Энн Райс - Иисус. Дорога в Кану стр 15.

Шрифт
Фон

- Мой господин, девушка умирает, заточенная в родном доме. Она не ест и не пьет. Хотя девушка не пострадала, если не считать оскорбления, нанесенного ей и ее отцу.

- Дурак, - с отвращением бросил старик. - Посылать за повитухой для родной дочери! Не верить слову родной дочери!

Я ждал.

- Ты знаешь, почему мой внук отправился в Рим, Иешуа бар Иосиф? Этот сумасшедший, Иасон, не сказал тебе?

- Нет, мой господин. Он никогда не говорил об этом.

- Но ты знаешь, что он ушел.

- Знаю, но не знаю причины, - пояснил я.

- Потому что хотел жениться, - сказал старик.

Глаза его заблестели, и он отвернулся.

- Он хотел жениться, и не на дочери иерусалимского семейства, на которое указал я, а на деревенской девушке, прелестной деревенской девушке. Авигее.

Я опустил глаза и сидел неподвижно. Я ждал.

- Ты не знал об этом?

- Нет, мой господин, никто мне не говорил, - сказал я. - Возможно, никто и не знает.

- О, они все знают, - возразил он. - Иаким знает.

- Гм… Точно?

- Да, конечно, он знает, с самого начала знал, а мой внук сам, без моего благословения, ходил просить Шемайю, хотя в то время девочке было всего тринадцать лет, - взволнованно сказал он.

Он не мог усидеть на месте, глаза его блуждали.

- А я сказал: нет, ты не женишься на ней, не женишься на такой маленькой девочке, не сейчас, и не из Назарета, и мне плевать, что ее отец богат, что ее мать была богата, что она сама богата. Мне плевать, потому что ты женишься на девушке по моему выбору, на своей родственнице из Иерусалима. И вот к чему это привело! А ты пришел поговорить об этом.

Он снова перевел на меня взгляд, словно видел впервые. Я старался не смотреть на него.

- Все еще разыгрываешь из себя деревенского дурачка, как я погляжу, - сказал старик.

Он всматривался в меня так, будто хотел запомнить черты моего лица.

- Мой господин, не мог бы ты написать для Авигеи письмо? Письмо нашей родне в Иерусалиме или Сепфорисе? Туда, где согласятся ее принять, предложат ей дом, где она сможет жить? Девушка невинна. Девушка умна. Девушка мила и изящна. Девушка скромна.

Он удивился. Потом засмеялся.

- Почему ты думаешь, что Шемайя отпустит ее?

- Мой господин, если бы ты нашел подходящее место, написал бы письмо, положив начало этому делу, если бы ты сам, Хананель-судья, пришел к нам, то вместе с рабби и моим отцом Иосифом мы бы наверняка смогли устроить так, чтобы Авигея благополучно отправилась куда-нибудь подальше от Назарета. Никто не может отказать раввину Назарета. Шемайя не сможет отказать старейшинам Назарета. Нелегко отказать Хананелю из Каны, несмотря на то, что случилось раньше, - я не знаю, знает ли Шемайя что-нибудь о твоем внуке и о том, что между вами произошло.

- Он был согласен на этот брак, - последовал смущенный ответ. - Шемайя был согласен, пока мой внук не признался, что не получил у меня ни благословения, ни разрешения на брак.

- Мой господин, кто-то должен что-то сделать ради спасения этого ребенка. Она умирает.

Я поднялся.

- Скажи мне, к кому пойти, к какой родне в Сепфорисе, - сказал я. - Дай мне письмо к ним. Укажи дом. Я пойду, куда ты скажешь.

- Успокойся, - сказал он насмешливо. - Сядь. Я найду для нее подходящее место. Я знаю такое. Даже несколько.

Я вздохнул и прошептал краткую благодарственную молитву.

- Скажи мне, о благочестивейший, - сказал он, - почему бы тебе самому не посвататься к девушке? И не говори мне, что она слишком хороша для плотника. Сейчас она не хороша ни для кого.

- Она хороша, - сказал я. - Она непорочна.

- Но ответь мне, сын Марии из дома Иоакима и Анны. Я всегда хотел знать. Человек ли скрывается под этими одеждами? Мужчина ли? Ты меня понимаешь?

Я смотрел на него и чувствовал, как лицу становится горячо. Меня начала бить дрожь, но не так сильно, чтобы это было заметно. Я не стал отводить взгляд.

- Ты человек, как другие люди? - спрашивал он. - Ты ведь понимаешь, о чем я спрашиваю. О, вовсе не потому, что ты не женат. Пророк Иеремия никогда не был женат. Но если память меня не подводит, - а она меня никогда не подводит, - я прекрасно помню, какие разговоры велись здесь, - не в этом доме, в другом, - при твоем деде Иоакиме. Будто ангел, возвестивший о твоем рождении твоей потрясенной юной матери, был не просто кто-то из ангелов Небесных, а не кто иной, как сам архангел Гавриил.

Мы молча смотрели друг на друга.

- Гавриил, - повторил он, вздернул подбородок и поднял брови. - Сам архангел Гавриил. Он пришел, чтобы говорить с твоей матерью и больше ни с кем, за исключением, как всем известно, пророка Даниила.

Лицо мое горело от гнева, пекло в груди. Жарко было даже ладоням.

- Ты выжал меня, как виноградину, мой господин, - сказал я, - сжав двумя пальцами.

"И я знаю, что, когда меня вот так вынуждают, я могу наговорить странных слов, которые даже не приходят мне на ум, когда я работаю, которые я не произношу даже наедине с собой… или во сне".

- Именно так, - сказал он. - Потому что я тебя презираю.

- По всей видимости, так, мой господин.

- Почему же ты снова не вскакиваешь со стула?

- Я остаюсь, потому что пришел с поручением.

Он рассмеялся, страшно довольный. Стиснул пальцы под подбородком, огляделся. Но смотрел он не на кипы книг, не на солнечные пятна на оконном переплете и мраморном полу, не на тонкие струйки дыма, поднимающиеся от медной жаровни.

"Что нужно, чтобы выкупить Авигею?"

- Что ж, ты, очевидно, любишь это дитя? - спросил он. - Либо так, либо ты дурак, как говорят люди, хотя, должен заметить, лишь некоторые.

- Что нужно сделать, чтобы ей помочь?

- Ты не хочешь узнать, почему я тебя презираю? - спросил он.

- А ты хочешь, чтобы я это знал?

- Я знаю все, что о тебе рассказывают.

- По всей видимости, так.

- Обо всех странностях, какие произошли при твоем рождении, о бегстве твой семьи в Египет, о страшном избиении младенцев в Вифлееме этим сумасшедшим, который называл себя царем, обо всем, что ты умеешь делать.

- Обо всем, что я умею делать? Я клал этот мраморный пол, - сказал я. - Я плотник. Вот что я умею делать.

- Именно так, - сказал он. - Именно поэтому я тебя презираю. И любой презирал бы, если бы помнил то, что помню я!

Он поднял палец, словно наставляя ребенка.

- Рождение Самсона было предсказано, однако не архангелом Гавриилом, а обычным ангелом. И Самсон был человеком. И мы знаем его великие подвиги и из поколения в поколение передаем память о них. Где же твои великие подвиги? Где горы трупов поверженных тобою врагов, где руины языческих храмов, павших от твоей мощной длани?

Мой гнев стал слепой яростью. Я встал и отшвырнул в сторону стул, хотя не собирался этого делать. Я стоял перед ним, но не видел ни его, ни комнаты.

Казалось, я припоминаю что-то давно забытое. Только это не было воспоминанием. Нет, это было нечто совсем другое.

"Языческие храмы, где твои языческие храмы…"

Где-то вне времени и пространства я увидел храмы, которые обрушивались в облаках пыли, клубящейся, словно тучи в грозовом небе, - с оглушительным грохотом они все рушились и рушились, рассыпаясь на глазах, как бесконечно поднимаются и падают вниз морские волны.

Я закрыл глаза. Каким ясным было это видение, если бы не воспоминания о детстве в Александрии, о римских процессиях, направляющихся к языческим идолам под гул барабанов и дрожь ритуальных трещоток, - лепестки роз кружатся в воздухе. Я слышал пение женщин, видел, как золоченый идол движется впереди под колышущимся балдахином… Но видение вернулось, сметая воспоминания, как девятый вал, и это было что-то колоссальное, темное, так что мир содрогнулся, словно горы вокруг великих морей задрожали, изрыгая огонь, и рассыпались алтари. Разлетелись на кусочки.

Все исчезло. Я снова был в комнате.

Я поднял глаза на старика. Кожа да кости. В нем не было ничего низменного. Как будто лилию придвинули к жаровне, и она увяла и высохла.

Я вдруг ясно представил, как он несчастен, сколько он провел в этом доме одиноких лет, полных скорби по тем, кого он потерял, представил, что глаза уже не видят, пальцы не слушаются, разум туманится и гаснет надежда.

"Невыносимо".

Гул зазвучал у меня в ушах, казалось, он исходил из всех комнат этого дома и из всех комнат всех домов, где жили люди - больные, усталые, страдающие.

"Невыносимо".

Но я могу это вынести. И вынесу.

Я долго смотрел на него, но только сейчас понял, как он тоскует. Он беззвучно умолял меня.

- Подойди ко мне.

Я сделал шаг, потом еще один. Он взял меня за руку. Какой шелковистой на ощупь оказалась его ладонь, кожа совсем тонкая. Он поднял на меня глаза.

- Когда тебе было двенадцать лет, - сказал он, - тебя привели в Храм, чтобы представить Израилю, и я был там. Я был одним из тех книжников, которые задавали вопросы тебе и другим мальчикам. Ты помнишь меня?

Я не ответил.

- Мы задавали вопросы тебе и всем мальчикам о Книге Самуила, это ты помнишь?

Он осторожно подбирал слова, вцепившись в мою руку.

- Мы говорили об истории царя Саула, после того как он был помазан на царствие пророком Самуилом… но до того, как кто-либо узнал, что Саулу назначено быть царем…

Он замолчал и провел языком по пересохшим губам. Но глаза его были прикованы ко мне.

Ваша оценка очень важна

0
Шрифт
Фон

Помогите Вашим друзьям узнать о библиотеке

Популярные книги автора