Постойте-ка, с тех пор прошло немало лет; был немилосердно жаркий летний день, и я зашел в свою церквушку - между прочим, я думаю, что евангелическое вероисповедание могло возникнуть только в северных краях, где даже летом не жарко. Вот в нашей католической церкви целый божий день что-то делается - месса, вечерняя или другая какая служба; там ты, по крайней мере, можешь рассматривать живопись и скульптуры; забегай в любое время, остынешь, в холодке поразмышляешь о божественном, - и этому очень даже помогает, когда на улице жарко, как в печи. Вот почему евангелики живут больше в холодных, негостеприимных странах, а мы, католики, в краях более теплых; может, всему причиной прохлада и тень в храмах господних. Ну-с, значит, стоял палящий зной, и, когда я вошел в церковь, пахнуло на меня удивительным умиротворением. Тут подходит ко мне причетник и говорит, что вот уже более часа какой-то человек ждет исповеди.
Ладно, это случается довольно часто, взял я в сакристии епитрахиль и сел в исповедальню. Причетник привел кающегося, то был немолодой, прилично одетый человек, похожий на торгового представителя или на агента по продаже недвижимости, лицо у него было бледное и как бы опухшее; он опустился на колени у исповедальни и молчал.
- Ну что же, - подбодрил я его, - повторяйте за мной - я жалкий грешник, исповедуюсь и признаюсь всевышнему.
- Нет, - выговорил этот человек, - я начинаю не так. Дайте мне начать по-своему.
Вдруг у него задрожал подбородок и на лбу выступил пот; а меня невесть почему охватило какое-то странное и страшное отвращение. Подобное потрясение я пережил до этого случая лишь однажды, когда присутствовал при эксгумации покойника, который… который уже разложился… не стану описывать, как это выглядит.
- Ради бога, что с вами? - закричал я в испуге.
- Сейчас, сейчас… - пробормотал этот человек, глубоко вздохнул, громко высморкался и сказал: - Ну вот, все прошло. Я начну, ваше преподобие. Двенадцать лет назад…
Я не скажу вам, что я услышал. Во-первых, это, разумеется, тайна исповеди; а во-вторых, поступок был столь страшный, столь отвратительный и зверский, что… словом, этого и не выскажешь. А прихожанин выплескивал из себя все с такими ужасными подробностями - и ничего не пропустил! Я думал, что убегу из исповедальни, зажму себе уши или еще что-нибудь сделаю. Я заткнул себе рот полой епитрахили, чтобы не закричать от ужаса.
- Ну вот и все, - проговорил удовлетворенно этот человек и с облегчением высморкался. - Спасибо вам, ваше преподобие!
- Постойте! - крикнул я. - А как же епитимья?
- Да ну, - ответил он, чуть ли не фамильярно поглядывая на меня сквозь окошечко. - Я ведь ни во что не верю; просто хотелось найти облегчение. Понимаете, если я какое-то время не говорю о… ну, об этом, то оно так и стоит передо мной. И я не могу спать, глаз не смыкаю. И когда это на меня находит, я должен выговориться, должен все кому-нибудь рассказать; а вы на то и существуете, это ваше ремесло, и выдать меня вы не можете, есть ведь тайна исповеди. А что до отпущения грехов, мне оно ни к чему. Да, трудное дело, когда веры нет. Премного благодарен, ваше преподобие. Нижайший поклон.
И, прежде чем я успел опомниться, он удалился легкой походкой.
Примерно через год он появился вновь; поймал меня у входа в церковь, бледный и бесконечно смиренный.
- Ваше преподобие, - пролепетал он, - можно мне вам исповедаться?
- Послушайте, - ответил я, - без епитимьи дело не пойдет, и все тут. Не хотите покаяться - не будет у нас с вами разговора.
- Боже ты мой, - сокрушенно вздохнул человек, - то же самое говорят мне теперь все священники! Никто больше не хочет меня исповедовать, а мне это необходимо!
Тут у него затряслись губы, как и прежде.
- Нет! - крикнул я. - Или рассказывайте мне все в присутствии кого-нибудь из мирян.
- Ну да, - застонал он, - чтобы мирянин потом на меня донес! Черт вас возьми! - в отчаянии крикнул он и бросился прочь; странная вещь - даже спина его выражала такое, знаете, отчаяние…
Больше я его не встречал.
- Эта история имела продолжение, ваше преподобие, - отозвался адвокат Баум. - Однажды - тоже несколько лет тому назад - ко мне в контору пришел небольшой человек с бледным и опухшим лицом; сказать по правде, очень он мне не понравился; когда я его усадил и спросил: "Так что же вас сюда привело, приятель?" - он начал:
- Пан адвокат, когда ваш клиент с доверием обращается к вам и делится тем, в чем он, скажем, провинился, то…
- То, разумеется, - говорю, - я не имею права использовать признание против него; за это, сударь, мне вынесли бы порицание или что-нибудь похуже.
- Вот и хорошо, - облегченно вздохнул посетитель. - Пан доктор, я должен вам кое-что сообщить. Четырнадцать лет тому назад… - И далее, ваше преподобие, я услышал, видимо, то же самое, что и вы.
- Не говорите, что именно, - прервал его патер Вовес.
- И не подумаю, - проворчал адвокат Баум. - Уж больно, знаете, мерзкое дело. А мой клиент так и сыпал, словно захлебываясь, весь в поту, бледный, с закрытыми глазами… это было нечто вроде душевной рвоты. Потом он отдышался и вытер платком губы.
- Клянусь богом, - сказал я ему, - я здесь ничего не могу поделать! Но, если хотите, мой искренний совет…
- Нет! - воскликнул странный субъект. - Никакого совета мне не нужно. Я хотел только рассказать вам, что я тогда совершил; но помните, - добавил он чуть ли не в бешенстве, - вы не имеете права использовать это против меня! - Потом встал и вполне спокойно спросил: - Сколько я вам должен, пан адвокат?
- Пятьдесят крон, - удрученно ответил я.
Этот человек вынул пятидесятикроновую банкноту.
- Мое почтение, пан адвокат.
И ушел.
Хотелось бы мне знать, у скольких пражских адвокатов этот человек побывал, но ко мне вторично он не приходил.
- И это еще не конец истории, - подхватил доктор Витасек. - Несколько лет тому назад, когда я работал ординатором в госпитале, привезли к нам больного с бледной и одутловатой физиономией; ноги у него распухли, как колоды, судороги, затрудненное дыхание - короче, классическое воспаление почек, прямо как пишут в учебниках; разумеется, помочь ему было уже нельзя. Однажды меня позвала сиделка: мол, этого почечника из седьмой палаты сейчас опять схватит.
Иду к нему и вижу, бедняга задыхается, потный как мышь, глаза вытаращены от ужаса - приступы смертельной тоски при этой болезни очень страшны.
- Ну, старина, - говорю я ему, - сейчас я вам сделаю укол, и все будет хорошо.
Пациент замотал головой.
- Доктор, - еле выдавил он из себя, - я… вам должен сказать… пусть только эта женщина отойдет!
Я предпочел бы вспрыснуть ему мо, но как только увидел его глаза - сразу же отослал сиделку.
- Ну, выкладывайте, дружище, - говорю, - а потом спать.
- Доктор, - простонал он, а в его глазах стоял такой, знаете, безумный страх, - доктор, я больше не могу… Я все вижу эту… Я не могу спать, я должен рассказать вам…
И рассказал, задыхаясь, борясь с судорогами… Ничего подобного, друзья, я никогда не слышал.
- Гм, гм, - кашлянул адвокат Баум.
- Не бойтесь, - проронил доктор Витасек, - я не стану пересказывать; это уже врачебная тайна. После исповеди он лежал как мокрая тряпка, совершенно обессиленный. Понимаете, достопочтенный отец, я не мог ему отпустить грехи или дать умный совет; но я дал ему, знаете, две дозы морфия, а когда он проснулся - еще, и опять потом, - пока он не уснул навеки. Если хотите знать, я ему изрядно помог.
- Аминь, - произнес отец Вовес и слегка задумался. - Это вы хорошо сделали, - добавил он мягко, - по крайней мере, он больше не мучился.
Взломщик-поэт
- Случается иной раз и по-другому, - прервав молчание, сказал редактор Зах. - Иногда просто не знаешь, что движет человеком - угрызения совести или хвастливость и фанфаронство. Особенно профессиональные преступники - эти просто лопнули бы с досады, если бы не могли всюду трезвонить о своих похождениях. Мне думается, что многие из них зачахли бы с тоски, если бы общество не проявляло к ним интереса. Этакие специалисты прямо-таки греются в лучах общественного внимания. Я не утверждаю, конечно, что люди крадут и грабят только ради славы. Делают они это из-за денег, по легкомыслию или под влиянием дурных товарищей. Но, вкусив однажды aura popularis, преступники впадают в этакую манию величия, так же как, впрочем, политиканы и разные там общественные деятели.
Несколько лет назад я редактировал отличную провинциальную еженедельную газету "Восточный курьер". Сам-то я, правда, уроженец западной Чехии, но вы бы не поверили, с каким пылом я отстаивал местные интересы восточных районов! Край там тихий, холмистый, так и просится на картинку, журчат ручейки, растут сливовые деревья… Но я еженедельно призывал "наш кряжистый горный народ" упорно бороться за кусок хлеба с суровой природой и неприязненно настроенным правительством! И писал я все это, доложу вам, с жаром, от всего сердца. Два года я проторчал в "Восточном курьере" и за это время вдолбил тамошним жителям, что они "кряжистые горцы", что их жизнь "тяжела, но героична", а их холмистый край "хоть и беден, но поражает своей меланхолической красотой". Словом, превратил Чаславский район почти в Норвегию. Из этого видно, на какие великие дела способны журналисты!
Работая в провинциальной газете, надо, разумеется, прежде всего не упускать из виду местных событий. Вот однажды зашел ко мне полицейский комиссар и говорит: