- Добыли день.
Он взглянул и оторопел: в комнате стояла она.
- Пришла обменять книгу, - сказала она с приветливым бесстрастием. - Только и радости, что книги, - прибавила она с лёгкой улыбкой и подошла к полкам.
Он пробормотал:
- Добрый день. Я и не слыхал, как вы вошли…
- Очень мягкие ковры, - ответила она и, обернувшись, уже длительно посмотрела на него своими неморгающими серыми глазами.
- А что вы любите читать? - спросил он, немного смелее встречая её взгляд.
- Сейчас читаю Мопассана, Октава Мирбо…
- Ну да, это понятно. Мопассан всем женщинам нравится. У него все о любви.
- А что же может быть лучше любви?
Голос её был скромен, глаза тихо улыбались.
- Любовь, любовь! - сказал он, вздыхая. - Бывают удивительные встречи, но… Ваше имя-отчество, сестра?
- Катерина Николаевна. А ваше?
- Зовите меня просто Павлик, - ответил он, все больше смелея.
- Вы думаете, что я вам тоже в тёти гожусь?
- Дорого бы я дал иметь такую тётю! Пока я только ваш несчастный сосед.
- Неужели это несчастие?
- Я слышал вас нынче ночью. Ваша комната, оказывается, рядом с моей.
Она безразлично засмеялась:
- И я вас слышала. Нехорошо подслушивать и подсматривать.
- Как вы непозволительно красивы! - сказал он, в упор рассматривая серую пестроту её глаз, матовую белизну лица и лоск тёмных волос под белой косынкой.
- Вы находите? И хотите не позволить мне быть такой?
- Да. Одни ваши руки могут с ума свести…
И он с весёлой дерзостью схватил левой рукой её правую руку. Она, стоя спиной к полкам, взглянула через его плечо в гостиную и не отняла руки, глядя на него со странной усмешкой, точно ожидая: ну, а дальше что? Он, не выпуская её руки, крепко сжал её, оттягивая книзу, правой рукой охватил её поясницу. Она опять взглянула через его плечо и слегка откинула голову, как бы защищая лицо от поцелуя, но прижалась к нему выгнутым станом. Он, с трудом переводя дыхание, потянулся к её полураскрытым губам и двинул её к дивану. Она, нахмурясь, закачала головой, шепча: "Нет, нет, нельзя, лёжа мы ничего не увидим и не услышим…" - и с потускневшими глазами медленно раздвинула ноги… Через минуту он упал лицом к её плечу. Она ещё постояла, стиснув зубы, потом тихо освободилась от него и стройно пошла по гостиной, громко и безразлично говоря под шум дождя:
- О, какой дождь! А наверху все окна открыты…
На другое утро он проснулся в её постели - она повернулась в нагретом за ночь, сбитом постельном бельё на спину, закинув голую руку за голову. Он открыл глаза и радостно встретил её неморгающий взгляд, с обморочным головокружением почувствовал терпкий запах её подмышки…
В дверь кто-то торопливо постучался.
- Кто там? - спокойно спросила она, не отстраняя его. - Это вы, Марья Ильинишна?
- Я, Катерина Николаевна.
- В чём дело?
- Позвольте войти, боюсь, кто-нибудь меня услышит, побежит и напугает генеральшу…
Когда он выскочил в свою комнату, она не спеша повернула ключ в замке.
- Его превосходительству что-то нехорошо, надо, думаю, пикюр сделать, - зашептала, входя, Марья Ильинишна, - слава Богу, генеральша ещё спит, идите скорее…
Глаза Марьи Ильинишны уже круглились, как у змеи: говоря, она вдруг увидала возле кровати мужские туфли, - студент убежал босиком. И она тоже увидала туфли и глаза Марьи Ильинишны.
Перед завтраком она пошла к генеральше и сказала, что должна внезапно уехать: стала спокойно врать, что получила письмо от отца, - известие, что её брат тяжело ранен в Маньчжурии, что отец, по своему вдовству, совсем один в таком горе…
- Ах, как я понимаю вас! - сказала генеральша, уже все знавшая от Марьи Ильинишны. - Ну что ж делать, поезжайте. Только пошлите со станции депешу доктору Кривцову, чтобы он немедленно приехал и побыл у нас, пока мы найдём другую сестру…
Потом она постучалась к студенту и сунула ему записочку: "Всё пропало, я уезжаю. Старуха увидала возле кровати ваши туфли. Не поминайте лихом".
За завтраком тётя была только немного печальна, но говорила с ним как ни в чём не бывало.
- Ты слышал? Сестра уезжает к отцу, он один, брат её страшно ранен…
- Слышал, тётя. Вот несчастье эта война, сколько горя повсюду. А что всё-таки было с дядей?
- Ах, слава Богу, ничего серьёзного. Он ужасно мнителен. Сердце будто, но все это от желудка…
В три часа Антигону увезли на тройке на станцию. Он, не поднимая глаз, простился с ней на перроне, будто случайно выбежав, чтобы велеть оседлать лошадь. Он готов был кричать от отчаяния. Она помахала ему из коляски перчаткой, сидя уже не в косынке, а в хорошенькой шляпке.
2 октября 1940
СМАРАГД
Ночная синяя чернота неба в тихо плывущих облаках, везде белых, а возле высокой луны голубых. Приглядишься - не облака плывут - луна плывёт, и близ неё, вместе с ней, льётся золотая слеза звезды: луна плавно уходит в высоту, которой нет дна, и уносит с собой всё выше и выше звезду.
Она боком сидит на подоконнике раскрытого окна и, отклонив голову, смотрит вверх - голова у неё немного кружится от движения неба. Он стоит у её колен.
- Какой это цвет? Не могу определить! А вы, Толя, можете?
- Цвет чего, Киса?
- Не зовите меня так, я уж тысячу раз говорила вам…
- Слушаю-с, Ксения Андреевна.
- Я говорю про это небо среди облаков. Какой дивный цвет! И страшный и дивный. Вот уже правда небесный, на земле таких нет. Смарагд какой-то.
- Раз он в небе, так, конечно, небесный. Только почему смарагд? И что такое смарагд? Я его в жизни никогда не видал. Вам просто это слово нравится.
- Да. Ну, я не знаю, - может, не смарагд, а яхонт… Только такой, что, верно, только в раю бывает. И когда вот так смотришь на всё это, как же не верить, что есть рай, ангелы. Божий престол…
- И золотые груши на вербе…
- Какой вы испорченный. Толя. Правду говорит Марья Сергеевна, что самая дурная девушка всё-таки лучше всякого молодого человека.
- Сама истина глаголет её устами. Киса.
Платьице на ней ситцевое, рябенькое, башмаки дешёвые; икры и колени полные, девичьи, круглая головка с небольшой косой вокруг неё так мило откинута назад… Он кладёт руку на её колено, другой обнимает её за плечи и полушутя целует в приоткрытые губы. Она тихо освобождается, снимает его руку с колена.
- Что такое? Мы обиделись?
Она прижимается затылком к косяку окна, и он видит, что она, прикусив губу, удерживает слезы.
- Да в чём дело?
- Ах, оставьте меня…
- Да что случилось?
Она шепчет:
- Ничего…
И, соскочив с подоконника, убегает.
Он пожимает плечами:
- Глупа до святости!
3 октября 1940
ВОЛКИ
Тьма тёплой августовской ночи, еле видны тусклые звезды, кое-где мерцающие в облачном небе. Мягкая, неслышная от глубокой пыли дорога в поле, по которой катится тележка с двумя молодыми седоками - мелкопоместной барышней и юношей гимназистом. Пасмурные зарницы освещают иногда пару ровно бегущих рабочих лошадей со спутанными гривами, в простой упряжи, и картуз и плечи малого в замашной рубахе на козлах, на мгновение открывают впереди поля, опустевшие после рабочей поры, и дальний печальный лесок. Вчера вечером на деревне был шум, крик, трусливый лай и визг собак: с удивительной дерзостью, когда по избам уже ужинали, волк зарезал в одном дворе овцу и едва не унёс её - вовремя выскочили на собачий гам мужики с дубинами и отбили её, уже околевшую, с разорванным боком. Теперь барышня нервно хохочет, зажигает и бросает в темноту спички, весело крича:
- Волков боюсь!
Спички освещают удлинённое, грубоватое лицо юноши и её возбуждённое широкоскулое личико. Она кругло, по-малорусски, повязана красным платочком, свободный вырез красного ситцевого платья открывает её круглую, крепкую шею. Качаясь на бегу тележки, она жжёт и бросает в темноту спички, будто не замечая, что гимназист обнимает её и целует то в шею, то в щёку, ищет её губы. Она отодвигает его локтем, он намерение громко и просто, имея в виду малого на козлах, говорит ей:
- Отдайте спички. Мне закурить нечем будет.
- Сейчас, сейчас! - кричит она, и опять вспыхивает спичка, потом зарница, и тьма ещё гуще слепит тёплой чернотой, в которой все кажется, что тележка катится назад. Наконец она уступает ему долгим поцелуем в губы, как вдруг, толчком мотнув их обоих, тележка точно натыкается на что-то - малый круто осаживает лошадей.
- Волки! - вскрикивает он.
В глаза бьёт зарево пожара вдали направо. Тележка стоит против того леска, что открывался при зарницах. Лесок от зарева стал теперь черным и весь зыбко дрожит, как дрожит и все поле перед ним в сумрачно-красном трепете от того жадно несущегося в небе пламени, которое, несмотря на даль, полыхает с бегущими в нём тенями дыма точно в версте от тележки, разъяряется все жарче и грознее, охватывает горизонт все выше и шире, - кажется, что жар его уже доходит до лица, до рук, виден даже над чернотой земли красный переплёт какой-то сгоревшей крыши. А под стеной леса стоят, багрово серея, три больших волка, и в глазах у них мелькает то сквозной зелёный блеск, то красный, - прозрачный и яркий, как горячий сироп варенья из красной смородины. И лошади, шумно всхрапнув, вдруг диким галопом ударяют вбок, влево, по пашне, малый, на вожжах, валится назад, а тележка, со стуком и треском, мотаясь, бьётся по взмётам…