Не скоро вкатилась толстая женщина в очень запущенном наряде и покрутила глазами.
– Есть! – крикнул Доршак, садясь за стол. – И света, живей.
Он разломил было уже печать и нетерпеливо пытался читать, но мрак не позволял; он бросил письмо на стол.
– Мечник человека с письмом прислал, – бормотал он, – что ему там в голову пришло, он всегда думает, что тут является паном. Ха! Ха!
– А кто же? – произнесла женщина.
Доршак рассмеялся и стукнул пальцем в грудь.
– Кто же, если не я! Кто тут шеей рискует столько лет, чтобы в этой дыре скрываться? Чёрта съест, если из моих рук её назад вырвет.
Женщина пожала плечами.
– Когда мне однажды даст эту весть, не выкурит меня так легко, – говорил, не обращая внимания, как бы себе, Доршак. – Если захочет, я вместе с письмом заплачу ему… но я не напрасно работал, чтобы другие пользовались. Где человек столько лет сидит и трудится, всё-таки должен выседеть себе собственность. Чего он от меня хочет… Женщина смотрела на говорящего, словно с сожалением, но ничего уже не говорила.
В это время женщина внесла свечу и поставила её на столе; Доршак схватил письмо, начал его читать, брови его стягивались, плюнул и бросил его снова на стол, начал ходить, потом взял письмо, дабы ещё раз прочитать, и повторно бросил его от себя, руки вложил в карманы, прохаживался хмурый.
– Но этого-то я не ожидал, – воскликнул он вдруг, останавливаясь перед женщиной, – ведь мечникова со всем двором едет в Гродек.
Он начал смеяться.
– Милостивый государь, забавная история! Баба-Ирод… Им кажется, что всех татар забрал с собой Кара Мустафа и что тут как у Бога за печью можно сидеть! Посмотрим…
– Но я их тут иметь не хочу, – добавил он, – и быстро выкурю, что даже охота у них заглядывать в моё хозяйство отпадёт.
Женщина слушала, молчащая, опёрлась на руку и посмотрела в окно, как если бы давно знала, что с ним ни серьёзно разговориться, ни образумить его не сумеет.
Чем дольше ходил и думал Доршак, тем казался сильней обуреваем возмущением и гневом. Его резкие движения и вся фигура утверждали, что он сдерживается только, дабы не взорваться.
Затем женщина принесла полотенце, большую миску и тарелку. Доршак поглядел только и бросился за стол, а собаки сидели с обеих сторон, смотряему в глаза. Прежде чем приступил к еде, он достал из шкафчика бутылку, выпил рюмку и поставил её перед собой. Как следствие волнения и напитка, лицо его раскраснелось. Он был страшным – женщина всякий раз, как на него смотрела, с отвращением отворачивала глаза…
– А ты ела? – спросил он женщину, обращая взгляд на неё.
– Я не голодна, – ответила она, – трудно было ждать целый день…
Она мгновенно прервала разговор.
– Сегодня на тебя снова твоя хандра, я вижу, напала? – спросил Доршак.
– Я сегодня такая, какой была вчера, – отпарировала она коротко.
– Человек притащится домой и не с кем рот раскрыть и поболтать по-дружески!
Женщина пожала плечами и промолчала. Доршак, словно дальше разговора вести не хотел, поднял голову к двери и позвал:
– Татьяна!
На пороге показалась женщина.
– Кумыса! – крикнул он.
– Татарина из себя сделали, – шепнула сидящая на подушках, – и не только к кумысу, но и к их обычаям привыкли.
Словно не слышал этого упрёка Доршак, сидел задумчивый. Женщина принесла высокий стакан с беловатым напитком, который он жадно осушил, вытер усы и только после ухода служанки начал как бы сам себе:
– А почему мне не быть татарином! Они имеют разум. Носятся в степи, в работе не нуждаются. Живут на свободе и мурзы их богаче нас… Разве мало они добычи набирают…
– И это жизнью вам кажется от зависти, такое языческое бродяжничество, – начала женщина.
– Что ты, баба, знаешь! Что ты понимаешь! – крикнул Доршак. – Сидела бы тихо. Меня будешь разуму учить, что плохо, а что хорошо? Я и без тебя знаю, совета спрашивать не буду.
– Вот это и беда, – вздохнула сидящая, – иначе бы жил, если меня бы слушал, и было бы благословение Божье в доме.
Доршак смеялся.
– Уж эти я литания знаю… в церковь с ними! В церковь! Я в этом не нуждаюсь.
Он окончил трапезу, несколько объедков бросил псам, которые из-за них друг с другом начали лаяться, ударил одного ногой и, отойдя на пару шагов, бросился на сиденье, но неподалёку от женщины. На низком столике стоял обшитый золотом мешок и длинный мундштук лежал при нём. Он надел его на трубку и начал курить, сложив ноги по-турецки.
– Эй, баба! Кофе! – воскликнул он. – И живо.
Эти слова относились к сидящей женщине, которая ни двинулась и, казалось, не обращает внимание. Только через какое-то время она позвала Татьяну.
Тут уже, согласно обычаю, она принесла жестяной чайник и маленькую чашечку, которые поставила на стол перед паном. Доршак налил себе чёрной жидкости и жадно выпил её. Мгновение царило молчание. Женщина казалась как бы заснувшей, а борзые устало храпели на полу. Доршак, смотрящий сначала бессмысленно перед собой, медленно перевёл взгляд на женщину и долго разглядывал сидящую. Его брови всё больше хмурились.
– Слушай, ты, Агафья! – воскликнул он. – Долго мы так с тобой, как собака с кошкой будем жить?
– Пока собака или кошка не сдохнет, – медленно произнесла она.
– Собаке не хочется подыхать, – рассмеялся Доршак, поднимая широкие плечи, – собаке ещё жизнь улыбается, а кошка так же, хвала Богу, здорова. Время иметь бы разум.
– Это правда, – сказала женщина.
– Не мне, но вам, – прервал, распаляясь, мужчина. – Что у тебя плохо? Оказывают тебе в чём?
– Я предпочла бы бедность, – ответила женщина. – Думаешь, что мне этот твой хлеб по вкусу, что его ежедневно посыпаешь пеплом? Или я не знаю, откуда твоя собственность берётся и как её зарабатываешь?
Доршак вскочил со стула.
– Как? Как? Говори! – крикнул он, поднимая мундштук.
– Не нужно говорить, – не обращая на него спокойные глаза, сказала женщина, – ты знаешь, что эта твоя собственность значит и откуда течёт.
Доршак пробурчал что-то невразумительное, грызя трубку, но сдержался и смолчал.
– Хочешь иметь мир? – добавила женщина. – Я охотно вернусь к родителям, только отпусти.
– Жена с мужем жить должна, слышишь, – воскликнул Доршак.
– Давно бы от меня избавился, – отрезала женщина, – если бы не то, что за мной ожидаешь приданое, до которого жаден.
– Несомненно, потому что оно принадлежит мне за то, что такую дуру мне свет навязал, – начал Доршак. – Дьявол тебя знал, когда молодо и красиво выглядела, что мне жизнь отравишь! Я думал, что беру мягкое и послушное создание, а ветку чертополоха получил. Не в такой я нуждался женщине для жены, а ты была создана для монахини.
Женщина не отвечала уже, погружённая в мысли, сжала белые руки, аж слышен был треск в суставах. Голову опустила на грудь, слёз было не видно, но о них легко мог догадаться Доршак, который дико на неё поглядывал.
– Вот это мой завтрак и обед, и ужин, – сказал он, – человек возвращается домой как в ад!
Лицо его загорелось, поднял трубку, казалось, что ударит сидящую женщину, которая только вздрогнула, но затем обернулась, смерила его страшными очами, её рука потянулась к поясу под платье.
Видно, Доршак понял это движение и отступил. Он процедил сквозь зубы:
– Змея, гадина!
– Раз в жизни ты тянул ко мне руку, – сказала женщина дрожащим голосом. – Тогда я не ожидала, чтобы мужчина смел ударить жену… и тут один раз отплатила тебе, как ты того заслуживаешь. С той минуты без ножа не хожу, ударь меня и умрёшь. Ты знаешь, что я сильная и что тебя не боюсь.
Они смерили друг друга глазами. Доршак дрожащей рукой потёр голову.
– Э! Если бы не твой отец! Если бы не мать!
– Если бы не приданое! – насмешливо вставила Агафья.
– Дал бы я тебе, сидела бы запертая под ключом, как собака на цепи.
– Э! Когда бы не Бог, не совесть, Павел, ты давно бы не жил, а я была бы свободна, – ответила женщина, глаза которой пылали. – Подошёл к родителям, именуясь паном на Гродке, а кто в то время знал, что ты разбойник?
– Молчать! – крикнул Доршак. – Молчать! Достаточно этого, бабы никто не переболтает, а ну, увидим, наконец, кто тут кого победит.
Агафья рассмеялась.
За порогом послышались тяжёлые шаги. Доршак обернулся. Дверь медленно отворилась и посланец межейевский, с любопытством разглядываясь, стоял на пороге.
– Слава Ему! – сказал он.
Доршак что-то промямлил, женщина поднялась и тихо ответила:
– Навеки!
– Чего хотите? – спросил подстароста.
– А ну, не мешало бы поговорить, – сказал, кашляя, придворный, который смело огляделся. – Наша ясна пани выслала меня вперёд, чтобы тут всё было приготовлено.
Туча заслонила лицо Доршака.
– А что мне тут для них приготовить? – воскликнул он грубовато. – Приготовлено! Кукурузу "мамалыгу" в этой пустыни, в этих руинах! Что им в голову пришло сюда лезть и беды искать.
– Это не моя вещь, – сказал придворный, – поговорите об этом с ясной пани, как приедет. Мне приказали очистить жилище, оборудовать место для коня, овёс и хлеб для людей наготовить.
Доршак нагло смеялся.
– А много вас там? – спросил он.
Придворный задумался.
– Ну, до двадцати наберётся.
Удивление нарисовалось на лице подстаросты.
– Даже столько!
– Да уж! – сказал придворный. – Наша пани, панна, пан Янаш, капеллан, придворные, конюшие, прислуга, гайдуки, венгр.
– Тогда, пожалуй, придётся самому уйти ради них и кочевать под шатром, – воскликнул Доршак и начал прохаживаться, задумчивый.