Он поднял руку и потер пальцем свою мозолистую ладонь. В нее въелась грязь, которую нельзя было отмыть никакой щеткой. Разве можно сравнить с ее ладонью! Он вспомнил, как прикоснулся к ней, и весь затрепетал от восторга. Настоящий лепесток розы, решил он: прохладная и мягкая, как снежинка. Он не подозревал, что женская рука могла быть такой мягкой и нежной. Вдруг он поймал себя на мысли о том, как приятна должна быть ласка такой ручки, и покраснел, точно совершил преступление. С ней нельзя было связывать таких реальных представлений - этим как бы оскорблялась ее духовная чистота. Ведь она была лишь бледным, бесплотным духом и возвышалась над всем земным, и все же он не мог отделаться от воспоминания о прикосновении к ее руке. Ведь до сих пор ему приходилось иметь дело лишь с грубыми, мозолистыми руками фабричных работниц и погрязших в домашней работе женщин. Он знал, почему у них так огрубели ладони, ну, а ее рука… Она так нежна потому, что не знакома с физическим трудом. Пропасть между ними словно расширилась - так поразило его сознание, что существуют люди, которым не приходится трудиться ради пропитания. Он мысленно представил себе всю эту аристократию, тех, кто не знаком с трудом. Она воплотилась для него в гигантскую, словно отлитую из меди фигуру, полную высокомерия и мощи, которая внезапно вырисовывалась перед ним на стене. Сам он работал всю жизнь: первые его воспоминания были связаны с работой, трудились и все его родные. Взять, например, Гертруду. Руки у нее или были жесткие от беспрестанной работы по хозяйству или же распухали и становились красными, как говядина, от стирки. А Мэриен? Прошлым летом она работала на консервной фабрике, и ее маленькие, хорошенькие ручки были все в порезах от ножа для томатов. Да еще зимой, когда она служила на картонажной фабрике, машина отхватила ей кончики двух пальцев. Он вспомнил, какие жесткие ладони были у его матери, сложенные вместе, когда она лежала в гробу. И его отец работал до последней минуты своей жизни; его мозоли были, наверное, толщиной в полдюйма. А у нее, и у ее матери, и у братьев руки были совершенно мягкие. Это поражало Мартина, заставляя задуматься над тем, как высоко их положение и как огромно расстояние между ними.
Горько усмехнувшись, он вновь присел на кровать и стал опять стягивать башмаки. Какой он дурак! Потерял голову из-за женского личика и белых женских ручек! Вдруг на грязной стене перед ним появилось новое видение. Он стоит перед мрачным домом дешевых квартир в Лондоне, в Ист-энде. Уже ночь. Рядом с ним - Марджи, пятнадцатилетняя работница. Он проводил ее домой после вечеринки. Она жила в этом доме, который был хуже свиного хлева. На прощание он хотел пожать ей руку. Она подставила ему губы, ожидая поцелуя, но он вовсе не собирался ее целовать. Он почему-то боялся ее. Вдруг она схватила его за руку и лихорадочно пожала ее. Он почувствовал, как ее жесткая ладонь царапнула по его мозолям, и его охватила огромная жалость к ней. В глазах у нее он прочел жажду ласки; несмотря на худенькую детскую фигурку, она мгновенно превратилась в настоящую женщину. Тогда он наклонился, снисходительно обнял ее и поцеловал в губы. Она издала легкий крик радости и прижалась к нему, как котенок. Бедный изголодавшийся ребенок! Мартин долго оставался в таком состоянии, погруженный в созерцание прошлого, и переживал те же ощущения, что и тогда, когда она прижималась к нему. Как и в тот вечер, его охватила жалость к ней. Вся эта картина из прошлого казалась ему такой серой, грязно-серой; даже моросивший дождь, покрывавший лужами тротуар, казался ему сереньким. Но тут перед ним мелькнуло другое, лучезарное видение: уже не было серой улицы, он видел только ее бледное лицо в ореоле золотистых кудрей, далекое и недоступное, как звезда.
Он взял ее книжки и поцеловал их. "Ведь она все-таки пригласила меня заходить", - подумал он. Он еще раз взглянул на свое изображение в зеркале и проговорил вслух, торжественным тоном:
- Мартин Иден, завтра ты, как встанешь, отправишься в бесплатную библиотеку и почитаешь, как нужно держать себя в обществе. Понял?
Он погасил газ, и вскоре пружины кровати заскрипели под тяжестью его тела.
- Но только надо бросить ругаться, брат Мартин, надо бросить ругаться, - вслух сказал он.
С этим он уснул, и его сны по смелому полету фантазии не уступали грезам курильщиков опиума.
Глава V
Когда он проснулся утром, ему пришлось расстаться со своими розовыми сновидениями и сразу погрузиться в иную атмосферу - атмосферу трудовой жизни измученных людей. Воздух квартиры был весь пропитан запахом мыла и грязного белья, слышалась суета и брань. Не успел он выйти из комнаты, как услыхал плеск пролитой воды, вслед за которым раздался громкий возглас и резкий шлепок, которым его сестра вымещала свое раздражение на одном из своих многочисленных отпрысков. Визг ребенка точно резанул его по сердцу; он остро почувствовал всю низменность обстановки, в которой жил; самый воздух, которым он дышал, казался ему отвратительным. "Какое различие, - подумал он, - с домом Рут, где все дышит красотой и спокойствием!" Там чувствовалась жизнь духовная; здесь же господствовали лишь грубые материальные заботы.
- Поди-ка сюда, Альфред, - позвал он плачущего мальчугана и опустил руку в карман брюк: у него всегда имелся запас мелочи, который он даже не клал в кошелек, - одно из проявлений его широкой натуры. Он положил монету мальчишке на ладонь и подержал его на руках, чтобы утешить.
- Ну, а теперь беги, купи леденцов да не забудь угостить братьев и сестер. Смотри, купи таких, которые подольше не тают!
Гертруда подняла на брата наклоненное над корытом раскрасневшееся лицо.
- Довольно было бы и пяти центов, - сказала она. - Это так похоже на тебя! Ты ведь понятия не имеешь о цене денег! Ребенок объестся.
- Ладно, ладно, сестричка! - добродушно ответил он. - Не пропадут мои денежки! Жаль, что ты так занята, а то я бы тебя поцеловал.
Ему хотелось приласкать сестру, добрую женщину, которая, он знал, по-своему любила его. Но с годами она изменилась, стала как-то не похожа на себя, очевидно, думал он, из-за тяжелой работы, кучи детей и постоянных придирок мужа. У него вдруг, по какой-то странной ассоциации, мелькнула мысль, что с годами Гертруда пропиталась запахом всего, что ее окружает: гнилых овощей, соды для стирки и грязных денег, которые она считает за прилавком.
- Иди-ка лучше завтракать, - грубовато сказала она, хотя ее обрадовали слова брата. Из всех ее многочисленных, рассеянных по белу свету братьев Мартин всегда был самым любимым. - А знаешь, я, пожалуй, поцелую тебя! - неожиданно добавила она, почувствовав, что у нее как-то дрогнуло сердце. Она начала стирать пальцами мыльную пену, сначала с одной руки, а потом с другой.
Мартин обнял ее за массивную талию и поцеловал в мокрые, пахнувшие паром губы. Глаза ее наполнились слезами, не столько от обуревавших ее чувств, сколько от слабости из-за постоянной непосильной работы. Она тотчас же оттолкнула его от себя, но он успел заметить ее влажные глаза.
- Завтрак в духовке, - поспешно сказала она. - Джим тоже, наверное, встал. Мне пришлось подняться пораньше, чтобы выстирать белье. Ну, а теперь проваливай, да смотри, уходи поскорее из дому. Сегодня будет нелегко: ведь Том-то ушел, и некому, кроме Бернарда, разъезжать с фургоном.
Мартин отправился на кухню. У него было тяжело на душе. Он не мог забыть красное лицо сестры и весь ее неряшливый вид. Да, она любила бы его, если бы у нее нашлось на это время, решил он. Но она работала до полного изнеможения. Какая скотина этот Бернард Хиггинботам, что так загоняет ее! Впрочем, Мартин невольно признался себе, что в поцелуе сестры не было ничего прекрасного. Правда, это был не обычный поцелуй. Уже много лет, как она целовала его лишь тогда, когда он отправлялся в плавание или возвращался домой. Сегодняшний ее поцелуй отдавал мылом, а губы у нее были уже дряблые, она и дотронулась лишь до него губами, не так, как обычно при поцелуе. Это был поцелуй усталой женщины, успевшей от утомления забыть, как целуются. Он вспомнил ее девушкой, до свадьбы: тогда она, проработав целый день в прачечной, готова была танцевать всю ночь напролет и прямо с вечеринки опять отправляться на работу. Потом он вспомнил Рут и подумал, что и губы у нее должны быть такими же свежими и нежными, как она сама. Поцелуй ее, наверное, похож на ее рукопожатие или на ее взгляд - такой же искренний и решительный. Мысленно он даже осмеливался представить себе прикосновение ее губ - и так ярко было это представление, что у него закружилась голова. Ему показалось, что он куда-то несется в облаке благоухающих розовых лепестков.
В кухне он нашел Джима, второго жильца. Тот сидел и меланхолично ел овсянку, взгляд его был какой-то отсутствующий, полный тоски. Джим служил подмастерьем у водопроводчика. Слабохарактерный, он был склонен к порочности. Вдобавок он еще отличался умственной отсталостью. Все эти свойства отнюдь не способствовали его успеху в борьбе за существование.
- Отчего вы не едите? - спросил он, увидев, что Мартин уныло ковыряет ложкой остывшую, плохо проваренную кашу. - Напились вчера, что ли?
Мартин отрицательно покачал головой. Его угнетала полнейшая убогость окружающей обстановки. Рут Морз казалась еще дальше от него, чем раньше.
- А я напился, - продолжал Джим, горделиво ухмыляясь. - Так назюзюкался, что больше некуда. А она - просто прелесть была… Билли привел меня домой.
Мартин кивнул головой, показывая, что слушает его. У него от природы была привычка всегда внимательно прислушиваться к собеседнику. Затем он налил себе чашку тепловатого кофе.