Наконец, исполнившись блаженного самодовольства, умиротворенная Гортензия взялась за вязание. Вечером, при спущенных шторах, озаренная ярко пылавшим камином и мягким светом лампы, маленькая гостиная выглядела веселой и уютной. Это, видимо, чувствовали все трое, и все они казались счастливыми.
- Чем же нам теперь заняться, Каролина? - спросил Мур, снова садясь возле своей кузины.
- Чем же нам заняться, Роберт? - шутливо повторила она. - Решайте сами.
- Не сыграть ли в шахматы?
- Нет.
- В триктрак или в шашки?
- Нет, нет, оба мы не любим таких игр, когда приходится молчать.
- Пожалуй, вы правы; так посплетничаем?
- О ком? Мы никем не интересуемся настолько, чтобы разбирать его по косточкам.
- Что верно, то верно. Может быть, это звучит нелюбезно, но должен признаться, меня никто не интересует.
- И меня тоже. Но вот что странно: хотя нам не нужен сейчас третий, то есть я хочу сказать четвертый, - она поспешно бросила смущенный взгляд на Гортензию, - как все счастливые люди, мы эгоистичны и нам нет дела до остального мира, все же нам приятно было бы кинуть взгляд в прошлое, вызвать к жизни тех, кто проспал не один век в могилах, - хотя и от их могил, наверное, давно уже не осталось и следа, - услышать их голос, узнать их мысли, их чувства.
- Кого же мы выберем в собеседники? И на каком языке будет он говорить? На французском?
- Нет, ваши французские предки не умеют говорить таким возвышенным, торжественным и в то же время волнующим сердце языком, как ваши английские праотцы. На сегодняшний вечер вы станете чистокровным англичанином. Вы будете читать английскую книгу.
- Старинную книгу?
- Да, старинную книгу, любимую вами, а я выберу в ней то, что созвучно вашей натуре. Книга эта разбудит вашу душу и наполнит ее музыкой, подобно искусной руке, коснется струн вашего сердца, и струны эти зазвучат; ваше сердце, Роберт, - это лира, но жребий ваш не исторгает из него сладостных звуков, подобно менестрелю; оно часто молчит; пусть же великий Вильям коснется его, и струны зазвучат прекрасными английскими мелодиями.
- Вы хотите, чтобы я читал Шекспира?
- Вы должны приобщиться к его мыслям и услышать его голос своим сердцем; вы должны принять в свою душу частицу его души.
- Словом, это чтение должно сделать меня чище и возвышеннее? Должно повлиять на меня так, как влияют проповеди?
- Оно должно взволновать вас, вызвать в вас новые чувства; вы должны увидеть себя во всей полноте: не только свои хорошие, но и дурные, темные стороны…
- Dieu! Que dit-elle! - воскликнула Гортензия. Она считала петли, не прислушиваясь к разговору, но эти два слова неожиданно резанули ей слух.
- Оставь ее, сестра, пусть говорит свободно все, что ей хочется, - она любит пожурить твоего брата, но меня это очень забавляет, так что не мешай ей.
Каролина тем временем взобралась на стул, порылась в книжном шкафу и, найдя нужную книгу, снова подошла к Роберту.
- Вот вам Шекспир, - сказала она, - и вот "Кориолан". Читайте, и пусть чувства, которые он пробудит в вас, откроют вам, как велики вы и как ничтожны.
- А вы садитесь рядом со мной и поправляйте меня, если я буду неправильно произносить слова.
- Я буду вашей учительницей, а вы моим учеником?
- Ainsi, soit-il!
- А Шекспир - предмет, который нам предстоит изучить?
- По-видимому, так.
- И вы откажетесь от своего французского скептицизма и насмешливости? И не будете думать, что ничем не восхищаться - признак высокой мудрости?
- Ну, не знаю…
- Если я это замечу, я отниму у вас Шекспира и, оскорбленная в своих лучших чувствах, надену шляпу и тут же отправлюсь домой.
- Садитесь, я начинаю.
- Подожди минутку, брат, - вмешалась Гортензия. - Когда глава семьи читает, дамам следует заниматься рукоделием. Каролина, дитя мое, бери свое вышивание; ты успеешь вышить за вечер две-три веточки.
Лицо Каролины вытянулось.
- Я плохо вижу при свете лампы, глаза у меня устали, да я и не способна делать два дела сразу. Если я вышиваю, я не слышу чтения; если слушаю внимательно, я не могу вышивать.
- Fi, donc! Quel enfantillage! - начала было Гортензия, но тут Мур, по своему обыкновению, мягко вступился за Каролину:
- Позволь ей сегодня не заниматься рукоделием; мне хочется, чтобы она как можно внимательнее следила за моим произношением, а для этого ей придется смотреть в книгу.
Мур положил книгу между собой и Каролиной, облокотился на спинку ее стула и начал читать.
Первая же сцена "Кориолана" захватила его, и, читая, он все больше воодушевлялся. Высокомерную речь Кая Марция перед голодающими горожанами он продекламировал с большим подъемом. Хоть он и не высказал своего мнения, но видно было, что непомерная гордость римского патриция находит отклик в его душе. Каролина подняла на него глаза с улыбкой.
- Вот сразу и нашли темную сторону, - сказала она. - Вам по душе гордец, который не сочувствует своим голодающим согражданам и оскорбляет их. Читайте дальше.
Мур продолжал читать. Военные эпизоды не взволновали его; он заметил, что все это было слишком давно и к тому же проникнуто духом варварства; однако поединок между Марцием и Туллом Авфидием доставил ему наслаждение. Постепенно чтение совершенно захватило его; сцены трагедии, исполненные силы и правды, находили отклик в его душе. Он забыл о собственных горестях и обидах и любовался картиной человеческих страстей, видел, как живых, людей, говоривших с ним со страниц книги.
Комические сцены он читал плохо, и Каролина, взяв у него книгу, сама прочла их. Теперь они, видимо, ему понравились, да она и в самом деле читала с тонким пониманием, вдохновенно и выразительно, словно природа внезапно наделила ее этим даром. Да и вообще, о чем бы она ни говорила в этот вечер: о вещах незначительных или серьезных, веселых или грустных, - в ней светилось что-то своеобразное, непосредственное, самобытное, порывистое, что-то неуловимое и неповторимое, как неповторимы огнистая черта падающей звезды, переливный блеск росинки, очертание и окраска облачка в лучах закатного солнца или струящаяся серебристая рябь ручейка.
Кориолан в блеске славы; Кориолан в несчастье; Кориолан в изгнании, образы сменяли друг друга подобно исполинским теням; образ изгнанника, казалось, потряс воображение Мура. Он мысленно перенесся к очагу в доме Авфидия и видел униженного полководца, - еще более великого в своем унижении, чем прежде в своем величии; видел "грозный облик", угрюмое лицо, на котором "читается привычка к власти", "могучий корабль с изодранными снастями". Месть Кая Марция вызвала у Мура сочувствие, а не возмущение, и Каролина, заметив это, снова прошептала: "Опять сочувствие родственной души".
Поход на Рим, мольбы матери, длительное сопротивление, наконец, торжество добрых чувств над злыми, - они всегда берут верх в душе человека, достойного называться благородным, - гнев Авфидия на Кориолана за его, как он считал, слабость, смерть Кориолана и печаль его великого противника сцены, исполненные правды и силы, увлекали в своем стремительном, могучем движении сердце и помыслы чтеца и слушательницы.
Когда Мур закрыл книгу, наступило долгое молчание.
- Теперь вы почувствовали Шекспира? - спросила наконец Каролина.
- Мне кажется, да.
- И почувствовали в Кориолане что-то близкое себе?
- Пожалуй.
- Вы не находите, что наряду с величием в нем были и недостатки?
Мур утвердительно кивнул головой.
- А в чем его ошибка? Что возбудило к нему ненависть горожан? Почему его изгнали из родного города?
- А как вы сами думаете?
- Я вновь спрошу:
То гордость ли была, что при удачах
Бессменных развращает человека;
Иль пылкость, неспособная вести
Весь ряд удач к одной разумной цели;
Иль, может быть, сама его природа
Упорная, не склонная к уступкам,
Из-за которой на скамьях совета
Он шлема не снимал и в мирном деле
Был грозен, словно муж на поле брани?
- Может быть, вы сами ответите, Сфинкс?
- Все вместе взятое; вот и вам не следует высокомерно обращаться с рабочими; старайтесь пользоваться любым случаем, чтобы их успокоить, не будьте для них только неумолимым хозяином, даже просьба которого звучит как приказание.
- Так вот как вы понимаете эту пьесу! Откуда у вас такие мысли?
- Я желаю вам добра, тревожусь за вас, дорогой Роберт, а многое, что мне рассказывают в последнее время, заставляет меня опасаться, как бы с вами не случилось беды.
- Кто же вам обо мне рассказывает?
- Дядя; он хвалит вашу твердость и решительность, ваше презрение к подлым врагам, ваше нежелание "подчиниться черни", как он говорит.
- А вы считаете, что я должен был бы подчиниться?
- Вовсе нет! Я не хочу, чтобы вы унижались; но мне кажется несправедливым объединять всех бедных тружеников под общим и оскорбительным названием "черни" и смотреть на них свысока.
- Да вы демократка, Лина; если бы вас услышал дядюшка, что бы он сказал?