- А между тем Афины, - продолжил речь Перикл, - и я никогда не устану это повторять - гордость и школа всей Эллады. Пример для всех прежде всего наше государственное устройство: Афинами управляет не горстка людей, как в Лакедемоне, а большинство народа, и потому наш строй называется демократией; в частных делах все равны по законам; мы оцениваем людей по их достоинству и личной доблести, а не по принадлежности к какому-либо сословию; мы живём свободно и не нарушаем законы не из страха, а из уважения к ним; Афины открыты для всех; мы развиваем нашу любовь к прекрасному и наукам, и тем самым совершенствуем себя и мир. Прекрасное и разум, афиняне, накладывают печать на всё, чем бы мы ни занимались, всему придают совершенство и побуждают следовать за истиной. И вот Фидий, о котором я скорблю вместе с вами, прибавил нашей душе и зрению нечто, чего не купишь, не завоюешь и не выпросишь ни у кого из смертных, - он был дающей рукой прекрасного божества!
- Ты убил его! - крикнул кто-то из-за соседних надгробий.
Все обернулись на крик, но никто не сдвинулся с места: ждали, что скажет на это Перикл.
Перикл снова отыскал глазами Сократа и сказал просто:
- Нет, не я убил Фидия. И сейчас, и когда я умру - да проклянут меня боги, если я лгу! - правдивый человек всегда сможет сказать обо мне, что никто из афинян не надел из-за меня чёрного плаща! И это всё, что я намеревался сказать, - закончил речь Перикл, хотя все ждали, что он будет говорить долго. - Оплакивайте покойного и расходитесь, афиняне! Хайре, Фидий! - он сошёл с помоста и сразу же оказался в кругу друзей - Софокла, Геродота, Алкивиада и Сократа.
Сократ, едва оказавшись рядом, сказал:
- Надо уходить. Здесь доносчик Менон и те, кто науськал его на Фидия и на тебя, Перикл. Они могут возбудить людей и осквернить святость этих мест. Ты хорошо исполнил свой долг, Перикл, и Фидий простился с тобой. Поспешим!
VI
Аспазия встретила его сердитым молчанием.
- Что-нибудь случилось? - спросил он, когда её молчаливое присутствие стало тягостным.
- Нет, - ответила она, вскинув голову. - Ничего не случилось. С нами, - добавила она многозначительно. - Но ты бегал на кладбище оправдываться в том, чего не совершал. Как трусливый мальчишка. А ведь ты знаешь, что надо делать.
- Что? - уставился на жену Перикл. - Что я знаю? - Он злился на неё, когда она вмешивалась в дела, которые он относил к государственным.
Да, сбежали две её рабыни и нашли приют и защиту в Мегаре. Всё это скверно, но не стоит объявлять Мегаре войну из-за двух смазливых северянок. Да, по Афинам ползут и множатся дурные слухи, ночью в гетериях Антифонта и Ферамена обсуждаются планы захвата власти аристократами, а демагог Клеон, этот упрямый кожевник, вместе с канатчиком Евкратом и ламповщиком Гиперболом тем только и заняты, что произносят речи, в которых называют его, Перикла, тираном. И Клеон и Ферамен желают войны со Спартой. Демагог Клеон обещает народу богатую военную добычу, а Ферамен надеется, что после войны афинские богачи вздохнут свободно, избавившись от налогов, - военная добыча умерит аппетиты государства. Аспазия же думает о двух своих рабынях, беглянках, и о том, что война заткнёт рот болтунам. Конечно, так и будет, если он объявит войну Спарте: Клеон перестанет поносить его в своих глупых речах, аристократы откажутся от коварных замыслов, афиняне забудут о домашних распрях, Аспазия похвалит его за мужество и разум, но что будет потом, через полгода или год? Спарта и Афины обессилят и разорят друг друга, истекут кровью в бессмысленных и жестоких битвах, опозорят перед всем миром имя эллина, ибо и спартанцы и афиняне - одно племя, у спартанцев и афинян одна мать, общие боги и общая земля - прекрасная Эллада. Только обезумевшие братья поднимают друг на друга меч...
- Ты знаешь, как взять верх над своими врагами, - сказала Аспазия.
- Как услужить моим врагам и предать народ - ты это хочешь сказать, Аспазия, - ответил Перикл. - Ибо война - а ты снова говоришь о войне - это услуга врагам и предательство народа.
Аспазия резко повернулась и вышла. В комнате остался её запах - чарующий дух дорогих благовоний.
Вошёл вестовой и остановился в дверях, ожидая, не будет ли для него каких-либо приказаний.
- Антикл? Тебя зовут Антикл, верно? - спросил вестового Перикл.
- Да, - ответил с готовностью вестовой - худощавый рыжеволосый юноша. Он назвал свой дем, своего отца и добавил, что рад исполнять приказания Перикла, что всегда хотел служить при нём и вот наконец получил эту должность.
- Хорошо, - мягко сказал Перикл. - Теперь найди и позови сюда моего старшего слугу Эвангела. И постой за дверью на страже, чтобы никто не помешал моему разговору с ним.
Эвангел пришёл так скоро, будто только и ожидал, что Перикл позовёт его. Он был розовощёк, толстоват - никогда не отказывал себе в сытной еде, - холост, хотя мог бы давно жениться: Перикл не только никогда не препятствовал этому, но даже поощрял его ухаживания за молодыми служанками, что, впрочем, ни к чему не привело. Эвангел был ровесником Перикла и родился здесь же, в этом доме. Прежде Перикл редко вспоминал об этом, а в последнее время стал всё чаще присматриваться к слуге и сравнивать себя с ним, обнаруживая в себе, к своему огорчению, признаки старости, которая, казалось, совсем не коснулась Эвангела: вот и щёки у него розовые, как у Эос, тогда как щёки Перикла давно стали серыми и дряблыми; глаза у Эвангела блестят, как у юноши, рот полон белых зубов, голос чист, волосы совсем не тронуты сединой, а походка пружинистая и мягкая, как у ливийской пантеры. Словом, не стареет Эвангел. И стало быть, не годы приносят старость, а заботы: ветер Пникса иссушает щёки, лицезрение врагов гасит блеск глаз, солнце дальних походов утомляет сердце и опаляет волосы, а не отпускающая ни на час мысль о кознях противников народа и демократии отнимает суть молодости - её огонь.
Возможно, именно поэтому Перикл начал разговор с Эвангелом совсем не с того, с чего намеревался: он заговорил о запасах мёда, вина, орехов, об оливковом масле, о сушёных фруктах, о муке, чем сразу же озадачил и даже напугал верного слугу.
- Скоро начнётся война? - тихо спросил Эвангел, оглянувшись на дверь. - И надо запасаться съестным?
- Я не об этом, - досадливо поморщился Перикл: даже со слугой не удаётся избежать разговоров о войне. - Я о том, не много ли мы тратим средств на пищу, не балуем ли наших домочадцев роскошью.
- Роскошью? - усмехнулся Эвангел. - О настоящей роскоши в этом доме никто не знает. Ты посмотрел бы, господин, как живёт торговец скотом Лисикл, в доме которого я недавно был. Там объедаются ежедневно тем, что мы лишь пробуем по праздникам.
- Лисикл - человек ничтожный, - сказал Перикл. - Но зачем ты был у него в доме, кто тебя к нему посылал?
- Аспазия. Лисикл привёз несколько амфор вина из Финикии и торговал им.
- Ты купил у него вино?
- Нет. Лисикл уступил амфору просто так, из почтения к нашей госпоже.
Перикл стукнул кулаком по ложу, на котором сидел.
- Я ведь сказал, - процедил он сквозь зубы, - ни от кого не принимать никаких подарков! Говорил я тебе или не говорил?
- Говорил, - опустил голову Эвангел. - Но ведь такое хорошее вино. Густое и красное. Не то что из наших тощих виноградников.
- Лисикл - друг демагога Клеона, моего заклятого врага!
- Это так, - согласился Эвангел. - Но вино Лисикла этого не знает...
- Уходи! - потребовал Перикл. - Ты ослушался меня, и я велю тебя за это наказать. Я велю столкнуть тебя в яму... - Перикл закрыл руками лицо и сидел так какое-то время, чтобы унять гнев. И когда ему это удалось, открыл лицо и спокойно спросил Эвангела, который продолжал стоять перед ним с опущенной головой: - Ты этим угощал Фидия в тюрьме? Вином от Лисикла?
- Да, господин. Все говорят, что это славное вино. Вот госпожа и велела угостить им несчастного Фидия. Ты помнишь, как оно ему понравилось. Он хвалил вино и нашу прекрасную госпожу.
- Погоди, - остановил Эвангела Перикл. - Вспомни-ка теперь, как всё это было. С того момента, как Аспазия приказала тебе взять для Фидия вино, принесённое от Лисикла.
Эвангел помолчал, собираясь с мыслями, снова оглянулся на дверь, за которой маячила тень вестового, и сказал, понизив голос почти до шёпота:
- Я всё понял. Фидий был отравлен в тюрьме, и ты, господин, теперь хочешь выяснить, не мы ли его отравили. Но кто тебе сказал, что он был отравлен вином? Тюремщики могли подсыпать ему яду в обыкновенную воду или в похлёбку. Это так просто.
- Разумеется, Эвангел. Конечно же, Фидий не был отравлен нами. Это страшная ложь, будто я повинен в смерти Фидия. И тот, кто пустил гулять эту ложь по Афинам, будет изобличён и наказан. Я лишь хочу убедиться, что в наших действиях не было ничего такого, что могло бы стать причиною подозрения. Не доказательства, а подозрения. Ты понял меня?
- Понял, господин.
- Тогда рассказывай. Итак, ты начал собирать корзину для Фидия. В какой последовательности ты это делал? Говори, как перед судьями.