"Песнь Бернадетте" (1941) знаменитого австрийского писателя Франца Верфеля (1890–1947) - не вымысел. Все события, описанные в романе, произошли в действительности. Простой французской девочке Бернадетте вправду являлась Дева Мария. "Я осмелился пропеть хвалебную песнь Бернадетте, - пишет Верфель в предисловии к своей книге, - хотя я не католик, более того, я еврей. Отвагу для этого мне дал гораздо более ранний и куда более неосознанный обет. <…> я поклялся себе всегда и везде прославлять своими творениями божественную тайну и человеческую святость - вопреки нашему времени, которое с насмешкой, злобой и равнодушием отворачивается от этих величайших ценностей нашей жизни".
Содержание:
ПРЕДИСЛОВИЕ 1
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА 2
ПЕСНЬ БЕРНАДЕТТЕ 2
Часть первая - ВТОРИЧНОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ 11 ФЕВРАЛЯ 1858 ГОДА 2
Часть вторая - БУДЬТЕ ТАК ДОБРЫ 18
Часть третья - ИСТОЧНИК 46
Часть четвертая - ТЕНЕВЫЕ СТОРОНЫ БЛАГОДАТИ 67
Часть пятая - ПОЛЬЗА СТРАДАНИЙ 89
Примечания 106
Франц Верфель
Песнь Бернадетте
ПРЕДИСЛОВИЕ
Пасха в этом году совпала с днем Бернадетты. Те, кто привык к постоянным знакам и чудесам, примут это как знак и маленькое будничное чудо, но обращаться лучше не к ним. Даже если они не слышали о Лурде и Бернадетте, они скажут, как Шарль Пеги: "Ну конечно!" Предисловия нужны не им, а тем, к кому обращался Верфель, когда, после чуда, незадолго до смерти делал записи, подзаголовок у которых - "Пособие для агностиков".
Однако всякий проповедник рано или поздно замечает, что агностиков почти нет. Непрошибаемое противление, предсказанное в Новом Завете, оказывает не честный и мудрый человек, который знает, что ничего не знает, а упорный догматик. Слушает же и впитывает как губка тот, кто повернулся, обернулся и ждет подтверждений. Что тут делать - вопрос важнейший, но полного ответа на него нет, поскольку Сам Христос говорил об "имеющих уши". Причины-то понятны, Бог почтил нас немыслимой свободой; есть и притча о сеятеле, из которой ясно, что́ мешает принять проповедь. Проповедникам от этого не легче, хотя для души их это - лучше: всякий может их отвергнуть и чаще всего отвергает.
Тем самым обращаются они к людям, которых почти и быть не может, но в том и чудо, что такие люди всегда есть. Среди прочего это значит, что всегда есть мудрецы. Ведь, сколько ни искажай и ни выворачивай христианство, трудно забыть, что святой не сочтет себя хорошим, мудрый - умным или знающим.
Оговорив все это, можно было бы перейти к Бернадетте и к Лурду, если бы не одно недавнее событие: молодой доминиканец, то есть уж точно проповедник, напомнил о том, что Евангелие всегда и всюду принимают выборочно, но теперь отвергают уже не чудеса (в них-то верят, хотя бы по-язычески), а "евангельские безумства", которые мешают жить как жили. Видимо, это правда. Не случайно с такой неправдоподобной легкостью принимают любой эзотерический бред, только бы не требовалась "перемена ума", то есть перемена жизни.
Словом, чудеса - уже не главный соблазн, мы изменили традиции "просвещенных веков", приблизились - к векам "темным". И все-таки для кого-то такой соблазн еще жив. Доказать им нельзя ничего. В первой главе своей книги "Чудо" Клайв С. Льюис пишет о том, что тут не поможет даже очевидность: человек, принявший догму "чудес не бывает", решит, "что ему померещилось или у него что-то с нервами. <…> Видеть - одно, верить - другое".
Кто-то поверит, кто-то ни за что не поверит, что бедной французской девочке являлась Дева Мария. Но это не все. Непривычному человеку покажется странным, что сдержанность и недоверие проявляют в таких случаях те, кто верит в чудеса. Добрый и мудрый священник у Честертона сомневается так часто, что целый сборник называется "Недоверчивость отца Брауна". Легко увидеть эту недоверчивость и в жизни - именно о явлениях Божией Матери в Межигорье, в литовском местечке Молетай (1962), совсем недавно в Чивитавеккья, Ватикан последнего слова не говорит.
Такая недоверчивость охраняет не только от заведомой лжи, но и от прискорбных явлений, которые все мы видели, - от истерической взвинченности, почти непристойного мления и прочих самоуслаждений, вполне естественных у одиноких, униженных людей, особенно женщин. Именно здесь видна та здравость Церкви, которую так ценил Честертон, прекрасно сочетавший ее с чистым и трезвым безумием Нового Завета.
Отличать это безумие от другого, темного, позволяет особое чутье, которое называется "различением духов". По меньшей мере нелепо рассуждать о нем в предисловии, обращенном к агностикам; но, слава Богу, все духовное в христианстве проявляется на той плоскости, которая видна обычному глазу и называется этикой. Мы не узнаем здесь, на земле, чего "не может быть"; но какая-то мерка есть, какие-то "доводы сердца", как сказал Паскаль. И вот, честный человек почувствует, мне кажется, нравственную достоверность повести о Бернадетте.
Конечно, повесть - одно, событие - другое. Франц Верфель написал именно так, потому что его убедило чудо, ему помогла Божья Матерь в Лурде. Но читаем-то мы и можем учесть, что писатель он ничуть не взвинченный. Ведь у честного агностика - только два свидетельства: доводы сердца и текст этого романа. Доводы поверяют текст.
Подробное, скрупулезное повествование переносит нас в мир, который узнать нетрудно. Я говорю не о попытках схватить "самую жизнь" - уже тогда, к первой половине 40-х годов, они завели в тупик и писателей, и мало-мальски взыскательных читателей. Узнаёшь тут другие вещи, связанные с духом, проявляющиеся - в нравственности. Вот бедность, очень убогая извне, просветленная изнутри. Вот девочки, которых видел всякий, если смотрел непредвзято, - беспомощные и жалобные создания, уже похожие на суетных, вредных женщин. Вот непременная среди них белая ворона, которая хочет жить не по страстям, а по правде. Вот странное отношение к ней - смесь дружбы и вражды, - которое предсказано в Евангелии и постоянно повторяется в жизни.
Вот, наконец, добрые католики французского городка. Нетрудно отмахнуться от них; однако такая же толпа наполняет Евангелия. Живя как живется, по законам этого мира, она требует чудес. Христос горюет, увещевает, но чудеса - дает. Все попытки выполоть плевелы, очистить Церковь от этого полу-язычества, приводили, как и предсказано, к странным и неожиданным жестокостям. Ничего не поделаешь, "до конца века" Церковь - "смешанное тело", "лилия среди терний". Таких уподоблений много, создавали их святые.
А вот и поистине страшное - фарисей, неумолимый праведник. Казалось бы, именно его Христос обличал прямо и гневно, даже угрожал. Но чем? Что мытари и блудницы пойдут впереди его. Конечно, для фарисейской гордыни это самое страшное; но "идут" они - в рай, а не в вечную гибель. Роман о Бернадетте показывает нам ту милость к "самоправедным", которую мы можем найти и в Евангелии, и в жизни: несчастная и властная учительница не гибнет, но землю наследует кроткая Бернадетта, спасая заодно и ее.
Ветхозаветный фарисей - праведник, убивший Бога, - мешает нам увидеть, каков фарисей новозаветный. Теперь только очень простодушный человек назовет себя праведником; и бывает это обычно у людей нецерковных ("Ну, я - человек хороший, никому зла не сделала"). Нынешний фарисей говорит, как герои Оруэлла - слова "любовь", "смирение", "покаяние" имеют у него особый, фарисейский смысл. Поэтому выполоть фарисеев не только нельзя, но и невозможно. Вот она, онтологическая ложь - та фальшь, которую они, люди убежденные и честные, просто издают словно запах. Поразительно изобразил это Бергман в "Фанни и Александре". Намного мягче, но очень узнаваемо изобразил и Франц Верфель.
Чтобы вы лучше поняли, как тонок и лукав этот "новояз", расскажу об "эффекте Чизольма". В самиздате ходил роман "Ключи Царства" (сейчас он издан). Отец Чизольм в этой книге вызывает у многих религиозных людей то полубрезгливое раздражение, которое всегда и всюду вызывает христианин у фарисея. Не у "обрядовера" - те нередко почитают "странных", - а именно у фарисея, которого возмущают нарушения правил . И вот, когда роман прочитало довольно много народу, оказалось, что Чизольмом восхищаются, а его врагами возмущаются как раз те, кто в жизни совершенно от них неотличим. Ничего с этим эффектом не поделаешь. Фарисей знает, что внутри книги "хороший" - Чизольм или Бернадетта; "я - хороший"; ergo, этих двоих я одобряю, их гонителей - осуждаю, пока речь идет о книге. Именно об этом говорил Христос, когда рассказывал странную притчу о пророках и памятниках. Казалось бы, те, кто ставит памятники, заведомо лучше, чем "отцы", которые гнали пророков. Нет, такие же; ведь мертвый пророк признан, а главное - безопасен. Живых как гнали, так и гонят.