Томпсон Хантер С. - Большая охота на акул (The Great Shark Hunt) стр 26.

Шрифт
Фон

Напевает. Да, но пройдет почти десять лет, прежде чем я просеку, что это за звук: как Гинзберг, с головой ушедший в Ом, заунывным гудением он старался меня вычеркнуть. В том саду была не старушка, нет, это был сам добрый доктор, и своим мурлыканьем он силился блокировать сам факт моего существования, пытался не пустить меня в свое расширенное сознание.

Я несколько раз старался объясниться: просто сосед пришел просить совета у доктора, мол, как по-быстрому сварганить чуточку ЛСД у меня в домике у подножия того самого холма, где живет он. В конце-то концов, у меня есть оружие. И я люблю пострелять… особенно по ночам, когда в темноте так красиво вырывается голубое пламя, да еще и с забавным шумом. Ах да, пули у меня тоже есть. Про них нельзя забывать. Большие такие штуковины из свинца с медью, и летают они по долинке со скоростью триста семьдесят футов в секунду…

Но я всегда палил в ближайший холм или, если не удавалось, в темноту. Вреда я никому не желаю, просто мне нравятся хлопки и взрывчики. И я стараюсь никогда не убивать больше, чем могу съесть.

"Убивать?" Я сообразил, что мне никогда не объяснить вполне это понятие тому существу в саду. Оно мясо-то вообще ест? Глагол "охотиться" проспрягать сумеет? Что такое голод понимает? Способен осознать ужасный факт, что в том году мой средний доход составлял порядка тридцати двух баксов в неделю?

Нет. Тут надеждой на взаимопонимание и не пахнет. Это я признал, но лишь после того, как его курлыканье проводило меня по гравиевой дорожке и на машине вниз с холма. Забудь про ЛСД, сказал я себе. Только посмотри, до чего кислота довела бедолагу.

Поэтому еще полгода или около того я держался гаша и рома, пока не перебрался в Сан-Франциско и однажды ночью не очутился в месте под названием "Филмор Ауди-ториум". Так все и случилось. Один серый кусочек сахара и – БА-БАХ! Мысленно я оказался в садике доктора. Не на его поверхности, но под ней: я пер из хорошо унавоженной земли как какой-то гриб-мутант. Жертва нарковзрывчика. Натуральный уличный фрик, глотающий что попало. Но, помнится, однажды вечером в "Мэтрикс" заявился чел с огромным рюкзаком за плечами и заорал: "Хочет кто-нибудь Л… С… Д…? У меня с собой все, чтобы ее сварить. Нужно только место".

На него тут же накинулся менеджер, лепеча:

– Остынь, остынь, пойдем в кабинет.

После того вечера я его больше не видел, но перед тем как его забрали, чел раздал попробовать. Большие такие белые кристаллы. Есть свой я пошел в мужскую уборную, по дороге решив, что для начала съем половину. Идея хорошая, но в тех обстоятельствах малоосуществимая. Я съел первую половинку, но остальное просыпал на рукав красной пендлтонской рубашки… И пока я размышлял, что же теперь делать, вошел один из музыкантов.

– В чем проблема? – спросил он.

– Ну… – протянул я. – Белый порошок у меня на рукаве – ЛСД.

Он промолчал. Только схватил меня за руку и начал сосать рукав. Жуткое зрелище. Интересно, что случилось бы, если бы в этот момент вошел какой-нибудь юный брокер и нас за этим застал. А пошел он, подумал я. Если повезет, это сломает ему жизнь: он вечно будет подозревать, что за узкой дверью туалета любимого бара мужики в красных пендлтонских рубашках ловят кайф на том, о чем он понятия не имеет. Посмеет ли он пососать рукав? Скорее всего, нет. Лучше уж поберечься. Сделать вид, что ничего подобного не видел.

* * *

Странные воспоминания приходят этой ночью в Лас-Вегасе. Сколько лет минуло? Пять? Шесть? А кажется, целая жизнь или по меньшей мере лучшая ее часть – своего рода пик, который больше не повторится. Сан-Франциско в середине 60-х был особым временем и местом, частью которого стоило быть. Может, даже что-то значил. А может, в конечном итоге и нет. Никакое объяснение, никакой микс слов или музыки не передаст ощущение, что было в том закоулке мира и времени. Что бы это ни значило…

Историю трудно понять из-за наслоений чепухи, но, даже сомневаясь в "истории", вполне разумно считать, что время от времени энергия целого поколения выливается восхитительной яркой вспышкой, причины которой не понятны для очевидцев, да и задним числом никакие причины толком не объясняют, что именно там произошло.

Воспоминания о том времени сосредоточены у меня на одной – а может, пяти, а может, пятидесяти – ночах. А может, это было уже раннее утро, когда я, очумелый, выходил из "Филмора", но не шел домой, а гнал на "Лайтнинг 650" по мосту Бей-бридж со скоростью сто миль в час. И были на мне только шорты "Л.Л. Бин" и ковбойка "Бьют", но я с ревом летел по туннелю Острова сокровищ к огням Окленда, Беркли и Ричмонда, не зная даже, где сверну, когда выйду на том конце (и вечно глох у шлагбаума, слишком обдолбанный, чтобы найти нейтральную передачу, пока ищу мелочь). И уверенность, прекрасная уверенность: куда бы я ни поехал, я попаду в такое место, где люди будут под таким же кайфом, как и я сам.

Безумие ждало в любом направлении, в любой час. Если не по ту сторону залива, то у Золотых Ворот или на 101-й, на Лос-Альтос или на Ла-Хонде. Отрывались повсюду. И всеобщее фантастическое ощущение, мол, что бы ты ни делал, это самое оно и мы побеждаем…

В этом, наверное, и была фишка – в сознании неизбежной победы над силами Старых и Злых. Ни в плане подлости или войны – такое нам было не нужно. Рано или поздно наша энергия просто возьмет верх. Нет смысла сражаться – ни нашей стороне, ни на их. Мы оседлали момент, неслись на гребне высокой и прекрасной волны…

А теперь, всего пять лет спустя, можно подняться на крутой холм в Лас-Вегасе и посмотреть на Запад, и если у тебя со зрением порядок, почти различишь уровень половодья – точку, где волна наконец разбилась и откатилась назад.

"Страх и отвращение в Лас-Вегасе", Нью-Йорк,

Random House, 1972

СУПЕРОБЛОЖКА КНИГИ "СТРАХ И ОТВРАЩЕНИЕ В ЛАС-ВЕГАСЕ: ДИКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В СЕРДЦЕ АМЕРИКАНСКОЙ МЕЧТЫ"

Книга началась с заметки на двести пятьдесят слов для Sports Illustrated. Я тогда в Лос-Анджелесе вел очень напряженное и депрессивное расследование якобы случайного убийства журналиста по имени Рубен Салазар, помощниками шерифа округа Лос-Анджелес, и уже через неделю превратился в комок нервов и бессонной паранойи (решив, что следующим могу стать я сам). Мне требовался предлог, чтобы убраться подальше от разъяренной воронки той статьи и постараться понять, что в ней к чему, нужно было место, где бы у меня не трясли все время под носом разделочными ножами.

Моим главным источником информации по этой статье был бесславный адвокат-чикано Оскар Акоста – старый друг, на которого тогда сильно давили его сверхвоинственные активисты, возмущаясь, что он вообще разговаривает с журналистом гринго-габачо. Давление было настолько серьезным, что я обнаружил, что не могу поговорить с Оскаром наедине. Нас вечно окружали крутые уличные бойцы, которые с удовольствием давали мне знать, что без особого предлога порубят меня на гамбургеры.

Над очень взрывоопасной и очень сложной статьей так работать не годится. Поэтому однажды я заманил Оскара в арендованную машину и повез его в отель "Беверли-Хиллс", подальше от телохранителей и прочих, и признался, что от давления мне немного не по себе: словно я все время на сцене или посреди восстания в тюрьме. Он со мной согласился, но его роль лидера латиноамериканской общины не позволяла ему на людях дружить с габачо.

Это я понял и вдруг вспомнил, как другой мой старый приятель, теперь работающий на Sports Illustrated, спрашивал, не хочу ли я смотаться на уик-энд в Вегас за счет редакции и написать несколько слов о мотогонке. Я счел, что это недурной предлог свалить на несколько дней из Лос-Анджелеса, а если возьму с собой Оскара, это даст нам еще и возможность поговорить и разобраться в грязных фактах вокруг смерти Салазара.

Позвонив в Sports Illustrated из внутреннего дворика "Поло-Лондж", я сказал, что готов взяться за "мотогонку". Редакция дала добро. С этого момента нет смысла вдаваться в детали, потому что все они в книге.

Более или менее… В этом уточнении – суть того, что я без особой на то причины решил называть "гонзо-журналистикой". Это стиль, основанный на идее Уильяма Фолкнера, дескать, в хорошей литературе истины всегда больше, чем в самой лучшей журналистике, – и самые лучшие журналисты всегда это знали.

Я не утверждаю, что Литература обязательно "более истинна", чем Журналистика, или наоборот, но и "беллетристика", и "журналистика" – вымышленные категории и в лучших своих проявлениях ведут к одной и той же цели, пусть и различными путями. Кажется, я чересчур круто загнул, поэтому, наверное, надо объяснить, что "Страх и отвращение в Лас-Вегасе" – провалившийся эксперимент в области гонзо-журналистики. План у меня был таков: купить толстый блокнот и записывать события, пока они происходят, а после отослать блокнот издателю – без редактуры. Мне казалось, глаз и ум журналиста сработают тогда как камера. В процессе написания текста избирательность и интерпретации, конечно, неизбежны, но как только образ запечатлен, слова пересмотру не подлежат – в точности, как фотография Картье-Брессона, которая (по его утверждению) есть полнокадровый негатив. Никаких поправок в темной комнате, никаких обрезаний или кадрирования… никаких исправлений и редактуры.

Ваша оценка очень важна

0
Шрифт
Фон

Помогите Вашим друзьям узнать о библиотеке