* * *
"Граф Монтекрист" родился, рос и воспитывался в том самом городке, в котором война настала его в качестве обитателя местной тюрьмы. Последнее обстоятельство не очень смущало "графа", поскольку за последние годы оно было для него довольно привычным. Четыре судимости, которые "граф" имел в свои двадцать лет на личном счету, успели приучить его к тюремной обстановке. Он в совершенстве овладел уголовным жаргоном, усвоил нравы и обычаи своих товарищей то камере и отлично разбирался в своеобразной психологии мелких уголовных преступников. Не брезгуя подобной компанией, "граф", однако, никогда не забывал, что сам он не совершил за свою жизнь ни одной кражи и что своими судимостями он обязан главным образом чрезмерно веселому нраву, и непреодолимой склонности к уличным дракам. Из всех статей уголовною кодекса Мишкин считал для себя приемлемой только одну - 74-ю, в тексте которой отлично ориентировался.
"Одно дело, - размышлял про себя Мишкин, - сидеть за озорство, за хорошую драку, за дебош в клубе с разбитием стекла и снятием штанов с заведующего, а уж совсем другое - пойти на воровство пли грабеж, увести лошадь или там корову и вообще покуситься на чужую собственность. Это уже совсем неблагородно и некрасиво.
В тюрьме "графа" любили за острый язык, за необыкновенное умение рассказывать всякие веселые истории, а главное - за то, что был он человеком слова, никогда не заискивал перед начальством, всем делился с товарищами и не давал спуска нахалам.
"Настоящий парень, - с уважением отзывались о нем уголовники, - и котел у него варит, и себе цену знает, и других в обиду не даст. Конечно, "деловой" из него не выйдет, сидит он всегда исключительно по идейности рук, дерется без толку, но и фраером тоже назвать нельзя".
В Энске Мишкин считался своего рода городской знаменитостью. О его похождениях и следовавших за ними судебных процессах ходили легенды. И в самом деле, ни одна драка не обходилась без его участия; а в городской больнице, когда туда доставляли очередного потерпевшего со свороченной скулой, перебитым носом или ухом, разорванным до мочки, доктор Эпштейн, старожил, любимец города и весельчак, покачивал головой, перевязывал страдальца, и неизменно говорил:
- Да, батенька, ничего не скажешь… Лихо вас отдубасили. Сразу видно - "графская" работа. Золотые руки у подлеца! Хирург, честное слово, хирург!
Еще до войны начальник гормилиции товарищ Быстрых, которого местные уголовники в противовес его фамилии именовали "Тихоходом", при одном лишь упоминании графского титула имел обыкновение нервно вскакивать и хвататься за наган
- Горе моего района! - с чувством отзывался он о Мишкине. - Социально-опасный и в корне преступный элемент. Аль-Капоне против него щенок и младенец!..Акула уголовного мира!
Справедливость требует отметить, что товарищ Быстрых ненавидел "графа Монтекриста" главным образом за то, что последний, судившийся уже несколько раз, в совершенстве овладев всякими юридическими тонкостями и знал уголовно-процессуальный кодекс лучше, чем начальник гормилиции. Поэтому, как только милиция задерживала Мишкина и начинала расследование по его делу, тот разражался в ответ градом жалоб и допекал товарища Быстрых разоблачением всякого роди "процессуальных нарушений".
- Бумаги! - вопил он истошным голосом, едва его водворяли в камеру. - Опять этот нахальный произвол!.. Имею жалобу на незаконные действия в порядке статья 115-й Уголовного кодекса… Где санкция прокурора на мой арест, согласно Конституции, статья 131 и?! Где заявление потерпевшего, ироды? Если ты образованного юриста берешь, Тихоход, так хоть законы соблюдай по всей форме! Три года начальником сидишь а Упека не знаешь, дубовая твоя голова.
- Экий прохвост, этакая тонкая бестия! искренне удивлялся начмил и, вызвав начальника стола дознаний, строго приказывал ему "вести дело по всей форме и со всеми соблюдениями".
- Ты смотри, - предупреждал он, - веди дело тонко, чтобы комар носу не подточил. Сам знаешь, что это за клиент. Если б не озорной характер, так по своей образованности и юридическому мышлению он вполне мог бы лекции в университете читать по уголовному праву. Что тебе академик Трайнин!
- Не беспокойтесь, Василий Петрович, - отвечал подчиненный. - Сам себе не враг. С таким сутягой живо выговор из области заработаешь. Еще вчера, как приказано было его взять, так я всю ночь не спад, за кодексами просидел. Готовился. Не успели посадить негодника - уже жалобу строчит, прямо прокурору республики. Так и чешет все статьи наизусть, честное слово, 1и даже какие-то особые слова употребляет. Ущемление, дескать, гарантии и непонимание общей превенции.
Общей, говоришь, превенции? переспрашивал начмил, покрываясь холодным потом. До чего же, однако, подлая личность, чтоб ему провалиться! Вот идол, всю кровь высосать норовит. Обвинение предъявить, как полагается, в двадцать четыре часа чтобы не было задержки ни на минуту! Прогулки- три раза в день, не менее чем по тридцать минут… В камере чтоб пылинки не было. Чтоб сидел у нас, как в раю… Понятно? Как у мамы…
- Есть, чтоб сидел, как у мамы, - отвечал начальник стола дознаний и, подавленный, выходил из кабинета товарища Быстрых.
А Мишкин в это время уже заканчивал писать свою пространную и притом весьма ядовитую жалобу.
"Независимо от нахального ущемления неприкосновенности моей личности, - старательно выводил он, высунув от усердия язык, - я не в силах молчать. И поскольку факт, что взяли меня на улице, а санкции не было, то я только удивляюсь, чего смотрит районный прокурор, призванный блюсти законы и мои процессуальные гарантии… И хоть сижу я ровно один час двадцать пять минут, а допрос мне не учинен и обвинение не предъявлено, а также и ордера я в глаза не видал, хотя и должен на нем расписаться, как требует уголовный процесс.
Не могу умолчать и об отсутствии воспитательной работы над моей личностью в порядке общей превенции преступных поступков с моей стороны. Начмил Быстрых не обеспечивает культработу в камерах, как-то: кино, шашки, полезную литературу и игру в лапту…"
* * *
Никто не знал о том, что была у Мишкина и несчастная любовь. Сам он скрывал это очень тщательно и даже, пожалуй, самому себе не признавался в том, что образ Гали Соболевой представляется ему как-то слишком уж часто. Галя была инструктором Энского райкома комсомола. Мишкин знал ее давно, еще с детских лет, - они росли и играли на одной улице.
Галя была тогда смуглой, курносой, норовистой девчонкой, всегда окруженной мальчишками, вместе с которыми она лихо лазила по деревьям, забиралась в чужие сады и уезжала далеко по реке на рыбалку. Мальчишки ценили в ней смелость, (выносливость, озорство, а главное - то, что она не имела обыкновения, как другие девчонки, ябедничать и хныкать по всякому поводу.
Так прошло несколько лет. И однажды случилось нечто внезапное и совершенно неожиданное. Мишкин, которого звали тогда попросту Петькой, встретил Галю на улице и только то обыкновению хотел было схватить ее за вихор, как вдруг почувствовал, что сердце у него нежно и мучительно заныло. Перед ним стояла стройная, смуглая, красивая - да, именно красивая-девушка, а вовсе не прежняя Галка, которая была совсем, как мальчишка. Она, вероятно, тоже почувствовала, что с ее однокашником и приятелем произошло что-то странное, чего раньше никогда не было. Это что-то имело некое прямое и загадочное отношение к ней, к ее пятнадцати - годам, к ее новому яркому платью, к первой прическе, которую шутя сделала ей сегодня старшая сестра.
- Здравствуй…те, Петя, - произнесла она тихо, и лицо ее вспыхнуло румянцем.
- Здравствуй, - ответил почему-то басом Мишкин и, подумав, протянул ей руку.
После этого они по-прежнему часто бывали вместе, но отношения их совершенно переменились. Оба смущались, когда им случалось встретиться глазами, или в разгаре игры, или на прогулке коснуться друг друга. Оба тосковали, если хотя бы два дня проходило без этих встреч и игр.
Прошло несколько месяцев. И однажды зимой Мишкин (он никогда по забудет этого дня) предложил Гале пойти на лыжную прогулку. Оба они отлично владели лыжами и прежде не раз ходили на такие прогулки, но почему-то теперь, когда Галя услышала его предложение, она покраснела и тихо прошептала только одно слово: "Хорошо".
Через час они уже были на высокой Зеленой горе, возвышавшейся над озером, недалеко от города.
Стоя вдвоем на самой ее вершине, они долго смотрели вниз, на широко расстилавшееся перед ними молчаливое, покрытое снегом озеро, на фиолетовую дымку его далеких берегов, на снежную целину, которая искрилась в лучах морозного солнца. Никогда еще мир не казался им таким огромным и таким радостным.
- Ну что, рванем вниз? - спросил наконец Петя.
- Давай, только я вперед, - ответила она.