Минут тридцать спустя взабужской чащобе - собачий брех. Это не польские собаки: с полмесяца назад поляков выселили с приграничных хуторов. Это овчарки с германской заставы. Лай близился, отрывочный и злобный. Затрещали кусты, и на берег выперли четыре немца с овчарками на поводках.
Солдаты были в пилотках, с автоматами на шее, с закатанными рукавами кургузых мундирчиков. Мохнатые овчарки рвались с поводков, тащили в нашу сторону, проводники смеялись, трепали их по холкам, галдели. Осветив вербняки и Бут ручными фонариками, немцы помочились в реку и, не переставая галдеть, повели ищеек назад: лай дальше, дальше. "А еще культурные, - подумал Буров и сплюнул. - Сами же будут пить из речки. Разболтанные: ни звуковой, ни светомаскировки. Разве это служба?"
Течет Буг, клубится туман. Тишь такая, что звон в голове, тишь уже воспринимается как шум. Поскрипывает сосна, срываются шишки. Карпухин, зевнув, щелкает зубами, запоздало прикрывает рот. Буров показывает ему кулак.
Вытянув голенастые ноги, пролетела цапля, ежик обежал яму, скакнул заяц, полевки сновали между норами - и все это безмолвно, как за стеклом. Небесный купол с сильной луной и слабыми звездами гигантским стеклянным колпаком прикрывал землю, и казалось, нельзя шуметь, иначе колпак расколется, стекло - вещь хрупкая, оттого и эта необыкновенная тишина. Именно необыкновенная.
И Бурова постигла тревога. Он мог бы поклясться, что она витает над берегами и речкой. Он мог бы поклясться, что пробует ее на вкус и цвет: вкус - горечь, цвет - чернота. Тревога проникала в него, в Бурова, пропитывала собою.
И этот переход от спокойствия к тревожности сам по себе встревожил еще больше. Но с какой же стати? Ведь все было, как прежде. И даже Карпухин позевывает по-прежнему. Но Буров кулака уже не покажет, Буров чего-то ждет, а чего, сам не знает.
Луна скатывалась на ельник, и острые еловые верхушки словно брали ее в штыки. Лунный свет мерк, звезды мерцали ярче, голубые, зеленые, оранжевые. Но окрест потемнело, сгинул ртутный блеск реки и озер, а туман выбелился, стал молочным. Предрассветный ветерок прошелся по лесу, легко ворохнул опавшие листья, с трудом - живые, на терне и вербах, зарябил воду. На ближнем, за мельницей, хуторе пролаяла собака, прокукарекали первые петухи.
Ветром разорвало и приподняло туман, листва лопотала, острей запахло чабёром и шалфеем. Без луны - темень. Как будто кто-то могущественный приказал утвердиться настоящей ночи хоть на часок перед тем, как наступить рассвету.
В этой теми в Забужье прочертились ракеты: серия там, серия там, и вон там серия. Буров быстро взглянул на часы: три пятнадцать. Что будет дальше? Ракеты взлетели на той стороне, в Хрубешувской пуще. Что они означают? Тихо. Тишина теперь была зловещей.
Но она продержалась недолго. В разных концах пущи возникли гулы, они слились в один, низкий и грозный. Гул выползал из лесных теснин на равнины, катился к Бугу и вдоль Буга и перекатывался через Буг.
- Что это, товарищ сержант? - испуганно спросил Карпухин.
- Полагаю, танки и автомашины.
- А пошто они завели моторы?
- Поживем - увидим. Сохраняй спокойствие!
Сказал и поежился, передернул плечами. Что-то знобко, словно дохнуло сивером, спина мурашится. Спокойно, сержант Буров, ты же приказываешь Карпухину сохранять спокойствие. Сохраняй тоже, показывай пример.
Гул накатывался волнами, но непосредственно на границе ни движения, ни чего-либо иного подозрительного. Тяжкий давящий гул слышно по всей линии границы, услыхали его и на заставе; лейтенант Михайлов доложит по телефону коменданту, а тот - начальнику отряда, это не шутки, гудит-то как. Примут меры. Наверно, дадут знать и командованию Пятой армии, полевые войска километрах в шестидесяти, в летних лагерях. Подойдут, ежели что.
Восточный край неба высветлился, зарозовел, звезды блекли. Обильная роса ложилась на траву, на листья. Туман расползался, но, расползаясь, не редел, а плотнился.
- Товарищ сержант, учуяли?
- Что? А-а, вот что: из гула прорезывался лязг и скрежет траков. Буров кивнул, нахмурился. Стало быть, подходят? Танки, броневики, автомашины. Так, так. Спокойно, сержант Буров.
- Товарищ сержант, гляньте на небо!
Он и до испуганного возгласа Карпухина увидел: на западе, где небо еще не светлело, загорелось множество красных и зеленых огоньков, они передвигались среди неподвижных угасающих звезд по всему горизонту, передвигались к границе. И уже пал сверху рокот моторов, на время перебил танковый гул. В оцепенении глядел Буров, как сотни самолетов с зажженными бортовыми огнями пересекли границу, и рокот их затухал вдали.
- Нарушение границы! Крупная провокация! - закричал Буров. - Сигналим на заставу!
Он выстрелил из ракетницы дважды - красные ракеты помигали, на излете угасли. С заставы должны продублировать, что сигнал наряда принят.
- Стереги ответную ракету!
Карпухин раскрыл рот, чтобы ответить Бурову, и не успел: левый берег Буга озарило вспышками, грохнули орудийные выстрелы, вспышки были непрерывные, и выстрелы были непрерывные, сливающиеся в канонаду. Разрывы сотрясли правый берег, до ямы долетели куски суглинка и веток. Карпухин закрыл рот, втянул голову, пошевелил губами, быть может, спросил у старшего на ряда что это, и Буров произнес утонувшее в грохоте слово, которого еще вчера старался избежать: "Война". Старея за эти непоправимые мгновения, он приоткрыл часы: четыре ноль-ноль.
Он отыскал пальцы Карпухина, потные, подрагивающие, стиснул их. Лицо Карпухина белело, как гипсовая маска, и Буров подумал: "И я бледный". Побледнеешь, коли заварилось. А может, крупная провокация? И безжалостно усмехнулся: не хитри, мальчик, не провокация. Это война. Настал ее час. И твой настал, Паша Буров.
Чувствуя, что навсегда отрешается от земного, житейского, мелкого, будто возносится над миром, Буров сжал губы и высунулся из ямы.
- Куда вы? - прозвучало над ухом, и Буров скорее догадался о смысле, чем услыхал Карпухина. Он похлопал бойца по плечу, надавил: ты, мол, не вылезай, сиди, а я оценю обстановку.
Перед мысом, на мысе и у мельницы рвались снаряды и мины, выворачивая суглинок и корневища. Дымно загорелась мельница. Пожары занялись на заставах и хуторах, в селе Лудзин, где штаб комендатуры и резервная застава. Похоже, и в Устилуге, где штаб соседней, первой комендатуры, четвертая линейная застава и резервная, во Владимире-Волынском, где штаб отряда. В городках мощные взрывы: вероятно, бомбят "юнкерсы", обстреливают тяжелые орудия.
Бьют по нашему девяностому погранотряду. Видимо, бьют и по соседям - по Любомльскому и Рава-Русскому, по всем западным отрядам. И, подумав об этом и представив возможную протяженность обрушившейся на границу войны, Буров содрогнулся.
Горит родная застава - над лесом встает багровое пламя. Что там, как там? Идти на помощь либо оставаться в секрете, оборонять мыс? С заставы должны дать ракеты, вызвать наряды с границы. Ракет не видно. Не прозевать бы их. И не прозевать бы, если немцы станут переправляться.
Горит родная застава, горят другие заставы, горят хутора, села. Огонь уничтожает дома, хлеба и того, довоенного Бурова, что жил когда-то.
Артиллерийские залпы, взрывы слились в сплошной грохот, стегавший по перепонкам, по темени. От разрывов мысок ходил, как на волнах, осколки пролетали над ямой. Буров еще вздрагивал при разрывах, но страха уже не было, было нарастающее, напряженное ожидание, теснившее все иные чувства.
Рассвет как будто и не наступал: небо заволокло дымом, взрывами вздымает груды земли. На корню пылают сосны, пылают телеграфные и телефонные столбы. Нет, все-таки утренний свет борет ночную тьму, сквозь клубы дыма проглядывает заря над лесом. В ноздри шибает гарью, смрадом.
Буров посмотрел на часы: немцы обстреливают двадцать минут. Всего-то двадцать минут, а сдается, прошел день, близок вечер. Это потому, что дымные тучи и груды земли в воздухе? Ну, а что будет дальше? Почему нет сигналов с заставы?
Карпухин втягивал голову, поглядывая то вперед, то на Бурова, лицо его белело, передергивалось; еще не очухался, но винтовку не забыл прикрыть собою, чтобы не засыпало землей, - молодец. А Буров прикрыл свой автомат сразу, как начался обстрел, машинально прикрыл. Оружие надо беречь, пригодится. Волноваться не надо, волнением не поможешь. И Буров похлопал Карпухина по плечу.
Как малярией, затрясло Карпухина, он ткнул пальцем в сторону реки. Кивнув, Буров жестом показал: готовь, мол, оружие к бою. На том берегу в ивняке замелькали фигуры немцев, повозки, автомашины. Возникая из тумана, автоматчики подтаскивали к урезу понтоны и деревянные лодки, сталкивали их в воду.
Буров потрогал гранаты, сжал автомат. На миг явилась мысль: колпак из стекла, прикрывавший землю, разбит орудийным грохотом вдребезги. Осталось только ожидание, росшее в Бурове и уже переросшее размеры его тела, ожидание переправы немцев, ракет с заставы, боя и того, как поведут себя в бою красноармеец Карпухин и сержант Буров.
Мыс перестало покачивать. Буров не тотчас сообразил почему. Ага, разрывов нету. Значит, артиллерия уже не обстреливает берег. Но по заставам, по комендатуре, по отряду бьет. Грохот поутих, слышно как снаряды шелестят над головой. Слышно и ружейно-пулеметную стрельбу с левого берега, пули посвистывают. Под прикрытием крупнокалиберных пулеметов немцы лезли в лодки, гребли к середине русла, с лодок стреляли из автоматов и ручных пулеметов.
- Ну, Карпухин! - крикнул Буров. - Ну, Карпухин!
А больше слов не нашел и сплюнул вязкую слюну.