- Скажи, пожалуйста… А панна Ленцкая замуж не вышла?
- Нет.
- И не выходит?
- Весьма сомнительно. Кто в наши дни женится на барышне, у которой большие претензии, а приданого нет? Так и состарится, хотя и хороша собою. Ясное дело…
Вокульский встал и потянулся. На его суровом лице появилось какое-то странно мягкое выражение.
- Дорогой ты мой старина! - сказал он, беря Игнация за руку. - Мой славный старый дружище! Ты даже не догадываешься, как я счастлив, что вижу тебя, да еще в этой комнате. Помнишь, сколько вечеров и ночей я провел здесь… как ты кормил меня… как отдавал мне лучшее свое платье… Помнишь?
Жецкий пристально посмотрел на него и подумал, что, видно, вино недурное, если у Вокульского так развязался язык.
Вокульский уселся на диванчик, откинулся на спинку и заговорил, словно сам с собой:
- Ты и понятия не имеешь, что я вытерпел, вдали от всех, не зная, увижу ли еще кого-нибудь из вас, совсем один… Понимаешь ли, самое страшное одиночество - не то, которое окружает человека, а пустота внутри, когда не уносишь с родины ни одного теплого взгляда, ни одного приветливого слова, ни даже искорки надежды…
Пан Игнаций заерзал на стуле, собираясь возразить.
- Позволь напомнить тебе, - заметил он, - что вначале я писал тебе очень сердечные письма, пожалуй, даже слишком сентиментальные. Но меня задели твои краткие ответы.
- Разве я на тебя обижаюсь?
- Еще меньше у тебя причин обижаться на остальных служащих, которые не знают тебя так близко, как я.
Вокульский очнулся.
- Да я ни к кому из вас не имею претензий. Пожалуй, чуточку к тебе, что так мало писал о… городских делах… К тому же "Курьер" часто пропадал на почте, известия доходили с большими перерывами, и тогда меня начинали мучить мрачные предчувствия.
- Почему? Ведь у нас войны не было, - удивился Игнаций.
- Ах да!.. Вы совсем даже неплохо веселились. Помню, в декабре у вас тут устраивали великолепные живые картины. Кто выступал в них?
- Ну, я такими глупостями не интересуюсь.
- Верно. А я в тот день и десяти тысяч рублей не пожалел бы, лишь бы увидеть их. Еще большая глупость! Не так ли?..
- Конечно… хотя многое объясняется одиночеством, скукой…
- А может быть, тоскою, - прервал Вокульский. - Она пожирала у меня каждую минуту, свободную от работы, каждый час досуга. Налей мне вина, Игнаций.
Он выпил и снова зашагал по комнате, говоря приглушенным голосом:
- Первый раз это нашло на меня во время переправы через Дунай, которая продолжалась с вечера до глубокой ночи. Я плыл один с перевозчиком-цыганом. Разговаривать нельзя было, и я молча разглядывал окрестности. В тех местах берега песчаные, как у нас. И деревья похожи на наши ивы, и холмы, поросшие орешником, и темные купы сосен. На минуту мне показалось, что я на родине и что к ночи я снова увижусь с вами. Спустилась желанная ночь, но не стало видно берегов. Я был один на бесконечной полосе воды, в которой отражались бледные звезды. И мне подумалось, что вот я так страшно далеко от дома, и эти звезды сейчас единственное, что еще связывает меня с вами, но в этот миг там, у вас, никто, быть может, на них и не смотрит, никто меня не помнит, никто!.. Я почувствовал, как что-то словно разорвалось внутри меня, и только тогда понял, какая глубокая рана у меня в душе.
- Это правда, я никогда не интересовался звездами, - тихо сказал Игнаций.
- С того дня началась у меня странная болезнь, - продолжал Вокульский.
- Пока я писал письма, составлял счета, получал товары, рассылал своих агентов, пока чуть ли не на себе тащил и разгружал сломавшиеся телеги или подстерегал крадущегося грабителя, - я был более или менее спокоен. Но стоило мне оторваться от дел или хотя бы на минуту отложить перо, и я сразу чувствовал боль, как будто у меня, - понимаешь, Игнаций, - как будто у меня в сердце застряла песчинка. Бывало, я хожу, ем, разговариваю, трезво рассуждаю, осматриваю красивые окрестности, даже смеюсь и веселюсь - и, несмотря на это, чувствую внутри какое-то тупое покалывание, какое-то неясное беспокойство, еле-еле заметную тревогу.
Эта хроническая подавленность, невыразимо мучительная, из-за малейшего пустяка могла перейти в бурю. Дерево знакомого вида, обнаженный холм, цвет облаков, полет птицы, даже порыв ветра без всякого повода вызывали у меня такой прилив отчаяния, что я бежал от людей. Я искал пустынный уголок, где бы можно было, не боясь, что кто-нибудь услышит, броситься на землю и по-собачьи завыть от боли.
Иногда во время этих одиноких скитаний, когда я бежал от самого себя, меня застигала ночь. Тогда из-за кустов, поваленных деревьев, из расщелин являлись предо мною тени прошлого и грустно качали головой, глядя на меня остекленелыми глазами. А шелест листьев, далекое громыхание телег и журчание воды сливались в один жалобный голос, который вопрошал меня: "Путник, что сталось с тобою?" Ах, что со мной сталось…
- Ничего не понимаю, - прервал Игнаций. - Что же это было за безумие?
- Что? Тоска.
- По ком?
Вокульский вздрогнул.
- По ком? Ну… по всему… по родине.
- Почему ж ты не возвращался?
- А что бы мне это дало? Впрочем, я и не мог.
- Не мог? - повторил Игнаций.
- Не мог… и баста! Не к чему было мне возвращаться, - нетерпеливо ответил Вокульский. - Там ли, тут ли умирать - не все ли равно… Дай мне вина, - оборвал он вдруг, протягивая руку.
Жецкий поглядел на его пылающее лицо и отодвинул бутылку.
- Оставь, - сказал он, - ты уж и так возбужден.
- Потому-то я и хочу пить…
- Потому тебе и не следует пить, - прервал Игнаций. - Ты слишком много говоришь… Может быть, больше, чем сам хотел бы, - прибавил он с ударением.
Вокульский не настаивал. Он задумался и сказал, качая головой:
- Ты ошибаешься.
- Сейчас я тебе докажу, - ответил Игнаций, понижая голос. - Ты ездил туда не только ради денег.
- Правильно, - ответил Вокульский, подумав.
- Да и зачем триста тысяч рублей тебе, которому хватало тысячи в год?
- Верно.
Жецкий наклонился к его уху.
- И еще скажу тебе, что эти деньги ты привез не для себя…
- Как знать, может быть, ты угадал.
- Я угадываю больше, чем ты полагаешь.
Вокульский вдруг расхохотался.
- Ага, вот ты что думаешь? - воскликнул он. - Уверяю тебя, ничего ты не знаешь, старый мечтатель.
- Боюсь я твоей трезвости, от которой ты начинаешь рассуждать, как безумец. Ты понимаешь меня, Стась?
Вокульский все еще смеялся.
- Ты прав, я не привык пить, и вино ударило мне в голову. Но теперь я уже пришел в себя. Скажу тебе лишь одно: ты жестоко ошибаешься. А теперь, чтобы спасти меня от окончательного опьянения, выпей сам - за успех моих замыслов.
Игнаций наполнил рюмку и, крепко пожимая руку Вокульскому, произнес:
- За успех великих замыслов!
- Для меня великих, а в действительности весьма скромных.
- Пускай так, - сказал Игнаций. - Я уже стар и предпочитаю ни о чем не знать; я уже так стар, что мечтаю лишь об одном - о красивой смерти. Дай мне слово, что, когда пробьет час, ты меня известишь…
- Да, когда пробьет час, ты будешь моим сватом.
- Я уже был, и несчастливо… - заметил Игнаций.
- С вдовою, семь лет назад?
- Пятнадцать!
- Опять за свое, - рассмеялся Вокульский. - Ты все такой же.
- И ты все такой же. За успех твоих замыслов!.. Каковы б они ни были, я знаю одно - они, наверное, достойны тебя. А теперь - молчу…
С этими словами Игнаций выпил вино и бросил рюмку на пол. Звон разбитого стекла разбудил Ира.
- Идем в магазин, - сказал Игнаций. - Бывают беседы, после которых хорошо поговорить о делах.
Он достал из ящика стола ключ, и оба вышли. В сенях их обдало мокрым снегом. Жецкий отпер двери в магазин и зажег несколько ламп.
- Какие товары! - воскликнул Вокульский. - И, кажется, все новые?
- Почти. Хочешь посмотреть? Вот тут фарфор. Обрати внимание…
- Потом… Дай мне книгу.
- Приходов?
- Нет, должников.
Жецкий открыл конторку, достал книгу и подвинул кресло. Вокульский сел и, пробежав глазами список, остановился на одной фамилии.
- Сто сорок рублей… - прочел он вслух. - Ну, это совсем немного…
- Кто это? - спросил Игнаций. - А, Ленцкий…
- Панне Ленцкой тоже открыт кредит… очень хорошо, - продолжал Вокульский, низко наклонясь над книгой, словно запись была неразборчива. - А… а… позавчера она взяла кошелек… Три рубля?.. Это, пожалуй, дорого…
- Вовсе нет, - возразил Игнаций. - Кошелек превосходный; я сам выбрал.
- Из каких же это? - небрежно спросил Вокульский и захлопнул книгу.
- Вон с той полочки. Видишь, какие красивые.
- Она, наверное, долго перебирала их… Говорят, она разборчива…
- Совсем не перебирала, зачем ей было перебирать? - отвечал Игнаций. - Посмотрела вот этот…
- Этот?
- И хотела взять тот…
- Ах, тот… - тихо повторил Вокульский, беря в руки кошелек.
- Но я посоветовал ей другой, вроде вон того…
- А знаешь, все-таки красивая вещица.
- Я выбрал ей еще красивее.