Задания у нас были разнообразные. Штаб партизанского движения имел сведения - гитлеровцы включили некоторые районы Западной Белоруссии в генеральный округ рейхскомиссариата Остланд, куда входила Литва, и литовские коллаборанты будто бы отдали приказ занять наши пограничные кордоны на бывшей западной границе. Обследовав ее, небходимо было проверить, так это или нет. Мы получили письмо ЦК КП(б)Б, где подчеркивалось важное значение партизанских ударов по коммуникациям врага, по которым шло все необходимое на Восточный фронт, - как раз разгоралась Сталинградская битва. Мы должны были устанавливать связь между существующими отрядами, что могли встретиться по дороге, и в частности установить судьбу отряда Осташенка и Федора Маркова, который после окончания спецшколы в августе сорок первого был направлен в тыл врага и от которого не было вестей… Мне кроме всего поручалось собрать материал о Минске - о паспортном режиме в нем, о контрольно-пропускных пунктах, проверках и облавах, о борьбе минчан с захватчиками.
Минск! Туда в добрые мирные дни я ездил на зачетные сессии. Там, когда началась война, сдавал последний государственный экзамен и пережил первую в жизни бомбежку, - прижатый взрывами, лежал на булыжной мостовой Привокзальной площади, прикрыв собой девочку, которая вдруг осталась одна. А потом, когда немецкие стервятники улетели, благодаря удаче втиснулся в поезд. Правда, он шел уже не в Витебск, куда нужно было мне, чтобы попасть на Сиротинщину, в Долгую Ниву, где осталась моя семья, а в Могилев. Из Могилева же то железной дорогой, то пешью после злоключений и мытарств я все-таки добрался домой…
Нашей группе везло: в Червенские леса с нами одной дорогой до Бегомлыцины направлялся спецотряд под командованием Блина, как говорили, Героя Советского Союза. Это очень облегчало нам задачу: отпадали многие хлопоты - о проводниках, о головной разведке, о часовых на привалах и дневках.
Ночью, действуя нахрапом, мы с блиновцами пересекли железную дорогу Витебск - Полоцк прямо по переезду, выставив только боковые заслоны.
Шум подняли довольно сильный. Понукали коней. В спешке телеги соскальзывали с настила, и их приходилось скопом водворять на помост. Натужно скрипели колеса, фыркали лошади. Бряцали оружие, котелки. Ожидая, что вот-вот посветлеет ночь, мы перебежали один, второй путь и как бы нырнули во тьму, что по другую сторону полотна показалась еще темнее. И только тогда засвистели пули и в небо взвилась ракета.
Рельсы, лошади как бы отбросили меня назад - в прошлое. Ослепив, оно будто ворвалось в меня вместе с толчками крови в висках. Промелькнула картина бегства из Долгой Нивы… Председатель колхоза дал мне тогда серую в яблоках молодую кобылицу. Но когда мы запрягли ее в телегу, как из-под земли вырос чернобородый муж пашей школьной уборщицы и, тараща налитые кровью глаза, схватил кобылицу за уздечку - он сам претендовал на эту лошадь. Пришлось, чтобы показать свою решительность, вытащить из-под узла топор и, нахлестывая необъезженное животное, мчаться; куда потянула она сама, - прямо по лугу, простиравшемуся перед школой… От мыслей - главным все же были жена с сыном - заныло сердце. Как они там? Фронт не железная дорога!
На эту картину набежала вторая. Мы в деревне Слобода, куда свернули под вечер с шоссе, чтобы переночевать. Я пою кобылицу. Губы у нее трогательно вздрагивают, и у меня на душе становится хорошо. Но только на мгновение, ибо тут же я слышу, как кто-то кричит, что там, на шоссе, беда, и, хотя хватаюсь за хомут, прекрасно понимаю: не-ет, танки на лошади не обгонишь!..
Но едва только ракета погасла и над нами опять сомкнулась тьма, воспоминания как нахлынули, так и отлетели. Осталась только боль - в сердце.
…Дальше лежал самый опасный отрезок пути - там не было партизанских отрядов, и его нужно было покрыть за ночь, чтобы достигнуть Западной Двины, где невдалеке действовала бригада Мельникова и мог угрожать, в сущности, один лишь немецкий гарнизон Улы.
Из отряда Блина наиболее колоритными были двое: сам командир и комвзвода Володя Левшин - высокий, худощавый, с большими грустными глазами. С ним я и подружился, и когда шли позже лесами, говорили о высоком - литературе, Родине, мужестве ленинградцев в блокаде. Реагируя на все остро, Володя, однако, оставался грустным и немного вялым, будто его точила боль или он думал одну недодуманную думу, и беспрестанно посасывал свою неразлучную трубку.
Блина, как потом выяснилось, только что представили к почетному званию Героя, воодушевленный, он жил на высокой волне, немного позировал, носил папаху с красным донышком, хотя впереди было бабье лето и если холодало, так только на рассвете. Приземистый, загорелый, с быстрыми карими глазами, он принимал решения не особо задумываясь, веря в свою счастливую звезду.
Возможно, это обстоятельство содействовало и тому, что, достигнув Западной Двины, мы не форсировали ее, а остановились в прибрежной деревне, кажется, Ерошеве - не так уж далеко от Улы.
Что обусловило блиновское решение? Он понимал: отряд станет притягательной силой и пополнится здесь добровольцами. К тому же бойцы в его отряде были обмундированы неважно. Совсем износилась обувь. В таком же положении были и мы. А под Улой когда-то размещались наш аэродром, как помнится, тяжелых бомбардировщиков, и склады с армейским обмундированием. В сумятице первых военных дней обмундирование разобрали крестьяне из окрестных деревень. Представилась возможность и нам кое-что приобрести и одеться получше. Забегая вперед, скажу: мне досталась новенькая, с иголочки, шинель, которую я и проносил, пока не вышел с отчетом в советский тыл. Но многие из партизан и партизанских командиров, с которыми мы встречались позже, недоумевали - с кем они имеют дело? А это иной раз даже помогало.
Осень стояла золотая, безветренная. Двина несла воды плавно, величаво. Журчало только у берегов. Нас с Володей Левшиным удивляло, почему ей, такой спокойной красавице, не везло в песнях, как, скажем, Днепру или Неману.
Свои операции мы проводили по ночам. В одной из деревень встретили работника Бешенковичского лесничества - приписника. Как офицеру предложили вступить в отряд Блина - нам расти запрещалось. Живой, проворный, он не задумываясь обещал достать оружие и выполнить совет. Однако, когда мы через день пришли опять, дома его не оказалось. Жена, бледная, полная женщина с большим животом, засуетилась, приглашая нас к столу, не знала что подать. Уважать людей тоже надо уметь. Кто-то нажал на курок винтовки и выстрелил в потолок. Женщина схватилась за голову, присела, а мы пошли искать хозяина. Я завел привычку носить электрический фонарик на пуговице шинели. И когда мы вошли в хлев, где вздыхала корова, я посветил им. Половину хлева занимало огороженное жердями сено. И вот где-то на высоте груди мы в сене увидели подошвы. Вместе с сапогами вытащили и хозяина.
К нашему удивлению, он растерялся не очень. Оббив сенную труху, усмехнулся и с каким-то непонятным облегчением повел нас назад в дом. Подойдя к жене, погладил ее живот, и тогда мы увидели - женщина беременна.
Я сам чувствую - пишу не с той серьезностью, какой требуют события. Сейчас их трагичность видится мне более ясно, но тогда я воспринимал именно так. Почему? Возможно, потому, что был по-молодому неискушенным и прямолинейность нередко принимал за признак преданности делу.
Но жизнь была куда сложнее.
Судьба наказывает тех, кому жизнь кажется проще, чем она есть. Мы дали своему новому знакомому старенький "смит-вессон", помогли вступить в отряд Блина. Бросив все, что имел, захватив с собой жену, он пристроился к отрядному обозу. Однако с половины дороги переменил решение и отослал жену назад - ничего не случится, пусть рожает в своем доме. И, как нужно было ожидать, ее уже на околице перехватили полицейские. Надругавшись, притащили умирать к воротам родного дома.
А сейчас несколько слов о себе.
Сам факт, что твою землю топчут пришельцы, вызывал у меня боль. Издевательство же гитлеровцев над привычными формами жизни прямо мучило. Около Слободы вместе с нами попало в окружение и было разбито Лепельское минометное училище, и я уже тогда припрятал для себя пистолет, карабин, гранаты. Не позабыл и о бинокле, планшете, широком ремне с портупеей. И вообще многое тогда начинал сам, кустарно, если так можно сказать. Но как стало ясно сейчас, я смутно представлял и опасность, угрожающую стране, и борьбу, разгоравшуюся вокруг. Да, помнится, очень подмывало заявить о себе так, чтоб сразу изменились и собственная судьба и судьба семьи. Заявить громко - взорвать комендатуру, уничтожить районных верховодов. Сообщив свои намерения Короткину - ко мне в Слободу по ночам часто приходили с заданиями партизаны, - я подыскивал работу в Шумилине и стал наезжать туда на велосипеде - до местечка было километров десять, Но вскоре надо мной нависла угроза ареста: знакомства, которые я заводил, да и то, что жил за горами, за лесами, насторожили полицию безопасности, и мне пришлось отказаться от своих замыслов и уйти в партизаны.
Семена Михайловича Короткина, как довоенного секретаря райкома партии, уважали все. Ему верили, ему без колебаний вручали свою судьбу. И когда я пришел в Зуи, то буквально на второй день попросился на задание: связи, приобретенные мной в местечке, надо было все же использовать. Правда, слушая, Семен Михайлович долго смотрел мимо меня - думал, однако наконец кивнул, как показалось - лбом.
В помощь мне дали спокойного, рабочей закалки уральца, который перед войной секретарствовал в парткоме прославленного Березинского комбината, - Леонида Политаева, почти одновременно со мной пришедшего в отряд. Мы двинулись в путь.