Вместе с тем Лесков с детства чувствовал и почитал православную культуру и душой воспринимал мысль о деятельном благочестии человека, должного оставлять "по себе в памяти благочестивых потомков идеальный образ, озаренный лучами святости" , и бытие не ограничивалось в его сознании земным существованием: он глубоко верил в "иную жизнь", а человек и его поступки оцениваются им не только житейски, но и религиозным образом.
3
Пять лет провел Лесков в стенах Орловской гимназии. Учение здесь не много прибавило к его образованности. Господство ученой схоластики, розог и многое другое "имело вредное влияние даже и на нравственную сторону воспитанников" . Но здесь встретился он и с достойными, необыкновенными людьми: чистейшим человеком Валерианом Варфоломеевичем Бернатовичем, добрым батюшкой отцом Евфимием Андреевичем, с украинским фольклористом и этнографом Марковичем, о котором впоследствии писал: "…обязан ему всем моим направлением и страстью к литературе" (письмо С. Н. Шубинскому от 23 июля 1883 г.).
В гимназии проявилась у Лескова любовь к чтению "самых разнообразных книг, и в особенности беллетристики". Уже на склоне лет он вспоминал о том времени: "…посещал дом А. Н. Зиновьевой, племянницы кн[язя] Масальского. У г-жи Зиновьевой была богатая библиотека, доставлявшая мне массу материалов для чтения, я прочел ее почти всю…" До конца дней оставался писатель страстным библиофилом, знатоком по части редких и замечательных книг и собрал немало ценных изданий.
Не окончив гимназии, начал Лесков свою службу чиновником Орловской уголовной палаты. Здесь в большом многообразии раскрывались перед ним всевозможные жизненные драмы и вся подноготная пестрых людских судеб, в которых он принимал нередко самое близкое участие. Встречаясь с людьми различных сословий, чинов и рангов, он познает нравы русской провинции, пополняет уже значительный к тому времени запас наблюдений. Впоследствии в его произведениях воскреснут и услышанные им рассказы из истории стародавнего помещичьего самовластья, и личные наблюдения юных лет: горестные повести о судьбе крепостных ("Житие одной бабы", 1863; "Тупейный художник", 1883), и уголовные драмы ("Леди Макбет Мценского уезда", 1865; пьеса "Расточитель", 1867), и ужасающие картины голода в деревне ("Юдоль", 1892), и полные восхищенного любования и вместе с тем беспристрастных оценок повести о замечательных людях из народа, благородных чудаках и праведниках.
В 1849 году Лесков был переведен в Киев и вскоре "определен помощником столоначальника по рекрутскому столу ревизского отделения" .
Университетский Киев заметно отличался от провинциального Орла. В доме своего дяди, брата матери, профессора медицины С. П. Алферьева, Лесков встречался "почти со всеми молодыми профессорами тогдашнего университетского кружка , а близ куртин верхнего сада, в "своем лицее", проводил с молодыми сверстниками, как писал он, "целые ночи до бела света, слушая того, кто нам казался умнее, – кто обладал большими против других сведениями и мог рассказать нам о Канте, о Гегеле, "о чувствах высокого и прекрасного" и о многом другом…" (7, 135).
Знакомство с киевским кругом ученых и литераторов немало дало пытливому юноше. Он тесно сошелся с украинцами, полюбил национальную культуру и язык братского народа и его великих поэтов, особенно же ценил Тараса Шевченко, был с ним близко знаком и посвятил ему впоследствии несколько своих замечательных статей.
Вспоминая это время, Лесков устами одного из своих героев высказывается так: город этот "в течение десяти лет кряду был моею житейскою школою", а о своей привязанности к тем краям говорит: "После Украины уже нет равного уголка в России" . Киевский опыт служебной практики постоянно обогащал запас его наблюдений. Но еще более значительный жизненный багаж приобрел Николай Лесков, когда, оставив государственную службу, поступил на работу к мужу своей тетки, англичанину А. Я. Шкотту, управляющему имениями графов Перовских и Нарышкиных.
Сопровождая переселяемых на новые земли крестьян, он разъезжал по югу, северу страны и Поволжью, попадая иногда и в отдаленные "медвежьи углы" России. Он бывал в самых разных городах: в Пензе и Риге, в Новгороде, Пскове, Оренбурге и Одессе. Он знал прикаспийские степи и песчаные равнины Поволжья, жил в Прибалтике и на островах Финского залива… На юге он видел дикие киргизские степи: "…простор – краю нет; травы, буйство; ковыль белый, пушистый, как серебряное море, волнуется, и по ветерку запах несет" (4, 434).
На севере развертывались перед ним иные пейзажи: прозрачные воды Ладожского озера, печальные ландшафты Карелии и водная гладь и густо-зеленые чащи близ белостенного Валаамова монастыря, где "стоит немножко дать волю воображению – и сейчас так и кажется, что вот не тут, так там из темного бора выедет удал добрый молодец и на святые храмы помолится, а потом свистнет громким посвистом, гаркнет молодецким голосом и станет звать из озера чудо-юдище на дело ратное, на побоище смертное" . Любил Лесков и невские берега Петербурга, и златоглавый Киев, возвышающийся над кручей могучего Днепра, с его Киево-Печерской лаврой и Софийским собором.
Дорога́ была ему и Москва, старый Лефортовский дворец, Чистые пруды, Театральная площадь, Кремль и "тихая Москва-река с перекинутым через нее Москворецким мостом, а еще дальше облитое лунным светом Замоскворечье и сияющий купол Симонова монастыря". Любил он и Красную площадь, где "бронзовый Минин поднимал под руку бронзового Пожарского".
Мало кто из русских писателей столько ездил по России, сколько Николай Лесков. "…Учился не в школе, а на барках у Шкотта… – говорил он, вспоминая время горьких, суровых наблюдений, – изъездил Россию в самых разнообразных направлениях, и это дало… большое обилие впечатлений и запас бытовых сведений" (11, 18). Эти сведения он пополнял до конца своих дней уже в Петербурге. "У него на дому можно было встретить и старообрядцев, и хлыстов, и монахов, и богомольцев, якобы возвращавшихся с Афона или Иерусалима…"
Постижение жизни родной страны и сокровенная связь с народом рождались в самом непосредственном общении. "Я не изучал народ… я вырос в народе на гостомельском выгоне с казанком в руке, – с полным правом писал о себе Лесков, – я спал с ним на росистой траве ночного под теплым овчинным тулупом да на замашной панинской толчее. <…> Я с народом был "свой человек" и знал русского человека в самую его глубь" .
В самую глубь знал Лесков и русскую историю. Он умел не только критически оценить прошлое, но и выразить о нем свое мнение, полное национального достоинства. В одной из своих статей он писал, возражая неумеренным скептикам: "Обращаемся к истории, и здесь же мы видим, что этот народ отнюдь не лишен способности понимать общественную пользу и служить ей без подгона, и притом служить с образцовым самопожертвованием даже в такие ужасные исторические моменты, когда спасение отечества представлялось невозможным…" Лесков считает, что "простой человек… спасает Россию, ввергнутую в омут крамолами бояр", он с глубокой страстностью заключает: "Этот ли народ надо изображать дурашливым сборищем, неспособным понимать своего призвания?"