Громила ойкнул, согнулся, следующим ударом Костюрин выбил у него из руки оружие. Пистолет с грохотом отлетел в сторону, всадился в камень, валявшийся на асфальте, и завертелся обиженным волчком. Налётчик прижал к лицу ладонь с кривыми корявыми пальцами, всхлипнул обиженно. Сквозь пальцы у него потекла кровь.
Костюрин сделал рывок в сторону, к налётчику, выставившему перед собой нож, как штык, сходу махнул ногой, всадил носок сапога в кулак, из которого торчало лезвие, вложив в удар всю ярость, скопившуюся у него, попал по костяшкам пальцев. Громила заорал - такие удары здорово осушают руку, кулак разжался сам по себе, нож с тихим звоном шлёпнулся ему под ноги.
- И-и-и-и, - громила сменил ор на вой, затряс рукой. Костюрин ногой отбил нож подальше от громилы и заломил ему сразу обе руки. Выкрикнул, целя в ухо:
- Ну что, гад?
- Отпусти, командир, - ноющим голосом, не отрывая ладони от окровавленного лица, попросил первый налётчик, - наехало, понимаешь… Больше не будем.
Костюрин развернул налётчика с заломленными назад руками к себе задницей и силой пнул его сапогом в кормовую часть.
- Пшёл отсюда, вонючка!
Налётчик с воем унёсся в темноту. На асфальт шлёпнулась кепка, но налётчик за ней не вернулся. Следом за ним, стеная и плюясь на ходу, отправился бандит с окровавленной физиономией. Костюрин подобрал нож, поднял пистолет и устало спросил у женщины, продолжавшей стоять у ржавой ограды:
- Как, гражданочка, чувствуете себя?
- Более-менее, - ответила та, и тут Костюрин увидел, что её и гражданочкой звать ещё рано, слишком она молода.
Тоненькая, с большими тёмными глазами и нежной, почти прозрачной кожей, она была одета в костюм, который в мире буржуев принято называть деловым - ничего общего с одеждой комсомолок той поры, любивших красные косынки и просторные толстовки, способные скрыть любое уродство, делающие все фигуры одинаковыми: и ущербные и идеально стройные, - наверняка служила в каком-нибудь важном учреждении, может быть, даже в Смольном.
- Эти гопстопники испугали вас?
- Немного… Чуть-чуть, - на бледном лице девушки появилась улыбка.
- Пойдёмте, я вас провожу до дома, - решительно произнёс Костюрин. Девушка сделала протестующее движение, но Костюрин, одёрнув на себе гимнастёрку, взял её под локоть. - Пойдёмте, пойдёмте, я вас одну отпустить не могу. Слишком опасно стало ныне ходить по петроградским улицам…
- Не беспокойтесь, товарищ командир!
- Пойдёмте! Вы же сами будете смотреть на меня, как на распоследнего контрреволюционера, если я вас отпущу одну…
- Почему контрреволюционера, а не, скажем, буржуазного отщепенца, товарищ командир?
- Что в лоб, что по лбу, милая барышня, всё едино. Только приговоры разные.
- О-о, насчёт приговоров - это уже что-то сугубо специфическое, из разряда юриспруденции или чего-то в этом роде, - девушка быстро пришла в себя и намёка на то, что ещё десять минут назад взывала о помощи, уже не было - всё осталось позади.
Хоть и темно было на улице, ни один фонарь не горел - в Петрограде наступил час гоп-стопа, даже красного комиссара, если у него с собой нет пулемёта, могут раздеть и разуть… Это Костюрин знал хорошо.
С чёрного низкого неба посыпалась холодная пыль - настоящих дождей в Петрограде в том году было мало, а вот водянистая пыль, похожая на холодный пар, сыпалась постоянно, но народ на неё внимания не обращал - питерцы вообще были привычны к влаге и зонтов с собой почти не носили.
Так и эта девушка.
- А вы, я смотрю, выстрелов этого биндюжника совсем не испугались, - одобрительно заметил Костюрин, на ходу засовывая отобранный пистолет в полевую сумку. Нож он определил в другое место - заткнул за голенище сапога.
- Что вы, я страшная трусиха, - смущённо призналась девушка, - просто жуткая.
- Но выстрелов-то не забоялись.
- Это от неожиданности, - девушка потёрлась щекою о плечо, жест был трогательным и доверчивым, и Костюрин, считавший себя суровым человеком, неожиданно размяк, внутри у него возникло что-то тёплое, незнакомое. Начальник заставы даже не понял, что это и что вообще с ним такое может произойти, он ощутил в себе необходимость обязательно защитить этого человека.
- А где вы работаете, если не секрет? Или служите?
- Не секрет. В театре.
Костюрин от неожиданности даже остановился.
- Вы артистка?
- Хотелось бы быть. Но мест свободных в театре нет. Заведую постановочной частью, - и, увидев непонимающее лицо Костюрина, пояснила: - Декорации, театральные костюмы, грим - это всё по моей части.
- Понятно. А в артистки никак нельзя?
- Надеюсь, что в будущем так оно и произойдёт. Очень надеюсь…
- А вы и петь умеете?
- Конечно, умею.
- И на гитаре играете?
Через пять минут Костюрин уже знал, что эту девушку, красивую, словно бы вобравшую в себя всю печаль города, зовут Анной, фамилия её Завьялова, и поёт она, наверное, так, что вселенская щемящая грусть охватывает душу, мешает дышать, рождает слёзы и тепло одновременно. Относилась Аня к тому типу женщин, которые никогда не бывают старыми.
Впрочем, Костюрин не мог похвастать тем, что хорошо знает женщин. Скорее, наоборот.
На углу двух улиц они остановились.
- Тихо как, - сказала Аня, - совсем не верится, что ещё пятнадцать минут назад какой-то небритый дядя в вас стрелял…
- А вас хотел ограбить.
- Да-а…
- Это - Петроград!
Петроград. Характеристика короткая, точная и ёмкая.
Жила Анна недалеко от Костюрина, у тётки, дамы строгой, чопорной и умной. Анна побаивалась её.
- Я вообще побаиваюсь умных людей, - сказала она.
- Почему?
- Потому, что они умнее меня. Я - из той породы, что перед всяким умом испытывает робость.
Костюрин улыбнулся: вот неожиданное признание! Очень искренний и очень открытый человек эта Аня Завьялова, неискренний никогда бы в этом не признался.
У Аниного дома, такого же строгого, возведённого в классическом духе, как и дом, где жил начальник заставы, они остановились. Костюрин спросил с сожалением, которое не смог скрыть, впрочем, он и не очень старался скрыть:
- Мы уже пришли?
- Пришли.
Задрав голову, Костюрин пробежался взглядом по небу, на котором не было ни одного светлого пятна, произнёс озабоченно:
- На заставе будет тяжёлая ночь.
Аня сочувственно наклонила голову:
- Вы - пограничник? Нарушают границу часто?
- Бывает, - неопределённо ответил Костюрин.
- Беляки?
- И они тоже, - тут Костюрин неожиданно замялся, переступил с ноги на ногу и нерешительно проговорил: - Аня! - проговорил и умолк. Лицо у него обузилось, словно бы он собирался идти в атаку, на лбу возникли морщины, губы сделались непослушными. - Аня!
Что-то с Костюриным произошло, а что именно, он и сам не знал. Пока не знал… Наверное, такое иногда бывает с людьми.
- Да! - Аня вопросительно глянула на Костюрина.
- Давайте как-нибудь встретимся ещё, - наконец, решился Костюрин, одолел препятствие, возникшее в нём.
- Давайте, - не стала жеманиться Аня, - приходите к нам в театр… Или ещё лучше - у нас в квартире стоит телефон. Запишите номер и позвоните. Мы договоримся.
Костюрин готовно, будто мальчишка, закивал головой, достал из сумки блокнот и карандаш… Сдержать предательской улыбки он не смог - это была, если хотите, победа, его личная победа над самим собой. И как только люди относятся к прекрасным мира сего без внутреннего трепета и робости, Костюрин не знал. Он так не умел…
Глава вторая
Советская власть молодому питерскому учёному Владимиру Таганцеву не нравилась. Не нравились матросы, умеющие лихо цыкать сквозь зубы; не нравились бывшие проститутки, нацепившие на головы красные косынки, нарядившиеся в кожанки и объявившие себя комиссаршами - шлёпнет такая иного столичного интеллигента и не поморщится; не нравился Ленин с его жёсткой картавинкой, - больше нравился Троцкий, желчный, как перец, второй после Ленина человек в России, с пронзительными, будто у ястреба, глазами, очень цепкий; не нравился беспорядок на петроградских улицах - много грязи, много нищих, много ободранных, в лаптях и заплатах крестьян, которые надеются зашибить в городе немного денег и увезти их в деревню, чтобы подпитать своих детей, но не у всех это получается. Крестьяне приезжают сюда и уезжают толпами, грязи после них остаются горы - не свернуть… Много чего не нравилось Таганцеву в новой власти и в новых порядках.
Он решил бороться. Бороться можно, конечно, по-разному. Можно взять пару браунингов и явиться на какую-нибудь современную маёвку, на которой будет выступать Ильич, и пальнуть в него - это один метод; можно хорошо поработать и стать важным большевистским функционером, например, наркомом, - и там уже, находясь наверху, основательно поработать лопатой, попытаться в горных высях закопать советскую власть - это второй способ; сделать то же самое в армейских рядах - третий способ; можно пойти по усложнённому, самому медленному пути - создать свою организацию, вовлечь в неё побольше народа, от домохозяек и библиотекарей до краскомов и заводских инженеров, и раскачать советскую власть - это четвёртый путь… И так далее.
Вот именно четвёртый путь, последний из перечисленного, и казался Таганцеву наиболее перспективным. Разработкой его он и занялся: начал потихоньку сколачивать группу, которую заранее назвал, - группы ещё не было, - довольно лихо, ему даже самому понравилось: "Петроградская боевая организация".