Гарибан даже пробовал щекотать райкомовца. Кирилл недовольно отодвигался и ворчал про себя: "Ну и подсунули же мне дядю!" И вместе с тем он немного завидовал толстяку. Тучный Гарибан, как мальчишка, вырвавшийся на волю, восторженно воспринимал все окружающее. Он даже папиросу курил с каким-то смаком.
К концу пути Кирилл незаметно для себя заразился настроением чудаковатого спутника, и, когда тот неожиданно попросил его показать язык, он так его высунул, что оба расхохотались.
Автомобиль свернул в аллею, тронутую тленом осени. Тонкие красавицы березки уже вывесили золотистые серьги, а на кленах и осинках трепетали желтые и темно-красные листья.
За деревцами показались невысокие коттеджи и большое каменное здание с колоннами, похожее на санаторное.
"Какая же здесь может быть работа по срочному и сугубо секретному заданию?" - недоумевал Кирилл. Но распечатать конверт в присутствии Гарибана на решался.
Машина остановилась у веранды блекло-сиреневого коттеджа. На крыльцо выбежал огромный пес, ринулся к Гарибану, в восторге подпрыгнул, намереваясь лизнуть в лицо, потом диким галопом обежал вокруг клумбы и, схватив портфель хозяина, утащил его куда-то в дом.
Вышедшей сестре-хозяйке, в белом халате, Гарибан приказал устроить Кирилла в отдельной комнате главного здания.
"Не в дом ли сумасшедших меня привезли? - уныло пошутил про себя Кочеванов. - Пожалуй, тут я в буйных буду числиться".
Сестра-хозяйка провела подозрительно озиравшегося райкомовца в ближайшее здание и показала светлую комнату с открытым окном.
В комнате пахло грибами, лежавшими на подоконнике, и крапивой.
Оставшись один, Кирилл немедля разорвал пакет. В нем находился небольшой конверт с нарисованным чернилами черепом. Череп пронизывали зигзаги молний. Вверху виднелись надписи: "Смертельно", "Сугубо секретно", а внизу - "Заворготделом Кириллу Андреевичу Кочеванову (лично). Читать без посторонних. После прочтения сжечь и пепел развеять".
В конверте лежали два вырванных из блокнота листка. Размашистый почерк секретаря райкома не трудно было узнать.
"Кирюшка, если ты здесь не высидишь положенного срока, соберем внеочередное бюро и взгреем, - писал Балаев. - Хватит, натерпелись! Мне надоели упреки и нападки со всех сторон. Твой Сомов прямо житья не дает, всю плешь переел! В последний раз при секретаре райкома партии я ему пообещал разгрузить тебя. А сегодня, смотрю, на ловца и зверь бежит: заехал начальник обкомовского спортивно-оздоровительного лагеря и говорит: "Хочу забрать у вас наиболее выдающихся физкультурников на переподготовку". Ну, мы тут собрали летучее бюро и решили тебя "переподготовить". Так что не злись, тренируйся, носись себе по лесам, нюхай грибы, листья - в общем все, что найдешь. Влюбляйся в девушек, только не в капризных. Ешь сколько влезет, можешь даже растолстеть. И научись, наконец, по-человечески высыпаться.
Если за время отдыха сунешься в какие-либо организационные дела, сам приеду и, честное слово, затащу в укромный уголок и устрою такую баню, какой тебе еще никто не устраивал. Мне надоело либеральничать.
Если что потребуется - пиши. За комнату и свет заплатим.
Прости за необычную путевку. Не забывай нас.
Обнимаю и жму твою лапу от имени бюро райкома.
Твой Глеб".
- Ну, это черт знает что! - прочитав записку, сказал вслух Кирилл и от досады присел на постель. - Так одурачить!
Кочеванов представил себе физиономии ребят, выдумавших командировку, и еще раз вслух добавил:
- Этот фокус не пройдет! Сегодня же уеду и устрою скандал! Мальчишку нашли для шуток.
Нужно было немедленно действовать, но он внезапно почувствовал утомление. Захотелось лечь, закрыть глаза и так лежать, ни о чем не думая.
В комнате было тихо. Из парка слышались глухие удары по мячу, по-видимому с волейбольной площадки.
Кирилл снял ботинки, взглянул еще раз на письмо и невольно улыбнулся:
- Вот черти!
В восемь часов зазвенел колокол.
- На ужин! - крикнул кто-то в коридоре.
Кирилл быстро нашел столовую. Парни и девушки, одетые в тренировочные костюмы, с любопытством оборачивались, разглядывая новичка. Кочеванов перехватил взгляд коротко постриженной девушки, с задорно вздернутым носом, с мохнатыми и пестрыми, как пчелки, глазами. Она, казалось, обрадовалась ему и в то же время смущенно зарделась.
"Что здесь делает Ирка Большинцова? - недоумевая подумал он. - Не наши ли шутники подослали за мной подглядывать? Представляю, каким я буду в ее изображении".
К Ирине Большинцовой он относился снисходительно, как к девчонке-сорванцу, которой не всегда можно доверять серьезные дела. Слишком много она вкладывала в них ребяческой горячности. Эта комсомолка каким-то невероятным способом чуть ли не в семнадцать лет научилась летать на самолете и сразу же выделилась среди сверстниц. На последней конференции комсомола ее избрали в состав райкома, но это была дань лишь летным успехам. Как же - девушка-пилот! А у пилота в голове сплошной ветер и какая-то повышенная смешливость.
Приветственно кивнув Кириллу, Ирина взглядом показала ему на свободное место рядом с ней. Но он демонстративно прошел мимо и уселся в углу за пустующий столик.
Его поступок смутил и обидел девушку. Ее щеки горячо зарделись. Она опустила глаза и, казалось, готова была расплакаться.
"Ну и пусть, - сердито подумал Кирилл, - не будет соваться куда не просят".
Ожидая, когда принесут ужин, он осмотрелся. Большинство сидящих здесь, видимо, не заметили, что произошло между ним и Ириной, лишь девушка в кремовой блузке, привлекавшая внимание пышной копной золотистых волос, с лукавой усмешкой поглядывала на него.
Вспомнив, что он не брился дня три, Кирилл невольно потрогал щеку. "Эх, лезвия забыл!" - досадуя подумал он.
Быстро поужинав, он пошел к Евгению Рудольфовичу. Гарибан точно поджидал его. У него были приготовлены бритвенные ножи, зубная паста и мыло.
Кирилл принял душ, побрился и рано лег спать.
Глава вторая
Утром благодушный и сияющий Гарибан проверил в кабинете объем легких Кирилла, его сердце, нервы и сам вызвался показать парк и лесное озеро.
Взяв мелкокалиберную винтовку и собаку, Евгений Рудольфович повел райкомовца по заросшей травой тропинке. По пути они разговорились. Гарибан стал расспрашивать о болезнях, перенесенных Кириллом в детстве, о родителях и среде, в которой он вырос.
Кириллу не хотелось откровенничать. Да и болезней своих он не помнил. Разве только заикание от испуга.
Кирюшке шел тогда третий год. Отца уже не было: он погиб на паровозе во время крушения. Мать, чтобы заработать на жизнь, ходила на поденщину и сдавала угол тормозному кондуктору Семену Зайкушину. Это был высокий и тощий детина с белесыми, беспокойными глазами. Друзей у него не водилось. Кому нужен унылый и чудаковатый приятель? Зато любителей подшутить, высмеять Семена было вдоволь. Местные хулиганы, зная слабости Зайкушина, не выносившего вида и запаха крови, подбивали камнями выпавших из гнезд воронят и, трепещущих, истекавших кровью, подбрасывали ему на тормозную площадку, засовывали в дорожную сумку.
После получки Зайкушин обычно добывал где-то брагу, приглашал соседа Никиту в рощу у железнодорожной насыпи и там напивался до слез.
Пьяные, вывалявшиеся в ржавой, болотной тине, они возвращались в обнимку и грозились всем отомстить.
К концу войны в солдаты стали забирать и железнодорожников. Зайкушин только что вернулся из поездки. Нарядчик нарочно назначил его сопровождать плотно набитый ранеными воинский эшелон. Кондуктор, как потом рассказывали, вошёл в дежурку со странно блуждающими глазами и заявил:
- Увольняйте, в санитарный больше не сяду.
И как раз в это время станционный писарь принес повестки о мобилизации. Плутовато подмигнув присутствующим - "глядите, мол, как шутить надо", - первую повестку он вручил Зайкушину, ожидая, что в дежурке, увидев задрожавшие руки кондуктора, разразятся хохотом. Но все, насупившись, молчали.
Зайкушин принес тогда эту повестку в свой закуток. Там он прочитал ее вслух и в смятении заходил по скрипучим половицам. Потом кондуктор торопливо заправил лампаду трескучим керосином из казенного фонаря и, приколов повестку под образа, стал на колени и начал молиться.
По улице ехали с песней казаки. Зайкушин некоторое время прислушивался к песне и цокоту лошадиных подков, потом вдруг, испугавшись, вскочил, сорвал с вешалки дождевик и, укрывшись им, притих в углу.
Мать с обеда полоскала белье на речке. Маленький Кирюшка, соскучившийся в одиночестве, решил, что жильцу хочется поиграть с ним. Он хорошо видел спрятавшегося под дождевиком Зайкушина, но для начала, как полагается у малышей, начал искать его под кроватью, под табуретами, наконец не выдержал и сказал:
- А я все равно твой сапог вижу.
Громко рассмеявшись, он захлопал в ладоши, подбежал к Зайкушину и отдёрнул дождевик…
Из-под дождевика смотрели на него чужие, белесые глаза. На корточках сидел не Зайкушин, а какой-то сивый зверь, похожий на человека, который дрожа что-то бормотал. Кирюшке показалось, что этот чужой, с белыми глазами, хочет прыгнуть и съесть его.
Как он испугался! Он захлебнулся, почернел, закатываясь в крике.
Зайкушин, вспугнутый детским криком, сбил головой лампаду и заметался по комнате.
Истошный крик Кирюшки всполошил соседей. Заглянув в окно, они увидели горящий на полу керосин и стали бить стекла.
- Фараоны! - закричал кондуктор и убежал на чердак.