Тяжело переводя дыхание, я слушал их пронзительные взрывы, и виденное, пережитое за эти месяцы будто оживало во мне - росло, шире открывало глаза. Я знал - там, за кустарником, наше боевое охранение. Нас непременно окликнут. Но сейчас так же отчетливо сознавал и другое: наше боевое охранение не только там. Оно всюду. И потому, чтобы уничтожить нас, нужно стереть с земли города, деревни, лес, поле - все живое.
В СНЕЖНОМ ПЛЕНУ
рассказ
Желваки у Исая Казинца напряглись. Откинув от себя газету, он стукнул литым кулаком по шершавому, в трещинах, подоконнику и оглянулся - не хотелось, чтобы кто-нибудь видел его сейчас.
Те, что определяли психологическую войну у немцев, делали свое: упорно афишировали план уничтожения Москвы - хоронили ее на дне ими же созданного моря, угрожали перемешать с землей все, что внутри Московского железнодорожного кольца. И без конца твердили, что ни о каких капитуляциях, даже безоговорочных, никто и слушать не будет…
Из окна виднелась узкая улица. А если бы Исай смотрел на нее не отсюда, с первого этажа, а из мезонина, то, наверно, видел бы только сточную канаву, выщербленный горбатый тротуар да дом напротив. Недавно выпала пороша. Мостовую, тротуар и крышу противоположного дома ровно покрыл снег. В окно лился белый свет, и в нем обросшее темной щетиной Исаево лицо выглядело обрюзглым и болезненным.
По тихому поскрипыванию половиц Исай узнал: идет Ляля - дочка хозяйки, глазастая, с петлями косичек возле ушей, девочка-подросток. Наивная до того, что при встречах каждый раз ожидает от Исая необычных открытий, слов и сердит его этим своим ожиданием. - Вы все думаете, Славик? - удивленно спросила она, поправляя на столе самодельную скатерть. - И ночью не спали. Я слышала ведь через стену. Когда станет легче, Славик?
- В войну всегда найдутся заботы и беды. Легче будет, когда будет легче, - ответил он, подумав, что под Москвой снегу еще больше и сугробы там тяжелые, с гребнями.
В сточной канаве мальчик с замотанной шарфиком шеей, в шапке, налезавшей ему на глаза, катил ком снега - покатит-покатит, остановится, поправит шапку, подышит себе на руки и катит дальше. По тротуару просеменила старушка с девочкой, закутанной в пуховый платок, - людям холод казался еще большим, чем был. Появился мужчина в демисезонном пальто и фетровой шляпе. Он шел как бы против ветра - одним плечом вперед, заботливо придерживая рукой поднятый воротник.
- Иди, открой интеллигенту, - попросил Исай девочку.
Та усмехнулась, словно вступая с ним в сговор, моргнула своими большущими глазами в знак согласия и выскользнула из комнаты.
Володя Омельянюк, неся в руках пальто и шляпу, переступил порог, выставив вперед бородку. Швырнул пальто и шляпу на диван.
- Слава! - выдохнул он расслабленно. - Их наконец остановили! - И, видя, что Исай от волнения бледнеет, двумя руками схватил его руку. - Ехали, катили… Делали остановки, чтобы покупаться!.. И знаешь, где попробовали вернуть удачу? На нашей магистрали.
- Здорово научился ты перевоплощаться, - как бы мимоходом сказал Исай, еще не в силах говорить о такой новости.
- Под чеховского Тузенбаха стараемся, - не сдался Омельянюк, зная, что обнаружили его слабость. - Мы с Жуком вместе слушали! Сила!.. Потеряли половину танков и ночью откатились к Голицыну!
- Ну-у? - все еще бледный, будто не поверил Исай. - А волосики кому-нибудь из нас придется сбрить. И здесь трафарет, Тузенбах. Но это между прочим… Теперь, судя по всему, между прочим…
В воображении его мелькнуло Подмосковье - березовые рощицы, перелески в снегах, холмистое поле, рассеченное магистралью, пустынное, синее, окутанное ночным мраком, за которым противотанковые рвы, надолбы.
Москва. Мрак вздрагивает, взрывается, и тогда синее делается оранжевым. А вместе с этим, потому что представились всплески света, перед глазами встал отец, его предсмертная минута - ветряная мельница вдали, одинокая груша-дичок среди ржаного разлива и тяжело дышащий отец, прижатый к груше лошадиным храпом и блеском белобандитских клинков. Вспомнилось, что в семье Омельянюков траур - не так давно под бомбами погибли внуки и дочь.
"Сейчас заработает динамо-машина! Держись! - посерьезнел Володя, почти угадывая, куда повернули мысли Исая. - Но пускай. Это тоже неплохо. Кто знает, уважали бы его так, если бы он был тихим…"
- Собираем доппартком, Тузенбах! - действительно не сказал, а изрек Исай, запуская растопыренную пятерню в густую шевелюру. - И собираемся опять у тебя! Мать все плачет? Не сорвется? Или это не относится к делу?
- Представим, что нет… Я подготовлю сводки, Слава. Это кроме всего подшевелит железнодорожников. У них на станции сейчас как раз столпотворение.
Исай Казинец пришел на Комаровку, к Омельянюкам, первый.
- Приветствую вас, нэнька, - низко поклонился он хозяйке, встретившей его в передней.
Исплаканные глаза у той подобрели.
- Я тоже рада тебя видеть, - пропела она, ожидая, чтобы взять и самой повесить Исаевы пальто, шарф, шапку. - Ты сегодня как именинник. Все разутюжено, под галстуком. - И, слабо улыбаясь, закачала головой в венке тяжелых кос.
Он обнял ее за плечи.
- Скажите мне, нэнька, слово, в котором четыре "ы". Не знаете? Ымыныниык.
- А ну тебя…
Стол в столовой как будто ожидал гостей.
- Неужто сохранили все эту бутафорию с того раза? - зная, что это будет приятно ей, удивился Исай.
Омельянючиха порозовела.
- Великая штука, нэнька, предвидение. Нам бы поучиться у вас…
И подумал: есть страшно обидное в том, когда дети умирают раньше родителей. Но, кажется, Омельянюки понемногу преодолевают свое семейное горе. А ведь еще недавно наедине, вспомнив о несчастье, Омельянючиха теряла разум и топтала все, что попадало под ноги, - половички, траву, снег.
Вошел слегка сутулый Степан Заяц. Поздоровавшись, подержал в узловатой руке старательно закупоренную деревянной пробкой бутылку с самогонкой - одну, вторую - и направился к облицованной кафелем голландке. Рванув дверь, словно кто-то держал ее, вошел Георгий Семенов - Жук. Козырнув не то по-пионерски, не то по-военному, зашагал к Исаю.
- Ну и снег!.. Новости какие или что-нибудь стряслось, секретарь?
- Есть и новости, - ответил Исай, стараясь настроиться на новый лад.
- А-а, - щелкнул Жук пальцами. Потом округлил светлые, холодные глаза и, словно прислушиваясь к своему щелчку, повернулся вполоборота к Зайцу - ожидал слов и от него. Однако тот лишь плотнее прислонился спиной к теплой голландке и не ответил на его немой вопрос.
Важно и спокойно вошел Григорьев - "Катай", как он окрестил себя еще в годы гражданской войны. За ним - Володя с коренастым, широкоплечим отцом, рядом с которым он выглядел подростком. Раздал всем размноженные на машинке сводки.
- Можно побыть с вами? - спросил Омельянюк-старший, глядя на Зайца, с которым давно и крепко дружил
Все сгрудились вокруг стола, затем, как званые гости, не спеша расселись за ним и стали просматривать сводку.
- Я хочу поставить перед вами два вопроса, товарищи, - выждав, пока все прочитали ее, сказал Казинец, бледнея, как и тогда, у себя дома. - Чем мы ответим на последние события? И, в частности, на то, когда Красная Армия приблизится к нам. И, во-вторых, не стоит ли изменить нам само название "доппартком"? В городе, это уже очевидно, второго комитета нет. Руководить же восстанием или чем-то вроде того должен наиавторитетнейший орган.
- Восстанием? - задумчиво, а может быть, удивленно переспросил Заяц.
На минуту стало слышно, как поскрипывает снег под ногами дозорного, ходившего по двору.
- Ты думаешь, оно возможно и вскоре назреет? - снова поинтересовался Заяц.
Как всегда, готовый поддержать товарища, поднял руку Жук и, собираясь говорить, поправил пробор на голове.
- Планы немцев сорваны! - сказал он безапелляционно. - Значит, блицкриг отменяется. Из этого нужно и исходить.
- Вот именно, - повернулся всем корпусом к нему Исай, однако тут же жестом попросил, чтобы Жук дал возможность ему продолжать - На такое можно ответить лишь самым большим, на что способны. Да мы и в долгу, товарищи!..
- А силы? - отдавая назад Володе сводку, в третий раз коротко спросил Заяц.
- В нашем распоряжении организация, Степан Иванович.
- Согласен. А не подставим ли мы ее под удар? Кто знает, сколько еще придется ждать.
- Мужество - это, видимо, и есть, когда человек перестает думать о себе, - убежденно сказал Володя.
- Нет! Мужество - это когда человек решает утвердить свое во что бы то ни стало, - не согласился и с ним Исай. - Что же касается восстания, его можно готовить постепенно и параллельно с прежней работой
- Ну, если философствовать, - чуть поздновато заметил Катай, - то иной раз большим мужеством будет отказаться от риска, чем идти на него…
Дни побежали быстрее.
Исай и до этого не очень замечал, как идет время. Разве лишь в наиболее горькие минуты - когда сдали Брянск, потом Калинин, Калугу… Особенно когда немцы вышли на берег Московского канала, ворвались на южную окраину Каширы! Но и тогда, каменея, он верил: худшего не случится.