В "Каббале" Уайлдер выступает умелым учеником Г. Джеймса, тонким аналитиком межличностных связей, которые, к восхищению наблюдателя из-за океана, лишены всякой служебной или имущественной иерархичности. Персонажи Уайлдера - это не американские мещане; свободные от бремени, налагаемого сознанием собственного богатства или бедности, они сохранили естественность манер, сочетающуюся с прирожденной эмоциональностью латинской расы. В свою среду римские "каббалисты" допускают лишь близких себе по духу, и Сэмюэле - так зовут уайлдеровского рассказчика - принадлежит к числу избранников. Он становится поверенным многих тайн, ближайшим наперсником и шестнадцатилетнего юнца, у которого голова идет кругом от обуревающего его сонма желаний, и титулованной итальянки, безответно полюбившей приезжего студента-археолога, и престарелого кардинала, на склоне дней своих усомнившегося в благоволении католического бога.
Но Каббалу волнует не только канонический текст религиозных догм и тайнопись великих произведений искусства прошлого. Современные потомки древних родов пытаются принять участие в делах нации и с горечью признают свое бессилие. "Вначале они думали, что могут сказать свое слово в связи с забастовками, с фашизмом и с сенатскими злоупотреблениями, и лишь после того, как была потрачена куча денег и усилия сотен людей не принесли результата, они поняли, что в стране пришли в действие силы, не поддающиеся их контролю", - пишет Уайлдер. Бурный натиск времени расшатывает устои аристократической традиции; к тому же сами "каббалисты" не безгрешны и, как выясняется, подчас готовы променять свои высокие принципы на суетную прозу мелких выгод и привилегий.
Социологические иллюстрации, к которым порой прибегает молодой Уайлдер, лишь дополняют звучащую в его романе тихую музыку сожаления об увядании "вечного города", этого символа вековой культуры Запада. Вторя Вагнеру, писатель напоминает о "сумерках богов" и вслед за Шпенглером предвещает грядущий "закат Европы". "Нынешний Рим может рассыпаться в прах, и новая молодая столица мира займет его место", - пророчествует Вергилий, явившийся перед автором, как некогда перед Данте, в финале его книги. Образ башен Нью-Йорка, "отбрасывающих такие длинные тени, что они ложатся на сандалии ангелов", символизировал для Уайлдера робкую надежду на преемственность цивилизаций, на поступательное движение истории. Однако следующая книга писателя свидетельствовала об углублении его исторического пессимизма.
Опубликованный в 1927 году и принесший Уайлдеру всемирную известность "Мост короля Людовика Святого" был воспринят как развернутая манифестация философского скептицизма, как еще одно выражение недоверия нового поколения американской интеллигенции к возможности "благодетельного прогресса" в рамках западной цивилизации.
Проблемы, которые ставятся в повести, обозначены уже в ее первой части: "Либо наша жизнь случайна и наша смерть случайна, либо и в жизни и в смерти нашей заложен План". Когда-то, рассказывает Уайлдер, маленький рыжий францисканец, ставший нечаянно свидетелем того, как разорвалась тонкая паутинка плетеного моста, переброшенного через пропасть, решил, что пришла пора богословию занять место среди точных наук и сыграть свою роль в распознавании причин человеческих трагедий. Три новеллы, составляющие основную часть повести, - это как бы квинтэссенция пространной книги ученого монаха, проследившего жизненные пути несчастных жертв катастрофы в далеком Перу начала XVIII века, разразившейся как раз в тот момент, который обещал внести коренной перелом в их судьбы. Обобщения брата Юнипера были продиктованы ему благочестием и верой в божий промысел - он одобрил вмешательство провидения, возмущенного попытками смертных хоть в малом изменить предписанный им свыше рисунок бытия.
Однако "Мост короля Людовика Святого" отнюдь не упражнение в схоластике на тему о предопределении, и пусть искусная стилизация, предпринятая автором, никого не введет в заблуждение. Наследников монаха Юнипера по методу изысканий и его братьев по духу Уайлдер мог найти среди властителей умов образованного общества второй половины XIX и начала XX века, воспитанных на Бокле, Милле и Спенсере, - сторонников положительного знания, готовых применить количественный и фактографический метод к анализу не только физического мира, но и игры человеческой мысли, движения истории. Разрыв с традиционными догмами и авторитетами прошлого сказался на творческой деятельности каждого из тех, кто принадлежал в 20-е годы к "потерянному поколению", но у Уайлдера он принял, быть может, наиболее концептуальную форму эстетической декларации, направленной против жесткого метафизического детерминизма, подчиняющего единичное всеобщему и обосновывающего идею о мудрой соразмерности всего сущего.
Систематизацию фактов и поиск незримой внутренней нити событий, затеянные братом Юнипером, Уайлдер считает несостоятельными - и не потому, что его герою не хватило упорства или он собрал недостаточно сведений. Жизнь слишком сложна и многогранна, утверждает американский писатель на всем протяжении своего творчества, чтобы пытаться втиснуть ее в какую-либо систему координат, пусть даже претендующую на название "научный метод": "И если я, как мне кажется, знаю больше, разве можно быть уверенным, что и от меня не укрылась пружина пружин".
Несмотря на отчетливые отголоски релятивистских воззрений и даже агностицизма, нельзя утверждать, что взгляды, подобные прозвучавшим у Уайлдера, вовсе лишены каких-либо реальных предпосылок, "…экономическое движение как необходимое, - указывал Энгельс, неоднократно выступавший с критикой вульгарного истолкования исторического материализма, - в конечном счете прокладывает себе дорогу сквозь бесконечное множество случайностей (то есть вещей и событий, внутренняя связь которых настолько отдалена или настолько трудно доказуема, что мы можем пренебречь ею, считать, что ее не существует)". Хаос мира Уайлдер стремится упорядочить, обращаясь к этическим постулатам, и его идейная позиция далека от продиктованных религиозным рвением умозаключений брата Юнипера. Не мистический "знак свыше", а прилив возвышенных гуманистических чувств, освобожденных от наслоений, порождаемых ревностью, завистью, недоброжелательством, - вот что может дать внезапный импульс к нравственному перерождению, духовному очищению человека. Для маркизы де Монтемайор, в письмах которой можно различить почерк известной писательницы XVII века мадам де Севинье, таким переломным моментом стал моральный урок, преподанный старой аристократке Пепитой - простодушной и чистой сердцем девушкой из народа. Бедняк Мануэль жертвует любовью, чтобы умерить страдания своего брата-близнеца Эстебана, а "великий секрет и смысл жизни" дядюшки Пио заключен в служении актрисе Периколе. Не суть важно, что надеждам "обновленных" персонажей книги не суждено сбыться, - ведь на суде истории искренний порыв, может статься, окажется весомее иного завершенного деяния.
"Однако, при всем его усердии брат Юнипер так и не узнал ни главной страсти доньи Марии, ни дяди Пио, ни даже Эстебана", - констатирует Уайлдер. Сам же писатель твердо убежден, что первоосновой жизни является любовь - прямой и естественный путь утверждения личным примером принципов всеобщего равенства: ведь те, кто полюбил, "никогда уже не станут смотреть на человека - будь то принц или лакей - как на неодушевленный предмет". Молодой писатель, едва перешагнувший порог тридцатилетия, возложил на себя роль моралиста и врачевателя людских горестей, чтобы не расставаться с нею до конца жизни. В рассказанных им историях звучит подчас даже нечто, напоминающее проповеди протестантского увещевателя ("…люди ходят по земле в броне себялюбия - пьяные от самолюбования, жаждущие похвал, слышащие ничтожную долю того, что им говорится, глухие к несчастьям ближайших друзей…" - объявляет от лица автора маркиза де Монтемайор), но вот вмешивается волшебство художественного слова и отводит возникшие было опасения в чрезмерной назидательности.
Литература - код сердца, провозгласил Уайлдер в своем произведении, стиль же - "лишь обиходный сосуд, в котором миру подается горькое питие". Но стилистику повести не назовешь обиходной, заурядной. Совсем напротив: высокая ее оценка у читателя была предопределена собственно литературными достоинствами, и прежде всего тем, что сам писатель называл "чудесами словесного строя". Иногда может создаться впечатление, что завороженность "самоценным словом" преобладает здесь над стремлением автора к законченности и четкости реалистического рисунка. Однако "Мост короля Людовика Святого" следует судить по законам представленного им жанра: ведь перед нами не реалистический исторический роман, обращенный в далекое прошлое, а философская повесть-притча, которую можно поставить в ряд с аналогичными творениями Вольтера и А. Франса.