Во время посещения Парижа Скотт, должно быть, встречался со многими из тех железных людей, которые в течение предшествующих двадцати лет в Европе считались воплощением ужаса и избавления одновременно. Нам воины, которые в 1814-м на узких улочках бросали на него косые взгляды, кажутся фигурами не менее интересными и романтическими, чем закованные в латы рыцари или надменные всадники из его романов. Зарисовка из жизни какого-нибудь ветерана наполеоновских войн и его взгляд на Железного Герцога были бы для нас не менее интересны, чем воспоминания Дугалда Дальгетти о Тридцатилетней войне. Жаль, но никто не понимает, что время, в котором он живет, тоже когда-то будет интересно. Чувства и пропорции перемешиваются, и близкая мелочь заслоняет далекое великое. В темноте не сложно принять светлячка за звезду. Представьте себе, что древние мастера рисовали трактиры или святого Себастьяна, в то время как Колумб, можно сказать, на их глазах открывал Америку.
Я уже говорил, что считаю "Айвенго" лучшим романом Скотта, и мне кажется, что большинство со мной согласится. А какой его роман мог бы занять второе место? О мастерстве писателя говорит то, что среди остальных его произведений нет ни одного, которое кто-то из читателей не назвал бы достойным этой чести. Шотландцев больше привлекут те его произведения, в которых рассказывается об их соотечественниках или описывается жизнь в Шотландии. Такие книги, как "Пуритане", "Антиквар" и "Роб Рой", прекрасно передают колоритный народный шотландский юмор, и потому их можно объединить в отдельную группу. Шотландские старухи – лучшая после воинов галерея образов, созданная им. Но нужно признать: положительные черты произведения, имеющие национальную основу, несколько ограниченны, что не позволяет такому произведению сравниться с тем, которое будет понятно всему миру. В общем и целом, на второе место я, наверное, поставил бы "Квентина Дорварда" благодаря широте затрагиваемых в этом романе тем, хорошей прорисовке образов главных героев и общеевропейской значимости описываемых событий и людей. Эта книга – прародитель всех тех романов "плаща и шпаги", которые составляют изрядную долю современной "легкой" литературы. Портреты Карла Смелого и ужасного Людовика удивительно живописны. Этих заклятых врагов, наблюдающих травлю герольда псами и обнимающихся в порыве кровожадного веселья, я могу представить намного живее, чем многое, что видел собственными глазами.
Образ Людовика XI, хитрого, жестокого, трусливого и склонного к суеверию, во многом основывается на его описании, оставленном Филиппом де Комином, и противопоставленный ему грубоватый и воинственный Карл только подчеркивает его ничтожность. Нечасто бывает так, что реальные исторические персонажи выглядят именно так, как мы их себе представляем, но в Инсбруке в церкви я видел изображения Людовика и Карла такими, словно они сошли со страниц романа Вальтера Скотта: Людовик – тощий и некрасивый аскет и Карл с головой профессионального боксера. Нас расстраивает, когда портрет человека не похож на тот образ, который складывается в нашем воображении, когда, например, в Национальной портретной галерее под картиной, изображающей мужчину с благородным одухотворенным лицом, мы вдруг читаем, что это порочный судья Джеффри. Но иногда, как это было со мной в Инсбруке, мы, наоборот, чувствуем полное удовлетворение. У меня на каминной полке стоит фотография с портрета Ботвелла, мужа королевы Марии Стюарт. Возьмите, рассмотрите хорошенько. Большая голова, подходящая для больших и коварных замыслов; сильное хищное лицо, способное подчинить себе чувствительную хрупкую женщину и наделенное чертами, говорящими о грубой силе; губы, за которыми словно прячутся кабаньи клыки; бородка, которая наверняка топорщилась, когда он впадал в ярость. Глядя на этот портрет, понимаешь, что за человек на нем изображен, и догадываешься, какую он прожил жизнь. Интересно, видел ли когда-нибудь Скотт оригинал этого портрета, который висит в родовом поместье Хэпбернов?
Лично я всегда был очень высокого мнения о романе, который одним из последних вышел из-под пера писателя и был довольно сурово встречен критикой. Я имею в виду роман "Граф Роберт Парижский". Я убежден, что если бы он был не последним, а первым в этой серии романов, он привлек бы к себе такое же внимание, как "Уэверли". Я вполне понимаю удивление одного знатока, который в восхищении и отчаянии воскликнул: "Я всю жизнь изучал византийское общество, а тут выходит книга какого-то шотландского адвоката, и у меня словно открываются глаза!" Многие могут с тем или иным успехом передать жизнь Англии времен нормандского завоевания или средневековой Франции, но воссоздать целую мертвую цивилизацию, сделать это так живо, тонко, детально и в то же время точно следуя историческим фактам, – это ли не проявление истинного гения? Здоровье Скотта начало ухудшаться еще до того, как он закончил работу над романом, но если бы вторая часть книги не уступала первой, если бы в ней были полные юмора эпизоды, сравнимые с тем, где Анна Комнин, например, читает вслух описания подвигов своего отца, или такие полные сурового величия сцены, как высадка крестоносцев на берегах Босфора, это произведение заслуженно заняло бы место среди лучших.