- Дело в том, что шевалье отзывают в Венецию, и он через несколько дней уезжает в родной город.
- Вернее, - вставил Казанова, когда они уже приближались к дому, - меня зовут уже давно и все более настойчиво. Но я нахожу, что господа сенаторы не слишком торопились. Пусть же теперь запасутся терпением.
- Вы имеете полное право проявлять такую гордость, шевалье! - сказал маркиз.
Когда аллея кончилась и они вышли на лужайку, где теперь лежала уже глубокая тень, они увидели перед домом ожидавшее их маленькое общество. Все встали и пошли им навстречу: впереди аббат между Марколиной и Амалией; за ними следовала маркиза рядом с рослым безбородым молодым офицером в красном мундире с серебряными шнурами и в блестящих ботфортах, - это мог быть только Лоренци. По тому, как он разговаривал с маркизой, скользя взглядом по ее белым напудренным плечам, точно по хорошо знакомому залогу других ее прелестей, тоже ему знакомых; а главное, по тому, как маркиза, прищурившись и улыбаясь, смотрела на него, - даже у менее опытного человека, чем Казанова, не могло остаться сомнений в характере отношений между ними, а также в том, что они вовсе не стремятся от кого-либо их скрыть. Они прервали свой тихий, но оживленный разговор, только оказавшись лицом к лицу со вновь пришедшими.
Оливо представил друг другу Лоренци и Казанову. Они измерили один другого коротким холодным взглядом, как бы удостоверясь в своей взаимной неприязни, затем, слегка улыбнувшись, поклонились без рукопожатия, ибо для этого каждый из них должен был бы сделать шаг к другому. Лоренци был красив, черты его удлиненного лица были для такого молодого человека необычайно резкими. В глубине его глаз мерцало что-то неуловимое, что заставляло людей искушенных быть настороже. Казанова всего лишь секунду раздумывал, кого напоминает ему Лоренци. Он тут же понял - перед ним его собственный портрет, каким он был тридцать лет назад. "Неужели я снова ожил в его образе? - спросил он себя. - Но ведь тогда я должен был прежде умереть... " И он содрогнулся: "Да разве я не умер давно? Что осталось во мне от когда-то молодого, ослепительного и счастливого Казановы?"
Он услышал голос Амалии. Она спрашивала его, словно издалека, хотя и стояла рядом, - была ли приятна ему прогулка, и он громко, чтобы все слышали, стал расхваливать плодородные и прекрасно обработанные земли, которые он обошел вместе с Оливо. Тем временем служанка накрывала на лужайке длинный стол, ей помогали две старшие дочери Оливо, которые, смеясь и суетясь, приносили из дома посуду, стаканы и все прочее. Постепенно спустились сумерки; тихий освежающий ветерок повеял над садом. Марколина поспешила к столу, чтобы завершить работу, начатую детьми вместе со служанкой, и исправить их упущения. Остальные гости непринужденно прогуливались по лужайке и аллеям. Маркиза удостоила Казанову самого любезного внимания и пожелала, между прочим, услышать от него знаменитую историю его побега из венецианских свинцовых казематов, хотя, - прибавила она с многозначительной улыбкой, - ей отнюдь небезызвестно, что он испытал гораздо более опасные приключения, о которых, конечно, несколько рискованно рассказывать. Казанова возразил: хотя ему и пришлось пройти сквозь всякого рода испытания - серьезные и более забавные, все же ему так и не довелось узнать ту жизнь, весь смысл и подлинную сущность которой составляет опасность; правда, в тревожные времена, много лет назад, он был несколько месяцев солдатом на острове Корфу, - да есть ли на земле занятие, к которому его не принуждала судьба?! - но на его долю ни разу не выпало счастье участвовать в настоящем походе, какой предстоит теперь синьору лейтенанту Лоренци и в чем он готов почти завидовать ему.
- В таком случае вам известно больше, чем мне, синьор Казанова, - громко и дерзко произнес Лоренци, - и даже больше, чем моему полковнику, ибо я только что получил разрешение продлить свой отпуск на неопределенное время.
- В самом деле? - воскликнул маркиз, не сдержав своей злобы, и язвительно добавил: - Вообразите только, Лоренци, мы... вернее, моя супруга была так уверена в вашем отъезде, что с начала будущей недели пригласила к нам в замок одного из наших друзей - певца Бальди.
- Вот и прекрасно, - ответил Лоренци, нисколько не смутясь. - Мы - добрые друзья и поладим друг с другом. Не правда ли? - обратился он к маркизе и усмехнулся.
- Я бы посоветовала это вам обоим, - заметила маркиза, весело улыбнувшись, и первая села за стол.
Место по одну сторону от нее занял Оливо, по другую - Лоренци. Амалия села напротив, между маркизом и Казановой; подле него - в конце стола - Марколина, а против нее - аббат, по соседству с Оливо. Ужин, как и обед, был простой, но необыкновенно вкусный. Две старшие дочери хозяев дома, Терезина и Нанетта, подавали блюда и разливали превосходное вино, изготовленное из винограда с холмов Оливо. Маркиз и аббат благодарили девочек, позволяя себе шутливые, но довольно грубые ласки, которые отцу, более строгому, чем Оливо, быть может, пришлись бы не по нраву. Амалия, казалось, ничего не замечала; она была бледна, смотрела печально и всем своим видом изображала женщину, решившую состариться, ибо сохранять молодость утратило для нее всякий смысл. "Неужели только на нее простирается моя власть?" - с горечью подумал Казанова, искоса глядя на Амалию. Но, может быть, ее лицу придавало такую печаль освещение? Свечей не зажигали, довольствуясь отблеском заката, и только из дома падала на гостей широкая полоса света. Верхушки деревьев, сливаясь в сплошную темную массу с резко очерченными краями, закрывали все вокруг, и Казанове вспомнился другой таинственный сад, где он много лет назад ждал в ночной час возлюбленную.
- Мурано, - с трепетом прошептал он, затем вслух проговорил: - Есть сад на острове близ Венеции, монастырский сад, который я посетил в последний раз много, много лет назад, ночью там все так же благоухало, как сегодня здесь.
- Разве вы были когда-нибудь монахом? - шутливо спросила маркиза.
- Почти что, - ответил, улыбаясь, Казанова и рассказал правдивую историю о том, как он, будучи еще пятнадцатилетним мальчиком, был принят в послушники венецианским патриархом, но уже юношей предпочел снять одежду священника. Аббат упомянул о находящемся поблизости женском монастыре, усиленно советуя Казанове посетить его, если он там еще не бывал. Оливо пылко поддержал аббата; он превозносил красоту мрачного старинного здания и местности, где оно расположено, а также ведущей туда живописной дороги.
- Кроме того, - продолжал аббат, - настоятельница, сестра Серафима, весьма ученая женщина, герцогиня по рождению, выразила в письме ко мне (в письме, потому что в этом монастыре соблюдается обет вечного молчания) желание встретиться с Марколиной, о чьей учености до нее дошли слухи.
- Надеюсь, Марколина, - заговорил Лоренци, впервые обратившись прямо к ней, - вы не дадите уговорить себя и не станете во всем ревностно следовать примеру герцогини-настоятельницы.
- К чему мне это? - весело возразила Марколина. - Сохранить свободу можно и не давая обета, и притом гораздо лучше, так как обет есть принуждение.
Казанова сидел подле нее. Он даже не смел потихоньку коснуться ногой ее ноги или прижаться коленом к ее колену; если бы он еще в третий раз увидел выражение ужаса и отвращения в ее взоре, а он не сомневался, что увидел бы, то это неминуемо толкнуло бы его на какой-нибудь безумный поступок. Между тем ужин продолжался, росло число осушенных бокалов, разговор становился все более оживленным и общим, и Казанова снова как бы издалека услышал голос Амалии:
- Я говорила с Марколиной.
- Ты ей... - Безумная надежда вспыхнула в его душе.
- Тише, Казанова! Речь шла не о тебе, а только о ней и об ее планах на будущее. И я повторяю тебе еще раз: никогда не будет она принадлежать ни одному мужчине.
Тут Оливо, уже изрядно нагрузившийся, неожиданно встал и, со стаканом в руке, запинаясь, сказал несколько слов о высокой чести, оказанной его бедному дому посещением дорогого друга шевалье де Сенгаль.
- А где шевалье де Сенгаль, о котором вы говорите, дорогой Оливо? - спросил Лоренци своим звонким и дерзким голосом.
Первым желанием Казановы было швырнуть свой полный стакан в лицо наглецу; но Амалия слегка прикоснулась к его руке и сказала:
- Многим людям вы и поныне известны, шевалье, только под своим прежним и более прославленным именем Казановы.
- Я не знал, - с оскорбительной серьезностью сказал Лоренци, - что французский король пожаловал синьору Казанове дворянство.
- Я не стал утруждать этим короля, - спокойно ответил Казанова. - Надеюсь, лейтенант Лоренци, вы удовлетворитесь объяснением, против которого не нашлось никаких возражений у нюрнбергского бургомистра, когда я имел честь привести его в связи с одним, впрочем, незначительным случаем.
Все молчали, с напряженным вниманием слушая его.
- Алфавит, - сказал он, - как известно, достояние всеобщее. Так вот, я выбрал несколько букв по своему желанию и возвел себя в дворянство, не будучи обязан этим никакому государю, который едва ли мог бы оценить по достоинству мои притязания. Я - Казанова, шевалье де Сенгаль. Очень сожалею, лейтенант Лоренци, если это имя вам не нравится.
- Сенгаль - превосходное имя, - сказал аббат и повторил его несколько раз, будто пробуя на вкус.
- И никто в целом свете, - воскликнул Оливо, - не имеет большего права именоваться шевалье, чем благородный друг мой Казанова!
- А когда ваша слава, Лоренци, - прибавил маркиз, - прогремит так же далеко, как слава синьора Казановы, шевалье де Сенгаль, мы, если вы пожелаете, не замедлим назвать и вас шевалье.