Быстро и без приключений они подъехали к дому. Лукашевский хотел взять Валека под руку, но больной взбежал по лестнице, как заяц, и оказался на третьем этаже прежде, чем его покровители поднялись на второй. Несмотря на это, Лукашевский велел мальчику раздеться, уложил его на свою кровать, старательно выстукал и выслушал со всех сторон, чем даже вызвал зависть у Леськевича, которого давно уже не выстукивали.
В результате, убедившись, что мальчику ничего не угрожает, Лукашевский позвал дворничиху и приказал ей поставить самовар. В это время Леськевич заметил висевшие на двери уже переделанные брюки и… внимательно их осмотрел.
- Вы подшили так, как вам показал пан Громадзкий? - обратился Лукашевский к Барбаре.
- Что я подшила? Эти штанишки?.. - с удивлением спросила дворничиха. - Да ведь это не я… Пан Громадзкий что-то мастерил иголкой, может, он и подшил… - добавила она тоном, в котором сквозили ирония и неприязнь.
- Ну что, разве я не говорил!.. - поспешно вмешался Леськевич, с торжеством глядя на Лукашевского. - Интересно только, где сорок грошей?.. - злорадно заметил он.
- Сорок грошей, - отозвалась Барбара, - мне дал пан Громадзкий, чтобы я выстирала белье мальчишки. Но такую монету никто, наверно, не примет, она же дырявая…
И дворничиха извлекла из кармана денежку, ту самую, которую Леськевич, отправляясь на обед, собственноручно положил на стол.
Леськевич, увидев это, в самом деле смутился: вытаращил глаза и разинул рот, ироническое выражение сползло с его лица. Он почти с испугом смотрел на монетку.
- Принесите лимон, - обратился Лукашевский к дворничихе, а когда она ушла, сказал своему растерявшемуся товарищу:
- Ну, а теперь что?
И с упреком поглядел ему в глаза.
- Но зачем он сделал это? - спросил Леськевич, стараясь вернуть себе утраченное спокойствие.
- Затем, что хотел что-нибудь подарить малышу, а раз он гол как сокол, то починил ему брюки и велел выстирать белье, - ответил Лукашевский. - Неужели у тебя настолько башка не варит, Селезень, что ты даже этого не понимаешь?.. Скряга!.. эгоист!.. - продолжал он, смеясь. - А я тебе скажу, что Громада благороднее не только тебя, но и всех нас… Вот это человек…
Леськевич глубоко задумался. Он ходил по комнате, кусал губы, поглядывал в окно. Наконец, взял шапку и вышел, даже не попрощавшись с Лукашевским.
Он был задет до глубины души, и в нём начался процесс брожения; но какая с ним произойдет перемена, в хорошую или в дурную сторону, Лукашевский не мог угадать.
"Может быть, Селезень переедет от нас?.." - подумал он.
VIII
Леськевич вернулся домой далеко за полночь.
В кухне, свернувшись клубочком, спал на сеннике накрытый пледом Валек. Леськевич зажег спичку и поглядел на мальчика: тот разрумянился, голова у него была холодная, и он нисколько не был похож на больного.
- Ну, значит… - пробормотал Селезень.
Он вошел в первую комнату и снова зажег спичку. Здесь на железной кровати, в необычайной позе растянулся Лукашевский: до пояса он завернулся в одеяло, ноги высунул за пределы кровати, рукой уперся в стену, голова лежала на матрасе, а подушка сбилась высоко к изголовью.
На двери, как живой укор совести, висели пепельно-серые брюки, перешитые руками Громадзкого. От этого зрелища у Леськевича вырвался вздох, и, подойдя к Лукашевскому, он попытался его разбудить.
- Лукаш! Лукаш!.. - ласково позвал он.
- Ступай вон!.. - пробормотал со сна Лукаш.
"Конечно, - думал Ипохондрик, - он презирает меня… Завтра никто мне не подаст руки, а Громадзкий плюнет мне в глаза… Так заподозрить невинного человека!.. Ох, какой я подлец!.."
Во второй комнате чадила керосиновая лампа. Леськевич выкрутил фитиль, сделал огонек поярче. Квецинский еще не вернулся. На столике лежала рукопись, которую переписал Громадзкий, а сам он спал на желтой деревянной кровати, приобретенной в Поцеёве за восемь злотых.
Леськевич наклонился над спящим, которого, должно быть, мучили какие-то тревожные видения, потому что он сбросил с себя одеяло. У Громадзкого было худое лицо, запекшиеся губы и до ужаса впалый живот, видимо пустой уже много дней.
При виде старого одеяла, рваной рубахи, и прежде всего при виде такого пустого, изморенного голодом живота, у Леськевича сжалось сердце. Сам не зная, что он делает и что говорит, он дернул Громадзкого за руку.
- Что? - пробормотал тот сквозь сон.
- Громада, - сказал Леськевич, - ты обедал?
- Когда?.. - спросил спящий, внезапно садясь на кровати.
- Когда!.. Он спрашивает, когда он обедал!.. - повторил Леськевич, которого звали также Ипохондриком.
И так как проснувшийся товарищ с удивлением смотрел на него, Леськевич сказал:
- Ты честный человек, Громада, ты отдал в стирку белье мальчишки.
- Ну и что же?.. - спросил Громадзкий, уже придя в себя. - Ты за этим меня будишь? - добавил он.
- Видишь ли… видишь… - бормотал совершенно смутившийся Леськевич, толком не зная, что он говорит, - видишь ли… того… Может, ты меня осмотрел бы…
И, сказав это, он устыдился собственной глупости.
- Ты болен? - спросил Громадзкий, спуская ноги с кровати.
- Да… болен… нас отравили в ресторане…
- Ну, тогда раздевайся и ложись, - сказал Громадзкий, закутываясь в свое старое одеяло и надевая на босые ноги калоши, такие же неказистые, как и одеяло.
"Какой он порядочный парень! - думал Леськевич. - А я так его обижал…"
В две минуты он разделся и лег на свою кровать. Громадзкий сел подле него и начал осмотр.
- Знаешь, Громада, я был к тебе несправедлив…
- В брюшной полости нет ничего особенного…
- Я думал, что ты скупердяй и эгоист…
- Печень нормальная… селезенка тоже…
- Но сегодня я убедился, что ты благородный человек, Громада…
- На что ты жалуешься? - спросил Громадзкий.
- Так как-то, ох… так… мне вообще нехорошо…
- Субъективные ощущения.
- Но, может быть, это симптом тяжелой болезни?.. - допытывался Леськевич.
- Ну, покажи язык… Ничего особенного… Пульс… Побойся бога, у тебя даже пульс нормальный, чего ты еще хочешь?
Леськевич вдруг поднялся и, схватив Громадзкого за руку, сказал:
- Ты на меня не сердишься за то, что я так подло поступал с тобой?
- Отстань!.. Что ты мне сделал?
- Я говорил, что ты эгоист и скопидом.
- Ба, если бы хоть мне было что копить… - прошептал Громадзкий.
- У тебя будет!.. - воскликнул Леськевич. - Завтра я дам тебе один урок и постараюсь достать другой… Будешь получать двадцать пять рублей!..
- Что с тобой стряслось? - недоумевал Громадзкий.
- Сегодня выяснилось, что я несправедливый олух… а тебе, несчастному бедняку, нечего есть!.. Ты не сердишься на меня? - говорил очень взволнованный Леськевич.
В этот момент с шумом отворилась дверь кухни и вошел Квецинский.
- Вы сошли с ума! - крикнул он, увидев Леськевича в обнимку с Громадзким, раздетых почти догола, ибо Громадзкий уронил свое одеяло, а Леськевич, которого только что выстукивали, тоже был в весьма легкомысленном туалете.
- Мы помирились с Громадой, - сказал Леськевич.
- Да я ведь даже не сердился на тебя, - заметил Громадзкий.
- Если так, значит ты должен занять у меня три рубля, - заключил Леськевич. - Ни на что не похоже, чтобы человек не обедал.
- Я натренировался, - прошептал Громадзкий.
- Чтоб вас черти взяли, негодяи!.. - крикнул из первой комнаты Лукаш.
- Не мешай, они мирятся, - сказал Квецинский.
- Так пусть бы они мирились во дворе, а не здесь, где люди спят. А ты откуда вернулся? - спросил Лукашевский у Квецинского.
- От Теклюни.
- Значит, у Валерки ты не был?
- Разумеется, - тихо сказал Квецинский.
Примечания
1
Земледельческие колонии - исправительные заведения для малолетних преступников.