Мы слышали, как охранники разговаривают у входа на причал. Им и в голову не приходило, что кто-то подберется с моря. Я старался не шумя удерживать шлюпку у борта, а Ральф встал и начал писать. Знаете, в баллончиках с краской есть внутри такой шарик, и чтобы смешать краску, надо баллончик потрясти: шарик в нем мечется, дребезжит, а еще баллончик шипит, пока краска не возьмется и не начнет выходить.
Выдал нас как раз этот чертов шарик. В гавани царила мертвая тишина, и шарик зазвякал, когда Ральф встряхнул баллончик, а потом сам начал чертыхаться, да еще баллончик громко зашипел, – охранники перепугались и подняли жуткий крик.
Кто-то перегнулся через борт и заорал: "Что вы, ребята, там делаете?" А я ответил что-то вроде: "Ничего, совсем ничего" и велел Ральфу не останавливаться. Тогда они снова заорали, по пирсу прикатил "лендровер", повсюду зажглись прожектора. Чертовски трудно грести, когда на тебя светят. Но мы сообразили, что грести надо, не то нас прямо тут повинтят, поэтому Ральф вцепился в борт и мы рванули в темноту, прямо в открытое море, а те на яхте и на пирсе на нас орали, – а Ральф к тому же в ужасном психическом состоянии…
Ведь ко всему прочему примешался неподдельный страх. Когда в нас ударили прожектора, я подумал, вот-вот начнут стрелять. Они голову там потеряли от мер безопасности.
Мы сбежали, выплыв в открытое море, а потом вернулись в укрытие под сваями на той стороне гавани. Но мы знали, что свобода эта лишь временная, так как нас уже засекли. Мы же сидели в желтой шлюпке с желтой лодки, и к рассвету всем будет ясно, откуда мы взялись.
Нам была хана, какой разговор. Пока я греб к нашему шлюпу, Стедман бессвязно ругался, как он ненавидит любое насилие. Но я решил, что тюрьму он возненавидит еще больше, поэтому, когда мы поднялись на шлюп, я велел ему паковать вещи, а сам вышел с большой ракетницей на палубу и выпустил в ночь три огромные сигналки с парашютами. Эти сволочи долларов по десять каждая стоят. Они взлетают на сто ярдов и взрываются четырьмя огненными шарами, использовать такое полагается только при серьезных ЧП на море. Так вот, я три таких выпустил, пока Ральф собирался: двенадцать оранжевых огненных шаров взорвались двенадцатью залпами из обреза и осветили всю гавань. Кое-какие упали на лодки, и там начался пожар, люди завопили, поспрыгивали с коек, начали хватать огнетушители. В гавани был полнейший хаос.
Спустившись, я собрал собственные манатки, и мы подозвали проплывавший мимо катер, к тому времени почти рассвело, за двадцать долларов ребята согласились подбросить нас до берега.
Оттуда мы взяли такси прямо в аэропорт и зафрахтовали самолетик в Бостон. Ральф был все еще в диком состоянии. Он был босиком, не в себе, и единственным его убежищем был Нью-Йорк. Я позвонил туда и узнал, что Scanlan’s днем раньше закрылся, но один друг Стедмана готов встретить его в аэропорту. Я сказал: "Послушайте, вы обязательно должны его встретить, он в ужасном состоянии. Мне сегодня нужно вернуться в Колорадо, чтобы подать на кандидата в шерифы…" Это был крайний срок. Так вот, тот парень согласился встретить Ральфа в Ла Гвардиа. Тем временем у Ральфа случился буйный припадок, он проклинал меня, проклинал Америку…
РЕД.: Проклинал?
ХСТ: О да, и с большой горечью, ведь он потерял ботинки, достоинство, рассудок – и все такое. Я посадил его на рейс в Нью-Йорк, а сам улетел в Колорадо. Весточку я от него получил месяц спустя. Это было письмо, где он писал, что ни за что больше не приедет в эту страну, и уж точно, пока я здесь.
Я лишь потом узнал, что случилось. В аэропорте его никто не встретил. У него не было ни ботинок, ни денег, и про Нью-Йорк он ничего не знал. Офис Scanlan’s был заперт, он даже внутрь попасть не мог, никто не брал трубку. Он занял десять долларов на такси у бармена на Сорок пятой. К тому времени в голове у него помутилось. Я разговаривал с одним служащим отеля, где жили сотрудника Scanlan’s, и он вспомнил странного англичанина с безумным взглядом, который выхаживал по вестибюлю, пинал босыми ногами стены и проклинал всех, кто к нему приближался. Наконец, Ральф вспомнил имя какого-то редактора – знакомого общих знакомых, кажется. К тому времени лицо и голова у него совершенно побагровели, а ноги кровоточили. Лишь через сутки после прилета он каким-то образом добрался до квартиры этого редактора – в состоянии полнейшей истерии. Редактор его выходил. К тому же у Ральфа, скорее всего, был обратный билет – он никогда не выезжает из дому, если деньги и билет ему не привезут на дом и не отдадут лично в руки. Он не верит в возмещение расходов, что, на мой взгляд, очень мудро.
РЕД.: Все его приезды в Америку так заканчивались?
ХСТ: Ну, из Майами он сбежал на третий день. Он приехал освещать съезд демократов, но Майами оказался ему не по зубам.
РЕД.: Он освещал еще и съезд республиканцев…
ХСТ: Нет, этот он смотрел по телевизору в Лондоне. В Майами он второй раз приезжать отказался – по какой бы то ни было причине.
РЕД.: Почему?
ХСТ: Он не перенес Майами-Бич. Шок был слишком велик. В книге есть один рисунок, объясняющий почему…
РЕД.: Почему он позволяет так над собой издеваться?
ХСТ: Наверное, получает от этого извращенное удовольствие. Лучшие его рисунки рождаются как раз из тех ситуаций, где он больше всего натерпелся. Работая с ним, я намеренно создаю для него шокирующие ситуации. На мой взгляд, именно тогда он на высоте. На слушания по Уотергейту я повел его, напоив до чертиков. А там нам пришлось сидеть за столом для прессы в проходе, по которому в перерывы между голосованиями входили и выходили сенаторы. В один из перерывов Ральф вскочил с пивом в руках и сбил с ног Сэма Эрвина. Из-за него у меня едва не отобрали пропуск и вообще едва не выгнали нас обоих со слушаний. Иногда он словно бы сам не сознает, что делает. Люди считают, что он вообще не понимает, что происходит. Истинные беды начинаются чуть позже – когда до людей доходит, что он все-таки натворил.
РЕД.: Когда видят его рисунки.
ХСТ: Да. Когда понимают, что были с ним любезны, а он подсунул им жуткие карикатуры. Однажды он выкинул такое с моим братом.
РЕД.: Братом?
ХСТ: Это было еще на дерби. Дэвисон учился в колледже на футбольную стипендию. Мы сидели в одном ресторанчике в Луисвилле, когда он попросил Ральфа его нарисовать, – и Ральф нарисовал. Я думал, вот сейчас начнется. В тот момент я полил слезоточивым газом официанта, и нам пришлось уйти.
РЕД.: Газом? Вы полили его слезоточивым газом?
ХСТ: Ну да, полил слезоточивым газом официанта. Это был угрюмый гад, и я решил, что доза ему не помешает – и нам тоже.
РЕД.: Вас что-то спровоцировало?
ХСТ: Спор с официантом. Не помню уже из-за чего. Я полил его сразу после того, как Ральф нарисовал моего брата. Вдруг у нас появилась новая проблема. Правду сказать, из ресторана нам пришлось уйти тут же.
РЕД.: Ральфу вроде как нравится Кларк Кент, знаете ли. Та его благовоспитанная ипостась.
ХСТ: Да. Интересно, что окажется у него на груди, если заставить его разорвать на себе рубашку. Может, гадюка, или игуана, или гигантский монстр Джила.
РЕД.: Из тех, что часами сидит неподвижно, а потом убивает?
ХСТ: Выбросив длинный язык? Да, пожалуй, монстр Джила подходит лучше всего. Монстр Джила с шариковой ручкой вместо языка.
РЕД.: Ральф рисует шариковой ручкой?
ХСТ: Не уверен… Насколько мне помнится, у него есть мел и большие яркие цветные карандаши, а когда он носит с собой большие альбомы, они провоцируют почти всех вокруг.
РЕД.: То есть люди подходят посмотреть, что он делает?
ХСТ: Нет, ведь он рисует так быстро и так сосредоточенно. Это все равно как приставать к телеоператору. В Стедмане есть что-то предостерегающее – не мешать ему за работой.
РЕД.: Почему вам нравится с ним работать? Вы предпочтете Ральфа фотографу?
ХСТ: Несомненно. Фотографы обычно статьям мешают, а у Стедмана есть свойство буквально вливаться в материал, становясь его частью. И мне нравится видеть происходящее его глазами. Он дает мне перспективу, которой в прочих обстоятельствах у меня нет, ведь обычно то, что я принимаю как данность, его шокирует. Фотографы просто мечутся, засасывая в себя все, на что могут навести объектив, и мало говорят о том, что делают. Фотографы в репортаже не участвуют. Они могут действовать, но мало кто из них думает. Стедман мыслит, скорее, как писатель, до него я могу достучаться. У нас с ним один подход к материалу. Я не хочу сказать, что мы всегда соглашаемся, как кто-то выглядит. Но, например, мы можем пойти на слушание по Уотергейту, что-то вызовет у него омерзение или что-то в происходящем его поразит, и как только он мне на это укажет, я соглашусь,
РЕД.: Что, по-вашему, больше всего его шокирует в Америке?
ХСТ: Наверное, недостаток тонкости и отсутствие традиционно английских стараний освещать войны или как-то их объяснять. Мы в Америке войны украшаем, продаем, культивируем. Передо мной так и стоит его рисунок с шеренгой копов в вестибюле в Вегасе.
РЕД.: То есть его шокируют люди?
ХСТ: Ага. Экстремальные типы: ковбои и копы с колтунами в волосах, мерзкие южные пьяницы на Кентуккийском дерби и отвратные дегенераты в Майами-Бич. Разумеется, ничего другого он в своих поездках не видел.
РЕД.: Путешествуя с вами, он получил довольно однобокую картину.
ХСТ: Верно. Ему несладко пришлось.
РЕД.: Но могло быть хуже.
ХСТ: Только если бы он путешествовал с кем-то вроде Чарли Мэнсона. Ральф работает много лучше, когда его что-то возмущает. И теперь я научился хмыкать про себя, увидев что-то подобное, пусть даже пустяк, о котором писать не стоит, и думаю: "Ага, это бедолагу встряхнет". И стараюсь ему это показать.