Альпинистъ притихъ на минуту, рѣшившись ѣсть молча; но куски становились ему поперегъ горла. Наконецъ, когда сидящій противъ него австро-венгерскій дипломатъ потянулся дрожащею отъ старости рукой за горчишницей, онъ предупредительно подвинулъ ее съ словами:
- Къ вашимъ услугамъ, господинъ баронъ…
Онъ слышалъ, что такъ титуловали дипломата.
Къ несчастью, бѣдняга фонъ-Штольцъ сохранилъ только хитрую и тонкую физіономію, выработанную дипломатическою китайщиной, но давнымъ-давно растерялъ способности говорить и думать и теперь путешествовалъ по горамъ въ надеждѣ ихъ какъ-нибудь разыскать. Онъ широко открылъ выцвѣтшіе глаза, всмотрѣлся въ незнакомое лицо и опять закрылъ ихъ. Десятокъ заслуженныхъ дипломатовъ такой интеллектуальной силы упорными совмѣстными стараніями едва ли бы въ состояніи были выработать формулу обычной благодарности.
При этой новой неудачѣ лицо альпиниста приняло отчаянно-свирѣпое выраженіе; а по стремительности движенія, съ какимъ онъ схватилъ бутылку, можно было подумать, что вотъ-вотъ онъ сейчасъ пуститъ ею въ опустѣлую голову барона и прикончитъ на мѣстѣ заслуженнаго австро-венгерскаго дипломата. Ничуть не бывало! Онъ просто предложилъ пить своей сосѣдкѣ, которая даже не слыхала его словъ, занятая разговоромъ въ полголоса съ двумя молодыми людьми, сидящими рядомъ съ нею. Она наклонялась къ нимъ и оживленно говорила что-то на незнакомомъ языкѣ. Видны были только блестящіе завитки бѣлокурыхъ волосъ. вздрагивавшіе вокругъ маленькаго, прозрачнаго розоваго ушка. Кто она: полька, русская, шведка? - во всякомъ случаѣ сѣверянка. И южанину сама собою пришла на память хорошенькая провансальская пѣсенка; не долго думая, онъ спокойно началъ напѣвать:
"О coumtesse génto,
Estelo dou Nord
Que la neu argento,
Qu' Amour friso en or…".
На этотъ разъ всѣ оглянулись, всѣ подумали: не съ ума ли онъ сошелъ? Онъ покраснѣлъ, молча углубился въ свою тарелку и опять оживился лишь для того, чтобъ оттолкнуть одинъ изъ поданныхъ ему соусниковъ раздора.
- Опять черносливъ! Въ жизни никогда не ѣмъ!
Это было уже слишкомъ. Вокругъ стола задвигались стулья. Академикъ, лордъ Чипендаль (?), боннскій профессоръ и нѣкоторыя другія знаменитости черносливнаго лагеря встали съ мѣстъ и удалились изъ залы, выражая тѣмъ свое протестующее негодованіе. За ними почти тотчасъ же послѣдовали рисовые, такъ какъ и ими излюбленный соусникъ былъ отвергнутъ, подобно первому.
Ни риса, ни чернослива!… Что же это такое?
Всѣ вышли вонъ, и было что-то торжественно-ледяное въ этомъ молчаливомъ шествіи недовольныхъ лицъ съ надменно поднятыми носами и презрительно сжатыми губами. Альпинистъ остался одинъ-одинёшенекъ въ ярко освѣщенной залѣ, всѣми отвергнутый, подавленный общимъ презрѣніемъ.
Друзья мои, не презирайте никого и предоставьте это недостойное дѣло выскочкамъ, уродамъ и глупцамъ. Презрѣніе - маска, которою прикрывается ничтожество, иногда умственное убожество; презрѣніе есть признакъ недостатка доброты, ума и пониманія людей. Добродушный альпинистъ зналъ это. Ему уже давно перевалило за сорокъ лѣтъ, онъ былъ глубоко умудренъ жизненнымъ опытомъ и, кромѣ того, хорошо зналъ себѣ цѣну, понималъ важность лежащей на немъ миссіи и настолько сознавалъ, къ чему обязываетъ его громкое, носимое имъ, имя, что не обратилъ никакого вниманія на мнѣніе о себѣ всѣхъ этихъ господъ. Къ тому же, ему стоило только сказать свое имя, крикнуть: "Это я", - и всѣ эти презрительныя лица низко склонились бы передъ нимъ; но его забавляло инкогнито.
Одно стѣсняло его, это - невозможность поговорить, пошумѣть, разойтись, что называется, во всю, пожимать руки, похлопывать по плечу, называть людей уменьшительными именами. Вотъ что угнетало и давило его въ отелѣ Риги-Кульмъ, а главное - опять-таки это невыносимое молчаніе.
"Вѣдь, этакъ просто типунъ наживешь, вѣрнѣйшій типунъ!" - разсуждалъ бѣдняга самъ съ собою, бродя по отелю и не зная, куда приклонить голову.
Онъ зашелъ было въ кофейную, огромную и пустынную, какъ городской соборъ въ будни, подозвалъ слугу, назвалъ его "другомъ сердечнымъ", приказалъ подать "хорошаго мокка… да смотри, безъ сахару". И хотя слуга не полюбопытствовалъ узнать, "почему безъ сахару", - альпинистъ, все-таки, прибавилъ: "По старой привычкѣ, которую и сдѣлалъ въ Алжирѣ, еще во время моихъ охотъ тамъ". И онъ уже открылъ ротъ, чтобы разсказать про свои знаменитыя охоты, но слуга убѣжалъ и стоялъ передъ растянувшимся на диванѣ лордомъ Чипендалемъ, требовавшимъ лѣнивымъ голосомъ: Tchimppègne! Tchimppègne! Пробка глупо хлопнула, и опять ничего не стало слышно, кромѣ завыванія вѣтра въ трубѣ монументальнаго камина, да лихорадочнаго шуршанья снѣга по оконнымъ стекламъ.
Тоскливо-мраченъ былъ также читальный залъ; у всѣхъ газеты въ рукахъ, сотни головъ склонились вокругъ зеленыхъ столовъ, освѣщенныхъ газовыми рожками съ рефракторами. Отъ времени до времени слышится зѣвокъ, раздается кашель, шуршаніе переворачиваемыхъ листовъ и надъ всѣмъ этимъ, въ молчаливомъ величіи, прислонившись спинами къ камину, стоятъ двѣ уныніе наводящія фигуры, отъ которыхъ такъ и вѣетъ затхлою плѣсенью оффиціальной исторіи, - профессоръ Шванталеръ и академикъ Астье-Рею, капризомъ судьбы поставленные лицомъ къ лицу на вершинѣ Риги послѣ тридцати лѣтъ обоюдной ругани въ объяснительныхъ запискахъ и замѣткахъ, гдѣ они величали другъ друга то "безмозглымъ осломъ", то "vir ineptissimus".
Можете себѣ представить, какъ они встрѣтили добродушнаго альпиниста, когда онъ подсѣлъ къ нимъ позаняться умными разговорами. Съ высоты этихъ двухъ каріатидъ его сразу обдало такимъ убійственнымъ холодомъ, что онъ въ ту же минуту всталъ, началъ шагать по залѣ и, наконецъ, отворилъ библіотечный шкафъ. Тамъ валялось нѣсколько англійскихъ романовъ въ перемежку съ толстыми Библіями и разрозненными томами записокъ швейцарскаго альпійскаго клуба. Нашъ путешественникъ взялъ было одну книгу съ тѣмъ, чтобы почитать въ постели на сонъ грядущій, но вынужденъ былъ водворить ее на мѣсто, такъ какъ правила читальни не дозволяютъ разносить книги по нумерамъ.
Продолжая безцѣльно бродить, онъ добрался до послѣдняго убѣжища - до салона. И тамъ царило то же всеподавляющее уныніе, - такое уныніе, какое возможно только въ Сенъ-Бернардскомъ монастырѣ, гдѣ монахи выставляютъ тѣла несчастныхъ, погибшихъ въ снѣгахъ, въ той именно позѣ, въ какой ихъ застигла смерть отъ мороза. Такой точно видъ представлялъ салонъ Риги-Кульма. Всѣ дамы уныло сидѣли группами на диванахъ, идущихъ по стѣнамъ, или одиноко замерли гдѣ попало въ креслахъ. Неподвижныя миссъ точно застыли съ альбомами и работами въ рукахъ. А въ глубинѣ передъ фортепіано, съ видомъ покойника, котораго забыли похоронить, сидѣлъ старый дипломатъ, положивши мертвыя руки на клавиши. Несчастный Штольцъ задремалъ, обезсиленный стараніями припомнить польку, когда-то имъ сочиненную. За нимъ заснули и всѣ дамы, склонивши головки въ завиткахъ или въ уродливыхъ англійскихъ чепцахъ пирогами.
Приходъ альпиниста не разбудилъ ихъ, и самъ онъ безпомощно опустился на диванъ, подавленный вселеденящимъ отчаяніемъ. Вдругъ по отелю разнеслись веселые и громкіе звуки музыки. Странствующіе "musicos", - арфа, флейта и скрипка, - постоянно бродящіе по отелямъ Швейцаріи, забрались въ Риги-Кульмъ и расположились въ прихожей. При первыхъ аккордахъ, нашъ герой ожилъ, вскочилъ на ноги.
- Zou! bravo!… Музыка! Давай ее сюда! - и онъ кидается въ прихожую, растворяетъ настежь двери, тащитъ музыкантовъ, поитъ ихъ шампанскимъ и самъ пьянѣетъ не отъ вина, котораго онъ не пьетъ, а отъ звуковъ бродячаго оркестра, возвратившихъ его къ жизни.
Онъ подсвистываетъ флейтѣ, взвизгиваетъ скрипкой, прищелкиваетъ надъ головою пальцами, кидаетъ кругомъ торжествующіе взгляды, приплясываетъ и приводитъ въ недоумѣніе туристовъ, сбѣжавшихся на шумъ со всего отеля. Подогрѣтые виномъ, музыканты, съ воодушевленіемъ настоящихъ цыганъ, заиграли одинъ изъ увлекательныхъ вальсовъ Штрауса. Альпинистъ оглянулся и увидалъ у двери жену профессора Шванталера, уроженку Вѣны, толстушку съ бойкими глазами, сохранившую всю живость молодости, несмотря на сѣдину, словно пудрой засыпавшую ея голову. Онъ подлетѣлъ къ профессоршѣ, обхватилъ ея талію и, съ крикомъ:
- Э! Живо, берите дамъ! Впередъ, впередъ! - понесся по залѣ.
Сразу все встрепенулось, ожило и закружилось въ общемъ вихрѣ, все затанцовало, вездѣ - въ прихожей, въ гостиной, въ читальнѣ, вокругъ зеленыхъ столовъ. И сдѣлалъ это онъ одинъ, всѣхъ расшевелилъ, разогрѣлъ, воспламенилъ; а самъ, однако же, не танцуетъ больше, запыхавшись на двухъ-трехъ турахъ вальса. За то онъ наблюдаетъ, распоряжается своимъ баломъ, командуетъ музыкантамъ, устраиваетъ пары, просовываетъ руку боннскаго профессора вокругъ таліи старой англичанки, на серьезнаго Астье-Рею напускаетъ самую задорную изъ дочерей перувіянскаго генерала. Сопротивленіе немыслимо. Необычайный альпинистъ обладаетъ какою-то обаятельною силой, которая такъ и поднимаетъ, такъ и мчитъ въ вихрь танцевъ. "Жги, жги!…" Презрѣнія, ненависти - какъ не бывало. Нѣтъ ни "рисовыхъ", ни "черносливныхъ", - всѣ вальсируютъ. Настоящая эпидемія танцевъ охватила весь громадный отель; даже на площадкахъ лѣстницы, до шестаго этажа включительно, вертѣлись швейцарки-служанки, точно деревянныя куклы на пружинахъ.
Пусть непогода злится снаружи, пусть воетъ вѣтеръ, взметая облака снѣга на пустынныхъ высотахъ, до этого никому нѣтъ дѣла, - здѣсь тепло, хорошо, веселья хватитъ до утра.