- Ну же, посмей, - молил он Исуса, - сожми пальцы… чуть-чуть… во имя твоей любви к человеку. Полюби же еще сильнее, чем ты любил до сих пор. Ты еще мало любил, дав убить себя. Теперь ты сам убей, - и вот тут-то я и поверю в твою великую любовь к человеку и в подвиг твой.
Образ видения-в-белом не шевельнулся.
- Не хочешь? - выпытывал Орам у Исуса. - Послушай, разве так трудно пролить одну крохотную, совсем неприметную каплю крови? Подумай, ведь ради тебя, во имя твоей любви столько крови было пролито за века. Знаю, Ты не хотел ее, не предвидел. Ты сам принял такие муки! Так прими же еще одну: самую большую, самую страстную, вот сейчас, в эту секунду, - Ты только двинь рукой, - вымаливал он, весь дрожа, у Исуса. - Пожалей человека и истреби себя сам.
И Орам почти вплотную приблизил свою обнаженную грудь к кончику лезвия ножа:
- Покусись на меня, покусись!
Спазма сдавила ему горло. Он задыхался.
Из-под плинтуса пола, из норки под фреской, выбежал, может быть впервые, маленький, голенький, еще совсем розовый мышонок. Он повел розовым носиком по сторонам и уставился бусинками глаз на что-то поблескивающее в полумгле комнаты на очень большой для него высоте.
Нож лежал на протянутой бледной ладони Исуса, и казалось, что ладонь недоумевает: зачем лежит на ней такой странный человеческий предмет, и также, по-прежнему недоуменно, смотрел на него сам Исус. Невольно его рука чуть наклонилась ребром ладони книзу. Поблескивающий предмет косо скользнул по ладони и звонко ударился о каменный пол. Розовый мышонок вздрогнул, весь сжался, на мгновение замер и юркнул испуганно обратно в норку под плинтус.
Нож, еще слегка подрагивая, теперь поблескивал у ног Исуса, а Орам, с обнаженной волосатой грудью, вцепившись пальцами в отворот разодранной рубашки, стоял и вслушивался в тонко замирающий звон от падения ножа.
- Не можешь? - снова одними губами прошептал Орам. И тут он увидел, как образ видения-в-белом стал медленно отступать от него, пятясь к стене, теряя очертания и плотность, и коснувшись фрески, безмолвно снова вошел в картину.
- Не хочет, - шептал Орам, - Он не может. Он любит.
Наступила следующая ночь - страстная суббота, и Исус снова вышел из картины и предстал перед Орамом, и снова послышалось Ораму:
- Я пришел к тебе.
- Сегодня я не звал тебя, - сказал Орам, - но я знал, что Ты придешь. Ты не мог не придти. Ты убежден, что Ты нужен человеку: а раз так - значит. Ты нужен и мне.
Он сложил крестом на груди руки и отступил на шаг от Исуса:
- Вчера я молил тебя всем двухтысячелетним страданием человека не мешать Сильным и Нужным истреблять на земле зло злом. Но Ты предпочел остаться с твоим ненужным добром и твоей бессильной любовью. Вчера я потребовал от тебя, чтобы Ты отрекся от твоей любви к человеку. Ты не отрекся. Ты мне не поверил. Хорошо, пусть я не прав, а прав Ты, как знающий больше. Выйди же отсюда и узнай: нужен ли Ты сегодня человеку. Пройди по улицам, войди в дома. Испытай и убедись, и испытав и убедившись, возвратись снова ко мне и расскажи мне все, что Ты познал. Я буду ждать тебя здесь. Я сам хотел выйти отсюда к человеку. Но мне нужно, чтобы Ты вышел прежде меня и и с п ы т а л. Я подожду. Иди и помни: только Ты сам…
От редакции
После исчезновения Видения-в-белом, т. е. после отказа Исуса от самоистребления и его, быть может, выхода на улицы Москвы, начиналась вторая часть сожженного романа: хождения Исуса по мукам, его испытания и мытарства или "История Ненужного", озаглавленная
"Запись Неистребимая".
Тут-то и возникало смущение умов, так сказать, психейная путаница по причине смещения плана идеального и реального - т. е. выхода на улицы Москвы образа Исуса из фрески и такого же выхода на улицы Москвы Исуса, беглеца из Юродома, т. е. автора романа, - причем оба плана, как идеальный, так и реальный, оказались по-существу воображаемыми, т. к. Рукопись была сожжена.
Согласно Рукописи, прочитанной членами Редакционной Комиссии. Исус выходил каждую пасхальную ночь из Юродома, чтобы испытать: нужен ли он жизни. Орам же оставался в алтарной палате и ждал возвращения Исуса - теперь - Ненужного. Ход событий романа распределялся по эпизодам хождений Исуса. Всякий раз, по завершении ночных эпизодов, Исус возвращался к Ораму в Юродом и всякий раз, выслушав рассказ Исуса о событиях этой ночи. Орам предлагал ему осознать свою ненужность и отречься от любви к человеку. Эти ночные встречи Орама и Исуса носили в Рукописи заголовок - "А н т р а к т". Хождения же назывались - "Э п и з о д ы".
Согласно же, так сказать, историческому ходу вещей в первую пасхальную ночь из Психейного дома исчез не образ Исуса, изображенный на старинной фреске, и не Орам, герой романа, а исчез психейно-больной по имени Исус, который оставил на столе алтарной палаты Рукопись, возможно, свой Дневник с описанием своих же собственных хождений по Москве, и не только по Москве. Выходил он из алтарной палаты таинственным путем и также таинственно возвращался обратно, пока не исчез совсем.
Юродом волновался. Перед Редакционной Комиссией юродомовцев стоял, таким образом, двоякий образ Исуса: галлюцинаторный образ Видения-в-белом, вышедшего из картины и образ психейно-больного беглеца, дублирующего образ "Видения" в глазах людей, живущих в эпоху НЭПа.
Кто же бродил по улицам Москвы: герой романа, Видение-в-белом или же автор романа - сбежавший психейно-больной? Кто же из них двоих - воображаемый образ и кто реальный?
ЧАСТЬ 2
Запись неистребимая (изнанка)
Эпизод 1-й Первая пасхальная ночь
По переулкам Москвы по ночам шаги прохожих четки. Редко цокнет подкова, редко взвоет машина и прошипит мимо.
Есть переулки, где шаг гулко звучит, как набат, сам с перепуга пугая стекла. В домах все окна спят, но одно не спит. И то одно окно, всегда только одно - слепым желтым глазом сторожит шаги. И тот, кто живет за этим окном всегда тоже о д и н: бродит по переулкам Москвы из ночи в ночь.
И в эту первую пасхальную ночь под гуд колоколов по переулкам Москвы проходил некто один, для иных, н и к т о, кому имя было Исус. Быть может не тот, и никак не он, но каждый, увидя его в эту пасхальную ночь, подумал бы так или иначе о Нем.
Исус шел, и рядом вдоль стен домов скользила тень Исуса, выбегая вперед, убегая назад - впереди короткая, позади длинная, и вместе с Исусом его тень ныряла в туман.
По тротуарам Москвы отдавался звонко стук деревянных сандалий Исуса. Моросил дождь и в сетке дождя Исус казался видением. И тот, кто верно знал, что Он был, и тот, кто еще вернее знал, что Он не был, слушали звон колоколов над красной Москвой. Колокола заглушали шага Исуса.
Кто-то столкнулся с ним, кто-то задел плечом, кто-то наступил ему сослепу на ногу, кто-то ахнул, наткнувшись на него, протер глаза - и отмахнулся, буркнув: "Чорт!" И тут же обиделся на фонарный столб.
Исус или кто бы он ни был, вышел на площадь к Иверской и как раз из-под Иверских ворот, где часовня, выбегала к Охотному ряду орава мальчишек, а за нею залпом парни. Налетев на Исуса, орава гикнула на лету и метнула в него метко частушку:
Как у Иверских ворот
Сам Исус Христос
Выпивает водки штоф
Положительно.
Мальчишки причастились частушкой и запрыгали, заерничали вокруг него, заглядывая в самое лицо Исусу, и с гиком и гоготом унеслись. А за ними парни. И тут же прошуршало, им наперерез черное авто к Кремлевским воротам - одно, и другое.
Эпизод 1-ый Рассвет - расстрел
Смертник сидел сгорбившись, сцепив пальцы рук меж коленей. Вечерело. Он не думал. Он знал: до рассвета ждать - и все. В камере высоко под потолком - окно в железе. Поиск выхода тщетен: значит, все. Звон колоколов доносился и сюда: глухо, но все-таки. Что-то вспомнилось, зашевелилось в далеком, в забытом. Удлиняло ненужно время, как бы сжатое до мига, в точку - пальцами меж коленей:
- Волю! в железо взять волю! Не сдаваться! Волю! - Нависающая полумгла странно закачалась перед глазами. Под звон колоколов замерещилось детство:
- Не надо детства!
И все же что-то рванулось из души криком:
- На волю! На волю!
Заключенный подался телом вперед. Что-то маячило перед ним в полумгле: что-то… кто-то… приближался… в белом - в халате - длинноволосый…
Смертнику послышалось, как из его гортани вырвалось само собой:
- Кто? Поп?.. А! Попался… тоже. Как ты сюда попал? Привели?
И смертник криво улыбнулся.
Исус приблизился еще на шаг.
- Ты? - в необычайном удивлении почти выкрикнул он, откинувшись от видения туловищем назад, - Да разве ты был?.. Морока! Это не ты! Вздор! Подстроили спектакль. Это они могут, комедианты!
Он вскочил с койки и встал во весь рост перед Видением-в-белом. Бледное лицо Исуса оказалось на уровне его лица.
- Я к тебе, - сказал Исус.
- Ко мне? Зачем ко мне? Ведь тебя не было. Я это твердо знаю.
Исус молчал.
- Не было, не было! Фарс! Тебя не могло быть. Это научно доказано. Ты - выдумка рабов, жрецов, - для отвода глаз, чтобы покорять и властвовать. Впрочем, разве ты поверишь науке? Ты - мечта, фантом!
Смертник снова сел на койку и сжал руками виски:
- Позор! Слабость. Галлюцинирую. Как это постыдно. Детские бредни вспомнил. Все это проклятый колокольный звон, такой же как в детстве, замутил мне голову.
Он протер глаза. Глубоко вдохнул в себя воздух. Видение оставалось на месте. Смертник снова вгляделся в него и напрягая дергающиеся мышцы лица, вдруг ставшие тугими, глухо спросил:
- Кто тебя подослал?
- Я сам пришел, - сказал Исус.