Мы пошли с ним по улице Горького, вышли на Красную площадь, постояли перед храмом Василия Блаженного. Мы всегда им восторгались. Потом мы перешли через мост, походили по Болоту и - снова под мост, на набережную. Москва-река дышала в наши лица, остужая их, и Кремль глядел на нас своими несказанными куполами, и зелёной травы на спуске у Большого дворца было так много, и такого она была изумрудного яркого цвета, что действовала просто как болеутоляющее.
Мы перешли ещё один мост и пошли Александровским садом обратно к улице Горького. Она была красива и широка, и нам, москвичам, всё ещё трудно было привыкнуть к новым её масштабам и к новым огромным домам, выросшим так недавно. Мягкий асфальт таял под ногами, и мои сапоги уже давали себя знать неприятной болью где-то над пятками. Мы шли вверх по улице Горького, прошли телеграф и Моссовет. Мы больше помалкивали, но когда дошли до Елисеевского магазина и прошли его, Федька вдруг сказал:
- А может быть, выпьем?
- После, - ответил я, - ближе к отъезду.
- А может быть, выпьем?
- После, - ответил я, - ближе к отъезду.
- Завтра, завтра, не сегодня - так ленивцы говорят, - сказал Федька. - Никогда не откладывай такие дела. Увидимся ли…
Мы вошли с ним в ресторан, где директором был знаменитый Борода, седой, красивый, весёлый человек. В этом ресторане питались почти все артисты Москвы да и вообще театральный народ. Я был здесь несколько раз с Федькой, бывал и с Валей.
В дверях нас встретил бритоголовый, с красным склеротическим лицом официант Лебедев.
Он сразу признал меня и показал глазами на свой столик. Этот старик служил здесь испокон веку, всю свою жизнь, и мне было приятно, что вот он, видите ли, узнал меня. Мы сели за столик, Федька хрюкнул и поправил очки.
- Дайте нам водки, - сказал он деловито.
- В такую-то жару? - усомнился Лебедев. - Может, пивка?
- Не надо нас воспитывать, - отрезал Федька. - Мы уже большие. Мы уже ополченцы. Сегодня уходим. Последний нонешний денечек. Видите, мы в ватнике! Когда ещё достанется? Потом будешь вспоминать - слезами обольёшься. Да и увидимся ли…
Мы выпили, поговорили с Федькой о театральных делах, и Федька налил по второй.
- Не стоит, - сказал я.
- После слезами обольёшься, - строго сказал Федька, - надо выпить, куме, тут, на том свете не дадут!
Мы выпили ещё.
- Не удовлетворяют меня театральные формы, - объявил Федька, - обветшали! Честное слово! Все стригутся под Станиславского. А надо, брат, работать! Понял? Надо искать! Где? В формах, вот где. Формализм - великая вещь, если им правильно пользоваться. Да-да. Давай, слушай, пей, не задерживай.
- Не охота, тебе говорят, - сказал я.
- Если ты уверен, что мы увидимся с тобой, друже, - сказал Федька, - тогда не надо… А если не уверен…
Мы выпили. Федька откинулся на спинку стула.
- Ты бы хоть рассказал, что такое твой формализм? Как ты его понимаешь? - спросил я.
Федька копался в своей тарелке, придирчиво рассматривая каждую капустинку сквозь очки.
- Формализм, брат, я понимаю, как формальное отношение к форме и формалистам!
Он захохотал и стал устанавливать тарелку на горлышко графина.
- Я, - сказал он надменно, - ищу новые формы! Довольно бриться под МХАТ! Что когда-то было прогрессивным, может сегодня оказаться глубоко реакционным. Ты об этом думал?
Он взялся за графин:
- Вот мы сейчас выпьем за то, чтобы нам увидеться! За чудную нашу землю минус фашизм! Давай!
Тарелка, конечно, вырвалась всё-таки из его толстых пальцев, упала и разбилась.
Лебедев стал собирать осколки.
- Это к счастью, - сказал Федька и полез под стол помогать Лебедеву.
Я наклонился к нему и тоже помогал.
- Значит, ты, Митька, вернёшься в полном порядке, - сказал Федька под столом и вылез оттуда, пыхтя и отдуваясь, - это к счастью, уверяю вас. Лебедев, голубчик, принесите нам ещё водки.
- Дудки, - сказал Лебедев, - вы уже.
- Что - уже? - удивился Федька. - Лебедев, поймите, мы провожаем его в ополчение. Ведь он у нас ребёнок. Он, может быть, там заболеет или что-нибудь ещё. Ведь его же жалко? Лебедев, у вас есть дети?
- Две персоны, - сказал Лебедев.
- Девочки?
- Мальчики.
- Большие?
- Одному сорок два, другому тридцать восемь.
- Вот видите, - сказал Федька, - принесите выпить.
- Всё, - твёрдо сказал Лебедев, - разрешите получить. После благодарить будете.
Я сказал:
- Пошли, Федька, собираться надо.
Я заплатил Лебедеву деньги и дал ему пять рублей на чай.
Когда я встал, Лебедев тронул меня за плечо.
- Увидимся, - сказал он, - крепко надеюсь!
4
Мы с Федькой пошли ко мне. Дома у меня всё было по-прежнему неприбрано. Линина недопитая рюмка стояла на столе, и гвоздик, на котором висел вчера её плащ, торчал на своём месте.
- Плохо у тебя, - сказал Федька. - Это чья рюмка?
- Не тронь, - сказал я.
Федька отдёрнул руку.
- Дамы? - сказал он. - Красотки кабаре?
- Она уже умерла, - сказал я.
Федька посмотрел на меня странно увеличившимися глазами.
- Я пьяный, да? - спросил он. - Ничего не понимаю.
- Сегодня разбомбило дом, в котором она жила, - сказал я. - Я, видел, как выносили её тело.
Федька отошёл от стола.
- Хорошая? - сказал он. - Красивая?
- Ты не про то, - сказал я.
- Любил? Крепко?
- Совсем не любил, - сказал я.
- Жалко как мне тебя, и эту девушку жалко, всех так жалко, хоть помирай.
Он скрипнул зубами и лёг на постель.
А я быстро стал собираться. Положил в мешок полотенце, рубаху, чашку, носки, булку, остатки вчерашней колбасы, ножик, галстук, сахар и карандаш. Подпершись локтем, Федька лежал на боку и смотрел на меня молча и сочувственно.
- Ну, а она? - сказал он.
- Кто? - сказал я.
- Сам знаешь.
Я промолчал.
- Тяжёлый ты человек, - пробормотал Федька, уминая под себя подушку. - Потому что хромой. Ты думаешь - ты гордый, а ты просто тяжёлый. - Он укоризненно покачал головой. - Может быть, что-нибудь передать на словах? - крикнул он. - Не молчи!
Но я всё-таки промолчал. Федька сел на кровать и стал причесывать прямые волосы толстой пятернёй.
- Вот что, - сказал он неожиданно. - Я решил: я с тобой поеду. Нельзя тебя одного отпускать. Слышишь? Я еду с тобой!
Это он говорил совершенно серьёзно, даю голову на отсечение.
- Не смеши народ, Федька, - сказал я.
Он погрозил мне кулаком и снова улёгся на спину. Кровать прогибалась под ним, он покряхтывал, глядя в потолок, а я вышел на кухню, разделся до пояса, умылся холодной водой и потом долго стоял, не вытираясь, от этого было ещё прохладней и благостней. Опьянение слабело во мне, выходило через поры освежённого тела, выдыхалось постепенно, и от этого на душе становилось всё лучше и лучше.
Потом я прибрал на столе, вылил старку из Лининой рюмочки, подобрал с пола обрывки бумаги, взял мешок, надел, встряхнул, чтобы он улёгся на спине посноровистей, и сказал:
- Пошли, Федька. Пора.
Он вскочил с кровати и тоже побежал к крану. Я оправил за ним кровать. Федька кончил мыться. Он сказал:
- Пошли.
Мы вышли в коридор. Я запер дверь комнаты и положил ключ в почтовый ящик.
Федька спросил:
- Это зачем?
Я сказал:
- Для ребят. Мало ли кто зайдёт, Андрюшка или Санька Гинзбург, у меня так всю жизнь.
- А может, сдать в домоуправление?
- У них есть запасной. Да они и про этот прекрасно знают.
- Ну что ж…
- Да, - сказал я, - пора. Пошли, Федька.
Мы пошли со двора. Солнце уже не палило так нещадно, и идти по теневой стороне было приятно.
- Далеко нам? - спросил Федька.
- Пять минут ходу, - сказал я.
Мы уже подходили к углу, когда кто-то окликнул нас. Это был наш актёр Зубкин. Маленький, надутый, с большим лягушачьим ртом, этот деятель давно действовал мне на нервы. Ставка на карьеру во что бы то ни стало, при сером характере дарования, неукротимый подхалимаж и хамелеонская способность ежеминутно перестраиваться отталкивали меня от него. Он кричал на уборщиц и гнул спину перед первачами.
Зубкин шёл за нами, через плечо у него была перекинута солдатская скатка - ярко-голубое детское одеяльце. В руках Зубкин держал большую хозяйственную сумку.
- Далеко собрались? - молодцевато спросил он.
- Недалеко, - сказал я.
- Он уходит в ополчение, - объяснил Федька. - Сегодня. Сейчас.
- А ты, значит, его провожаешь?
- Да.
- Ну что ж, - сказал Зубкин. - Всё правильно. Ты, Королёв, ведь сам просился?
- Сам, - сказал я.
- Значит, исполнилась твоя мечта.
Можно было подумать, что он мне завидует, что у него была такая же мечта, но она не исполнилась.
Мы подходили к залу Чайковского. Там стояла длинная очередь стариков, детей и женщин. Они ждали открытия метро. С четырёх часов метро открывалось как бомбоубежище. Зубкин замедлил шаг и пристроился к печальному этому хвосту.
- Ну, бывай, - сказал он браво. - Желаю успеха в борьбе с озверелым фашизмом.
Он протянул мне руку, я не взял её. Зубкин покраснел. Мы пошли дальше.
- Подожди, - сказал Федька.
Я остановился. Федька вернулся к Зубкину. Он тронул рукой свои очки и, уставив толстый палец Зубкину в грудь, громко сказал: