* * *
Суббота всегда радовала возможностью передохнуть, побаниться. Но надо было дорыть ходы сообщения, нарастить блокгаузные накаты, перед блокгаузами вырубить кустарник, расчистить секторы обстрела из амбразур. А с банькой порядок: натопили, натаскали и нагрели воды, часов с четырех потянулись с газетными свертками под мышкой. Обычно банились в непреложной очередности: сперва рядовые пограничники и сержанты, меж которых затесывались бойцы-железнодорожники, затем старшина заставы и его окружение - писарь, кладовщик, повара, затем Брегвадзе и Варанов, затем Белянкин с семейством и завершал Скворцов с женой. Поначалу Ира ни за что не соглашалась мыться со Скворцовым: стеснялась. Подействовал пример Белянкиных, но все же Ира не переставала конфузиться: Скворцов же, наоборот, дурачился, резвился, а бывало, и озоровал: казацкая, чертячья необузданность… Субординация банного дня соблюдалась и нынче - с той, однако, разницей, что Скворцов зашел в предбанник с первой партией. Он наскоро простирнул трусы, майку, носовой платок, наскоро намылился, обдался из шайки, на полок париться не полез - и будь здоров, грехи смыты. Он подумал об этом и вспомнил, как Женя прыгнула в старицу: "Смою с себя грех!" Впрочем, Женя не только дерзко пошутила, но и поплакала и в испуге оглянулась. На шершавой, в потеках, стене предбанника опять возникло: Женя улыбается, руки и ноги бронзовые, с выгоревшим пушком, на шее коралловые бусы, белое платье, белые туфельки нетерпеливо пританцовывают, - такой Женя предстала на Владимир-Волынском вокзальчике. Протяни сейчас руку, и ощутишь теплое, податливое тело. Но он не протянет, так лучше обоим, Жека. Жекой звала ее да и посейчас зовет Ира. А Женя с ней почти не разговаривает. Молчит теперь и со Скворцовым. Но сегодня утром, словно ненароком зайдя на кухню, сказала ему:
- Пожалуй, я уеду в Краснодар…
Он растерялся, не зная, что и как ей ответить. Она повторила: "Уеду домой", - и выбежала из кухни. Сквозь тонкую дощатую дверь слышно было, как она в своей комнатушке двигала чемоданом, раскрывала шифоньер и всхлипывала. Скворцов едва не выскочил вслед за ней, но на кухню вошла Ира, принялась наливать ему чай в чашку с голубым ободочком, и он остался сидеть за кухонным столом, у чашки с голубым ободочком, подавленный безвыходностью положения и собственной мелкостью. Но, быть может, действительно ей уехать в Краснодар? Переболеют они трое, перемучаются, все рассосется в семье лейтенанта Скворцова и вернется на круги своя. Рассосется все? Нет! Та ему дорога и эта, без них он не сможет. И с ними отныне не сможет. Так, как было прежде, не будет. Любовь? А не моральное ли, не бытовое ли это разложение? Явления многозначны, еще более многозначны слова, так повернут смысл, что закачаешься. Как он будет без Жени, ежели она уедет? Надо было жениться в Краснодаре не на Ире, а на Жене?.. Запутался. Чепуха какая-то, ересь! Нет хороших, чистых и ясных мыслей, есть немощные, виляющие, скользкие мыслишки-недоноски. Сам ты на поверку скользкий тип, лейтенант Скворцов. Да… И не забывай о нависшей над тобой тени военного трибунала. И о нависших, как туча, фашистах не забывай… Из бани Скворцов направился в канцелярию, подписал подсунутые старшиной накладные. Потом поднялся на пограничную вышку. Часовой доложил ему, передал бинокль. В окулярах, в перекрестии делений вставали песчаные откосы берега, ивы в рябившей воде, желтое ржаное поле, тоже всхолмленное ветром, и лес, лес, где за каждым кустом и деревом - машина либо живой немец. А вот движения колонн на просеках и проселках не видать, пыль улеглась, часовой правильно доложил, что передвижение у немцев кончилось. Сделали свое и утихомирились? Солнце било в бинокль, закатывалось в Забужье, багровое к ветреной погоде, да ветер и сейчас уже упруго толкает вышку. Часовой неспелым, ломким баском сказал:
- Товарищ лейтенант, не простыньте с бани-то. Сквозняки туточки гуляют…
- Ништо! - сказал Скворцов. - А баня мировая, с темнотой сменишься, дуй париться!
- Есть париться, товарищ лейтенант! - осклабился часовой. - Кино ноне не будет?
- Обещали подбросить кинопередвижку.
- Товарищ лейтенант, осторожней! Там седьмая ступенька вовсе расхлябалась…
- Ништо! А ступеньку завтра приколотим… Наблюдай в оба!
И покуда Скворцов спускался с лестницы, - седьмая ступенька и впрямь держалась на волоске, - и покуда вышагивал по затравеневшему двору, меж подбеленных груш, яблонь и вишен, мимо колодезного сруба, мимо беседки, где резались в домино, - его не покидало раздумье: что означает эта утихомиренность за рекой? И моторов не слыхать - ни танковых, ни автомобильных. Только самолет подвывает в облаках. Скворцов тревожился, когда немцы мельтешились за Бугом. Но еще тревожнее стало сегодня, при тишине. Что за странная, уплотненная тишина, что она сулит? Тревога проникала в Скворцова, пропитывала, черная, липкая, знобящая. Или холодно после бани, - не обсох как следует, волосы мокрые, на сквознячках продувает? Скворцов зашел домой, повесил на террасе выстиранное бельишко, вернулся в канцелярию, там уже Варанов, распаренный, с чистым подворотничком, волосы на косой пробор.
-Сгоняем блиц, товарищ начальник? Не уважишь бывшего пограничника?.. И мне, кстати, не до шахмат. Муторно на душе: чего фашисты затаились?
- Иди к мосту, будь с бойцами, - сказал Скворцов.
Проводив Варанова, испытывая гнетущее томление, он пошел к беседке. Там курили, переговаривались, стучали костяшками домино, политрук Белянкин и сержант Лобода пели под баян. Приятно поет политрук, звонко, врастяжку. Хлебом его не корми - дай спеть и сыграть на баяне, бойцы его слушают с удовольствием. Лобода подхрипывает, но с чувством. Пойте, ребята, смолите цигарки, забивайте "козла", беседуйте о своих завтрашних планах, а у меня на завтра планы - завершить саперные работы. Кто-то из курильщиков позвал:
- Товарищ лейтенант, прошу к нашему шалашу.
- Спасибо, - сказал Скворцов, - я так, мимоходом.
- Народ настаивает, - сказал Белянкин, обрывая пение.
- Ну, коль народ… - Скворцов присел на скамейку подле Лободы, спросил Белянкина: - Товарищ политрук, как с кино?
- Не состоится, товарищ начальник заставы. Из отряда звонили: не приедет передвижка.
- Ну вот, - досадливо сказал Скворцов. - А что за фильм обещали?
- "Веселые ребята". Комедия.
- Вечно они подводят, - сказал Скворцов и подумал: "Веселые ребята"? Комедия? Не до веселья нам будет, трагедией пахнет, не комедией: война надвигается…"
5
Около полуночи зазвонил телефон.
- Скворцов? Слушайте меня, Скворцов, внимательнейше…
Показалось, что говорит майор Лубченков - неторопливо, веско, в нос, - но это был начальник отряда. Без утайки, открытым текстом он говорил:
- В двадцать три часа на участке четвертой комендатуры задержан немецкий, солдат двести двадцать второго пехотного полка семьдесят четвертой пехотной дивизии Альфред Лисков…
"Везет же капитану Бершадскому, все на его участке происходит", - машинально подумал Скворцов, прижимая трубку к уху.
- Он перешел на нашу сторону и сообщил, что немецкая армия предпримет наступление на Советский Союз в четыре часа утра двадцать второго июня, что это ему стало известно от его командира обер-лейтенанта Шульца…
"Так вот оно… Так вот оно… Так вот око…" В висках запульсировало, и стало нечем дышать, и Скворцов расстегнул пуговицу.
- Перебежчик рассказал далее, что немецкая артиллерия заняла огневые позиции, а танки и пехота - исходное положение для наступления…
"Неотвратимо… Неотвратимо… Неотвратимо…" Молоточки выстукивали в висках и затылке, испарина покрывала лоб и шею, рука с телефонной трубкой подрагивала.
- Заставу приведите в боевую готовность, организуйте взаимодействие с соседями. Дальнейшие указания получите через коменданта. И не робейте, в случае чего - помощь подоспеет… Ясно?
Скворцов хотел и не смог ответить, голос отказал, в горле булькало.
- Я спрашиваю: вам ясно?
Мучительно преодолев спазм, Скворцов произнес:
- Ясно, товарищ майор.
- Надеюсь на вас…
В трубке щелкнуло, а Скворцов еще держал ее возле уха. Не молоточки выстукивали башку - иглы покалывали, боль острая, колющая. Скворцов потер виски, затылок, подтянул ремень и уж затем заметил, что он делает. В комнату набивался лунный свет, отпечатывал на полу переплет рам, в раскрытую форточку наносило запах зацветших роз - с клумб, сырость, лягушиное кваканье и соловьиный свист - с поймы, и никаких чужих звуков, даже самолет сгинул.
- Так, - сказал Скворцов, прокашлялся, повторил: - Так.
Очухался? Можешь действовать? И забудь томление, растерянность, боль от сознания непоправимости того, что стрясется, - обо всем забудь. Действуй. Командуй. Решай. Не сиди сиднем. Позвонил Варанову, проинформировал. Тот сперва не поверил, перебивал, переспрашивал, потом сказал:
- Будем драться, товарищ начальник! Идейно рассуждаю?
- Идейно, - сказал Скворцов.
Послал за Белянкиным и Брегвадзе. Пока дежурный бегал за ними на квартиру, позвонили соседи. Сосед слева был возбужден, частил:
- Всыплем гитлерам! Мне дежурный по комендатуре под секретом шепнул: начальник отряда доложил о показаниях перебежчика командованию погранокруга и командующему полевой армией, которая прикрывает наше направление. В Москву звонил! Примут меры, получат гитлеры по зубам! Будь спок!
Сосед справа был подавлен, потерянно ронял:
- Обстановочка, хоть стой, хоть падай… Уж если начальник отряда позвонил по прямому проводу в Москву о перебежчике, то можно представить, какая ожидается заваруха… Я в отряде два года и не упомню, чтоб звонили по прямому проводу в Москву…