Какие у нас, семнадцатилетних, дети?! Но никто не улыбается, а девочки не смущаются: все строги и сосредоточенны. Да, у нас будут дети, внуки, правнуки. Трудно вообразить, но это так. И невозможно представить, что мы не победим, что не будет нас и наших мам, наших школ, Дворцов пионеров, комсомольских собраний, кинотеатров, институтов, демонстраций в октябре и мае. Всего, что составляет нашу жизнь, а другой мы не хотим.
Копай! Строй неприступный рубеж. Бери больше, кидай дальше. Не приедут, фашист, твои "таночки", чтоб зарыть наши "ямочки". Напрасно кидаешь белые листовки с этими черными угрозами!
Усталые до того, что и есть-то не хочется, бредем на ужин, на ночлег. В мглистой тишине по горизонту беззвучно всплескивает пламя: то ли бомбежка, то ли взрывы; доносятся приглушенные расстоянием удары. По железной дороге удаляются к Ленинску перестуки колес, пыхают паровозы. Это эвакуируют на Восток заводы из Белоруссии и с Украины, которые на Волге или Урале станут давать танки и самолеты.
А по шоссе тянутся, чем ближе к ночи, тем гуще, люди, согнанные с родных мест, и нет сил смотреть на страдальческие личики детей, на шагающих через силу стариков.
Наскоро поедим, поспим (кажется, только уснул - уже: "Подъем!") и вновь с лопатами и кирками зашагаем от колхоза "Красная заря" к противотанковому рву, куда нас перевели на работу.
Мы радуемся, что земля здесь податливая. Теперь сержант, который находил преимущества при рытье окопов в каменистой почве, лукаво улыбается, перечисляя преимущества работы на мягких грунтах. Добрый и умный он человек, хороший агитатор, унывать нам не позволяет.
А военного инженера видим редко. Он почернел, вымотался: на нем огромный участок работ. Появится, улыбнется через силу, но тоже подбадривает:
- Друзья мои, а в Ленинске жизнь идет. Вот отобьемся - пойдем в кино смотреть "Фронтовые подруги" или "Профессор Мамлок". А то в музкомедию закатимся.
В этот вечер еду не привезли. "Мессеры" и "юнкерсы" налетают на машины, повозки. Нестерпимо хочется есть. Ворочаемся на тюфяках, лежащих на полу. Вдруг в темноте слышится голос Сашки Чеснокова:
- Жрать хочу. Пойду к колхозникам шамовку доставать.
- На всех? Тогда пошли, - поднимается Игорь.
- На всех не дадут, одному-двум перепадет.
- А остальные как же? - спрашиваю я.
- Вам что, легче оттого, что мы с Семеном будем голодные? - он кивает на приятеля, но тот делает вид, будто спит.
- Легче не легче, а один не пойдешь, - садится ка матрасике Ким. Он не знает, что такое Чеснок. - Не пустим.
- Кто это не пустит? - удивляется Сашка, самый сильный и нахрапистый в нашем классе, а пожалуй, и во всей школе. - Малявки учить будут. Расшибу! Кыш в угол! Сказал пойду, значит, все.
Я тоже встаю. Если Сашка заявится в колхоз один - это будет похоже на попрошайничество. Если придем к руководителям колхоза просить для всех, они помогут. В селе живут приветливые, добрые люди, да и краснозоринский колхоз богатый, с традициями, славится по нашей Московской области высокими урожаями.
- Не пустите, говоришь? - Сашка пружинисто становится на ноги и… оказывается перед нами тремя. Он выше меня, жердястого, крепче каждого из нас да и старше: в каком-то классе сидел два года. Но мы трое - коллектив, сила. Мы чувствуем свою правоту и молчаливую поддержку остальных.
- Если каждый будет только за себя, никогда войны не выиграем, неужели не ясно? - Это я, культурный и миролюбивый, тихий мальчик, стараюсь урезонить индивидуалиста, не довести дело до драки.
- Да бросьте со своими идеями, интеллигенты гнилые! Надоело! От них сыт не будешь, - Сашка прет на нас, но он уже колеблется. - Вы идейные, вы и голодайте тут, черт с вами, а я за жратвой.
- Не помрем до утра, - говорит Игорь.
- Отойдите, расшибу!
- Не пугай, не маленькие, - не уступаю я.
Сашка всегда боговал, с ним боялись связываться. Он был мстителен, не забывал расквитаться с теми, кто ему не подпевал. Если мы объединялись против него, приводил дружков, крепких, таких же нахальных, как он сам, да еще почище.
Впервые Сашка видит настоящий "бунт на корабле". Он прет, а мы стоим. Он хочет обойти нас, а мы не даем ему проходу, пододвигаемся дружной тройкой.
И Сашка неожиданно сникает. Может быть, всегда надо было напирать на него, не бояться.
- Ну, не пускаете, так хоть сами идите! - зло сплевывает он и валится на свой тюфяк.
То, что он говорит, резонно, но мы мнемся, не идем. Сам не знаю почему. И тут нас выручают. Стук в дверь. Появляется Роза:
- Ребята, мальчики, пошли перекусим. Мы разжились продуктами у местного населения.
- Розочка, ты обыкновенный гений! - кричу я.
Все вскакивают, остается лежать один Сашка.
- Пошли, пошли, - снисходительно, как и положено победителю, говорю я ему, - всех зовут.
И он лезет за ложкой.
Едва принимаемся за сало с капустой и огурцами, под окнами клуба слышится урчание мотора. Гришин веселый голос заставляет всех встрепенуться. Оказывается, он сам выехал с обозом продуктов для нас, но на шоссе поврежден мост (не исключает диверсию), и пробирались в объезд. Вновь садимся ужинать, теперь уже плотнее. Гриша достает из полевой командирской сумки красный листок:
- Ребята, послушайте! - И, придвинув керосиновую лампу, читает обращение коменданта города генерала Дроздова и секретаря горкома Грачева.
…Сколько проживу, не забуду ту ночь. Измененные лица ребят и девчат, точно на негативной черно-белой пленке - свет и тени сместились. Гришин силуэт на стене, он сам в пальто с армейским ремнем; в кобуре - пистолет. Голос тревожный - знакомый и незнакомый:
- "Ко всем трудящимся города Ленинска.
Дорогие товарищи! Над нашим любимым городом нависла угроза со стороны немецко-фашистских орд. Враг рвется на Ленинск, преграждающий ему дорогу к столице Родины - Москве!
Будем организованны, как никогда. Фашист не получит наших ценностей, мы не дадим ему ни крошки хлеба, ни литра горючего, ни одного вагона, ни одной теплой вещи на зиму!"
Тишину в комнате подчеркивают завывание ветра и хлопающий ставень.
- "Встанем на защиту Ленинска, своих очагов, своей чести и свободы! - продолжает читать Гриша. - Будем стойки до конца в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, в борьбе за советскую Родину. Все силы на отпор врагу!"
Гриша бережно складывает листок и прячет его в сумку. Все поднимаются, скользят тени на стенах. Где-то бухает, но никто не вздрагивает. Мы смотрим на Гришу, ждем его слова.
- Ребята, - говорит он, - если будет прямая опасность, мы вас увезем. А пока горком партии и горком комсомола поручили мне просить вас утроить, удесятерить усилия для сооружения неприступного рубежа обороны. Как мнение членов ВЛКСМ?
- Я не комсомолец, мне выйти? - спрашивает Сашка.
- М-можешь остаться, - говорит наш комсорг Игорь Королев, будто с Сашкой и не было стычки. - Если счит-таешь, что касается тебя тоже.
Сашка крутит головой, вглядываясь в наши лица, и остается.
Игорь волнуется и оттого чуточку заикается:
- М-мы, т-товарищ секретарь, будем работать с-сколько н-надо.
- Другого ответа от вас, друзья, и не ждал.
- Вы разве не переночуете у нас? - спрашивает Игорь, но Гриша, взглянув на часы, отвечает, что ему еще надо заскочить в другие группы, а рано утром бюро горкома с очень напряженной повесткой дня.
Гриша садится в грузовичок. Вспыхивают и гаснут синие маскировочные подфарники. "Газик" несется по ночной улице. Мы стоим на стылом ветру раздетые и слушаем стихающий рокот мотора.
…Сооруженный наши рубеж занимают войска. Сначала те, что подошли с востока, из тыла, их сразу узнаешь: обмундированы по-зимнему; много автоматов и пулеметов, пушки не на гужевой, а на автомобильной тяге; хотя снег еще не лег, только в морозном инее деревья и поля, - иные орудия, танки крашены в белое, многие пехотинцы одеты в белые маскхалаты.
Красноармейцы деловито оглядывают свое окопное хозяйство, устанавливают пулеметы, минометы, ПТР - противотанковые ружья, похожие на старинные пищали. А мы, "хозяева", гордые тем, что подготовили для армии линию обороны, водим бойцов, показываем, где соорудили дзоты, блиндажи, землянки.
По асфальту - только в одну сторону, на восток отходят войска; движутся по примороженной дороге усталые пехотинцы, несущие на себе оружие; торчат стволы "максимов", трубы минометов; в ногу, согласной раскачкой, шагают расчеты ПТР, катят тачанки; лошади и тракторы влекут пушки - от легоньких сорокапяток до огромных гаубиц; впереди батальонов едут верхом на лошадях командиры; мчатся стороною санитарные автобусы с красными крестами на бортах и крышах, и верткие командирские "эмки"; приноравливая свой железный ход к шагу колонны, ползут танки с пехотинцами на броне.
В повозках сидят и лежат в бинтах бойцы, в строю идут легко раненные с перевязанными головами или руками, а на броне танков бросаются в глаза снарядные вмятины и шрамы.
В этом потоке отходящего войска движутся бывалые, обожженные огнем, меченные металлом и, стало быть, самые закаленные и проверенные в сражениях воины.
Есть что-то грозное и драматическое в том, что развертывается на наших глазах: повинуясь чьей-то воле, подразделения и части сворачивают с асфальта на проселки, а то и вовсе на бездорожье и идут туда, где им предстоит принять новый бой.