефонный аппарат запрятали уже в земляную нишу - технику берегут, молодцы. А мне надо рассчитать "веера" - параллельный и сосредоточенный, такой, когда все миномёты сразу смогут стрелять в одну точку, на уничтожение. И ещё надо замаскировать нашу позицию. Если налетит авиация, мы же открытые, как на блюдечке. Хорошо хоть сопка эта торчит, на наше счастье, батарею за ней не так заметно. Натянем ещё сетку маскировочную, травой, перекати-полем забросаем. Может, сверху и не увидят сразу.
Солдаты копают, скинули шинели, работают в гимнастёрках, распоясались, воротники расстегнули, видно, уже упарились. Да! Мины ведь ещё не приготовлены, даже с машин не сгрузили. Как же я упустил? Приказываю:
- По два человека от расчёта, быстро за минами!
Бросили копать, ждут, кого назначат. Но это уже дело сержантов - не моё.
- Быстро, быстро! - тороплю их.
И они бегут со всех ног к машинам, а кто-то, самый проворный, уже тащится назад, приседая под деревянным ящиком на плече, в котором притаились до срока две серо-стальные стодвадцатимиллиметровые мины. Их ещё надо извлечь, очистить от смазки, ввернуть взрыватели, вставить хвостовые патроны, навесить пороховые мешочки. Но всё это потом, перед самой стрельбой, за этим дело не станет.
Из полевой сумки я достаю половинку тетради в картонных корочках, раскрываю, смотрю на артиллерийские формулы, выписанные ещё на курсах, начинаю рассчитывать веера: под каким углом поставить миномёты друг к другу и к цели, когда комбат Титоров по телефону прикажет: "Веер сосредоточенный!" Дело идёт быстро, учили нас на курсах хотя и недолго, но все наши действия стремились довести почти до автоматических.
Едва закончил рассчитывать веера, как вдали от нашей позиции увидел клубы пыли, там, откуда мы приехали. Что бы это могло быть? Смотрю в бинокль - идут танки, приближаются стремительно, их видно уже без бинокля, идут с открытыми люками, из башен смотрят командиры в чёрных шлемах, головной танк сворачивает в сторону, остальные за ним.
Пыль на дороге хотя и оседает, но почему-то не уменьшается, висит низким облаком, что там ещё? Пытаюсь рассмотреть. Ага, пехота-матушка, дивизия подходит нам на подмогу. Вообще-то если быть точным, то наш полк придан этой дивизии для усиления. Но мы первыми заняли оборону на своём рубеже. Вот и получается, что они подходят на подмогу. Ведь мы сильны дальним огнём, а устоять против вражеской пехоты или танков нам трудно, хотя и есть чем оборониться - и пулемёт на батарее - "дегтярь", и винтовки, и гранаты. Но это так, чтобы хоть продержаться, чтобы подороже отдать наши жизни, спасти-то их в случае прорыва на батарею вряд ли будет возможно. Поэтому появление стрелков бодрит и радует.
Мимо, метрах в тридцати, проходят первые автоматчики, взвод. Впереди младший лейтенант, угрюмый, маленький, усталый, и солдаты идут за ним такие же усталые, пропылённые. Как они только выдерживают - сутки, двое, а то, бывает, и трое, идут и идут. Поспали час-другой на земле - и опять вперёд, шагом марш!.. Передних нагоняет верховой, капитан. Это, знаю, командир батальона, только ему полагается в пехоте лошадь, все, кто помладше, даже его заместители и начальник штаба, идут "на своих двоих". Капитан натягивает поводья, приставляет руку к губам, командует:
- Прива-ал!..
7
И взвод младшего лейтенанта валится на мёртвую степную траву. Кое-кто начинает перематывать портянки, кто-то закуривает, остальные лежат недвижимо на спине, раскинув руки.
Я подхожу, всматриваюсь в лицо солдата, который ближе других. Это парнишка лет восемнадцати, курносый, с обветренными скулами, губы у него потрескались. Откуда он? Где ждут его? Кто заплачет о нём, если через час или раньше японская пуля попадёт в это запылённое прикрытое веко? А может, он уцелеет, а сам я буду лежать вот так, под этой сопкой, когда разорвётся над нами первый японский снаряд? На этой мысли - о своей судьбе - не задерживаюсь, она проходит как чужая, я возвысился над ней и думаю о других. Мне хочется подбодрить этих солдат, поддержать, как-то утешить.
- Эй, браток! - окликает меня младший лейтенант. - Эй, бог войны, артиллерист!..
Я подхожу.
- Водички, браток, не найдётся?
Я рад, что могу с ним поделиться. Он пьёт из моей фляги маленькими глотками. В глазах вопрос - можно ли ещё?
- Пей! - ободряю его.
- Ну, спасибо, браток. Поддержал. Можно топать дальше. Тебя как звать? А я - Прибытков. Сашка Прибытков из Иркутска. Будем, как говорится, знакомы.
Я радостно удивлён:
- Погоди, я ведь тоже из Иркутска. Ты где жил?
- За вокзалом, на Касьяновской. Я - глазковский…
Глазково - предместье за Ангарой. И жили там хулиганистые глазкачи, наши лютые враги, называвшие нас, городских ребят, городчанами. Сразу за Глазковом начинался сосновый лес на Кайской горе, под ней петляла речушка Кая, а чуть поодаль, в песчаных отмелях, густо заросших черёмухой, из ветвей которой получались прекрасные удилища, луки, свистульки, нёс свои зелёные воды Иркут - река моего детства. Как мечтали мы вырваться из пыльного душного города туда, на Иркут, на Каю, к тёмной и таинственной Сенюшной горе, искупаться, позагорать, наломать черёмухи, полакомиться её глянцевито-чёрными, вяжущими рот ягодами.
Но на пути к этому загородному краю вставали шайки глазкачей. И плохо приходилось нам, городским. У нас отбирали небогатые наши завтраки, уложенные матерями в сумочки, отбирали вместе с этими сумочками, если были деньги - отнимали и деньги, награждали подзатыльниками и пинками. А если мы шли дружно, большой компанией, то в нас из-за калиток, из-за деревянных заборов летели камни, а сидевшие на лавочках парни постарше показывали нам кулаки и ругали скверными словами. Но и мы не оставались в долгу. Глазкачам, пришедшим в город, если даже они были старше и сильнее, можно было безбоязненно смазать по шее, по их же примеру отобрать деньги, выданные матерью на лекарство, - аптек в Глазкове в ту пору не было. Но если мы, бывало, не раз плакали от обиды и бессилья, то враги наши - помню точно! - были крепче и не унижались до слёз. Они терпели наши побои молча, не пытаясь сопротивляться - находились в стане недругов, надеясь отомстить на своей земле.
Я смотрел на Сашку Прибыткова и мне даже показалось, что именно он, тогда маленький задира, отобрал у меня на берегу Иркута пончики с повидлом, испечённые мамой.
- Били мы вас, - извинительно сказал Сашка.
- Да и вашим в городе перепадало, - усмехнулся я. - А за что?
- Детство. Какими дураками были, а?
Взвод автоматчиков, как и другие пехотинцы, уже поднялся, сержанты выстраивали неровные ещё ряды,
- Вперёд! - махнул рукой своему помкомвзводу Сашка. - Веди, говорю! Догоню вас, друга, понимаешь, встретил!..
Он вдруг торопливо открыл свою тощую полевую сумку:
- Возьми! - протянул мне плоский сухарь. - У меня ещё один есть, бери! - И сунул мне в руку.
- Спасибо, - смущённо кивнул я. - Мы ведь как поднялись, так не жравши и двинули. Начпрод, тетеря дохлая, чешется где-то…
- А у нас начпрод - человек. Душа человек! Всех горячим концентратом обеспечил, да ещё сухари вот приказал выдать… Ну, будь жив!..
Мы ещё успели записать номера наших полевых почт, и Прибытков побежал догонять свой взвод.
Пехотинцы всё шли и шли вперёд, огибая сопку, на которой находились Лазарев и комбат Титоров, шли занимать заранее открытые окопы впереди наших наблюдательных пунктов.
Бережно откусывая сухарь, я вернулся на огневую. И сразу меня вызвали с НП к телефону. Комбат спрашивал, как подвигается оборудование позиции и вообще, что у нас происходит. Я доложил, что окапываемся, к открытию огня готовы, спросил о японцах.
- Развернулись в боевой порядок, - ответил Титоров. - Залегли, обозы угнали, артиллерию тоже…
- Думаете, они как? Всерьёз? Или на испуг берут?
- Это у кого другого спроси. А мне таких вопросов не задавай. Форсируй лучше оборудование огневой, быстрей окапывайся. Взрыватели проверь сам. Заряды тоже. Тут "второй" тебя просит…
- Слушай, - спросил Лазарев, - у тебя всё готово?
Не успел я ответить, как Лазарев крикнул:
- Они пошли…
И тут же в трубке раздался голос Титорова:
- Батарея, к бою!..
Я эхом повторил эту команду.
Огневики отшвырнули лопаты, кинулись к минометам. Я передал трубку телефонисту, выскочил из окопчика, подбежал к первому миномёту.
А телефонист уже кричал:
- По пехоте! Осколочно-фугасной миной! Взрыватель осколочный!
Во всё горло, чтобы слышали командиры всех четырёх расчётов, я повторял за телефонистом:
- Угломер… Прицел… Заряд четвёртый! - и смотрел, как третьи номера расчётов навешивают на хвостовую часть мин заряды - белые, изогнутые колбасками мешочки, начинённые порохом.
"Сейчас, - думал я, - сейчас он подаст команду "огонь!", всё загрохочет, взорвётся выстрелами, японцы тоже откроют огонь…"
Но вместо команды "Батарея, огонь!" следует:
- Батарея…
Ничего не следует, никакой команды. Пауза. Тишина. Я слышу, как стучит моё сердце в этой леденящей степной тишине. Ну же!..
- Батарея… Зарядить!
Это уже какая-то передышка. Готовность к выстрелам моментальная, но ещё не сами выстрелы. Всё напряжено, всё затаилось, готовое взорваться. Я не выдерживаю, прошу к телефону "второго".
- Понимаешь, - говорит Лазарев, - залегли, можно сказать, у самой проволоки. Лежат, гады, притаились, даже не окапываются. Добежали до проволоки и - на землю…
- А танки?