Приська вся затряслась, услышав имя мужа. Дрожь пробежала по всему телу, и она, сама не зная отчего и кому, низко поклонилась.
Люди, услышав выкрики старшины, начали подходить к крыльцу. Кто-то больно толкнул Приську.
– И чего тут эта баба затесалась? – спросил рыжеусый молодой человек, торопливо пробираясь вперед.
Приська отошла в сторону и настороженно прислушалась. Толпа шумела, клокотала, слышались шутки, смех. "Чего это они хохочут? – думала Приська. – Думают ли они о том, что сейчас решается судьба многих людей? Что у них жизнь отнимают? Должно быть, нет. Не смеялись бы так, если бы подумали об этом".
Потом Приська слышала возгласы старшины и крики людей: "Отобрать! Не надо! Дать ему на год отсрочку, а не справится – тогда и отобрать". Или: "Дети у него малые, принять его недоимку на счет общества".
Но вот старшина крикнул:
– Ну, а за Филиппа Притыку?
– За Филиппа? – спросило несколько голосов.
Приська словно приросла к земле.
– Отобрать! – первым крикнул Грыцько Супруненко; за ним другой, третий.
У Приськи потемнело в глазах.
– Подожди отбирать! – слышит Приська голос Карпа. – Это дело надо разобрать.
Поднялся шум, крик. Слов не разобрать, только сквозь гул изредка до слуха Приськи долетают отдельные возгласы: "А дочка? А сама?" И вдруг слышит: "Врешь! Богатеи только о себе думают, а другие пусть с голоду пухнут и подыхают!"
Еще пуще зашумели, такой гам поднялся, что уж ничего нельзя было разобрать. Люди снова разбрелись. И каждая группа шумела, словно старалась перекричать соседей. Карпо метался от одних к другим и неустанно кричал:
– Поддержите, братцы! Что это такое? Из-за этих чертовых мироедов скоро бедному человеку и дыхнуть нельзя будет. Как так можно? Где такое видано? Вы бы поглядели на нее... да вот и она! – И Карпо, схватив Приську за рукав, потащил ее к Супруненко. – Вот она какая гладкая! Вот какая здоровая! – напустился Карпо на Грыцько. – Гляди! Глядите, люди добрые: вот она! Сможет она сама работать?
– У нее дочка молодая! – в свою очередь кричит Грыцько. – Пусть дочку внаймы отдаст. Другие нанимаются, а она не может.
– У ней одна дочка. Если она уйдет, некому будет и в хате хозяйничать! – настаивает Карпо.
– Да тише! Такое завели – разобрать ничего нельзя! – сердито крикнул старшина.
Толпа постепенно угомонилась.
– Ну, как же с землей: за вдовой останется?
– За ней! За ней! – закричало большинство.
Грыцько, багровый, как рак, махнул рукой и отошел в сторону. Но сразу же вернулся.
– Ну, хорошо. Земля, говорите, за нею останется. А подати кто будет платить? А выкупные кто отдаст?
– Подати, известно, на счет общества, а выкупные сама платить будет, – сказал Карпо.
– Вишь, лихоманка его матери! – заорал Грыцько. – И землю отдай, да еще подати за нее плати.
– Не грозись, лихоманка не разбирает, на кого напасть. Как бы тебя не тряхнула, – говорит Карпо.
– Да где же это видано? Как можно? И землю отдай, и подати плати.
– Правду говорит Грыцько, – сказал кто-то. – Если землю берет, пускай и подати платит.
– Люди добрые! – крикнул Карпо. – Постойте! Подождите!.. Как же это так? Притыка платил только за одну душу: он один значился в ревизском списке. Кабы у него был сын – другое дело, а то он один. Теперь он умер – кто же, как не общество, должно за него платить?
– Врешь! Не умер, а околел! – крикнул Грыцько.
– Не умер Данила, болячка его задушила! – сказал кто-то из толпы.
Послышался хохот. Грыцько не унимался:
– Все на общество и на общество. А это же мы и есть. Кому придется платить, как не нам? – лез он из кожи вон, стараясь донять Приську не мытьем, так катаньем.
Толпа начала склоняться в сторону Грыцько.
– Да погодите! – снова кричит Карпо. – Она же по закону не должна платить податей. Где это видано, чтобы вдова платила подати за умершего мужа? Откуда ей взять?
– А земля? А земля? – орет Грыцько.
– Что ж земля? За землю выкупные надо вносить. Ну, она и будет их платить, а подати с какой стати?
– Правильно! – заревела толпа. – Подати – на общество, а выкупные – кто землей владеет.
– Писать? – спрашивает старшина.
– Пишите! – шумит толпа.
Грыцько в сердцах плюнул, поскреб затылок и отошел прочь. Лицо у него было злое, багровое; огонь в колючих глазах погас, они глядели мрачно, словно говорили: ну, теперь все прахом пойдет, если голодранцы начнут верховодить в общественных делах. Побежденный и раздосадованный, покинул он сход. Ни одна его надежда не сбылась, ни одна мысль не веселила. Мрачный как туча возвращался он домой.
Зато Карпо был несказанно рад. Он весело говорил то одному, то другому:
– А что, взял? Вертел, вертел хвостом, чертов Загнибида, да и довертелся! Так им и надо, аспидам-мироедам! Спасибо вам, люди добрые, что поддержали.
– Теперь с тебя магарыч, Карпо! – шутя сказал ему высокий усач.
– С тебя! С тебя! – послышались выкрики.
– Вот это дело! Один кислицы ел, а сосед оскомину набил. Кто землей будет владеть, а другому за него магарыч ставить, – вставил Гудзенко, всем известный трезвенник.
– Что? – крикнул Карпо. – Можно за это и магарыч поставить. Двугривенный есть в кармане... пойдем!
– Ну и добряк же этот Карпо! Последним поделится... Идем, идем, – сказал усач, очевидно, склонный к зеленому змию.
Человек пять отделились от толпы и направились в шинок, стоявший тут же на площади.
Карпо снова повстречал Приську, которая от волнения растерялась и не знала, куда ей идти.
– Вы еще и сейчас тут топчетесь? – сказал он. – Идите, тетка, домой. Ваше дело пошло на лад. Благодаря обществу земля осталась за вами. Идите домой.
– Спасибо вам, люди добрые! – тихо промолвила Приська, низко поклонившись людям. – А тебе, Карпо, наибольшее спасибо.
– Не за что. Бога благодарите. Идите домой и, если увидите Одарку, скажите ей, что я, может, задержусь.
Приська, еще раз поблагодарив людей, побрела домой.
Вечерело. Солнце, весь день закрытое тучами, к вечеру выбилось из неволи и, опускаясь к горизонту, обливало все село багряным светом. Казалось, все вокруг пламенело. По небу плыли разорванные тучи, черные и темно-зеленые, предвечерний воздух был прозрачен и свеж. Мороз крепчал. Из села доносились женские голоса, а на площади все еще стоял неугомонный гул. Было грустно Приське в этот зимний вечер. Она не замечала окружающей красоты; ее склоненную голову осаждали думы. Они не были горькими на этот раз; если бы Приська не разучилась радоваться, они, может, и были бы радостными, но теперь только окрашены легкой грустью. Она думала о земле, из-за которой пережила столько тревог, которую хотели отнять у нее злые люди... И вот земля эта – снова ее. Боже, вознагради Карпа! Это он отстоял ее. Свет, видно, не без добрых людей... не без добрых людей, – шептала она. На глазах выступили слезы.
Уже около самого двора она остановилась перевести дух. Солнце садилось; его огненный, багровый глаз ярко искрился. "И оно радуется доброму делу", – подумала Приська.
– Ох, и уморилась я, – сказала она, войдя в хату, и тяжело опустилась на лавку. Она с трудом дышала от усталости.
Христя тревожно взглянула на мать; по лицу старалась угадать, хорошую ли она весть принесла, или дурную. Сердце у нее болело от мучительных сомнений.
– Дайте, я хоть помогу вам тулуп снять, – сказала Христя, заметив, что мать собирается раздеться.
– Помоги, доченька... Ох, и уморилась я... Нет сил! Кто же с землей управится, если к лету не поправлюсь.
– А земля за нами осталась? – робко спросила Христя.
– О-ох! Благодаря хорошим людям – за нами, доченька, – сказала Приська, прислонившись к печи.
Христя перекрестилась.
– Слава Богу! Слава Богу! – шептала она.
– Как ни кричал Грыцько, как ни ярился, как ни угрожал обществу, а не вышло по его... Спасибо Карпу... Чуть не забыла. Сбегай, дочка, к Одарке, скажи ей: Карпо просил передать, чтобы она не ждала его – может, задержится. Вот голова дурная, пока шла – забыла. Ох, какой же он человек хороший, спасибо ему! – говорила Приська, не замечая, что дочери уже нет в хате. Христя быстро вернулась.
– Одарка спрашивала, где же Карпо? А я говорю – не знаю, – сказала Христя.
– На радости в шинок пошли. Спасибо им!
– Еще спрашивала Одарка про землю. А как узнала, аж запрыгала от радости.
– Господи! И за что это люди так добры к нам? – говорила Приська. – Учись у них, дочка... они лучше, чем родные. Пошли им, Господи, всего, чего они только хотят! И не приведи Боже, чтобы люди были такие, как этот Грыцько: кажется, съели бы друг друга. И уродится же такой злой и бездушный! Хоть бы сам нужду терпел, а то добра у него – на десятерых хватит. Так нет, всего ему мало, на сухую корку чужого хлеба позарился. Зато же и проучили его!.. Он – слово, а Карпо ему – десять... И общество не его послушалось, а Карпа. Как туча, домой ушел Грыцько, – рассказывала Приська, грея на печи свои посиневшие руки.
Слушая рассказ матери, Христя думала: вот и попадись такому в невестки – все кишки тебе вымотает... будет грызть, пока со свету не сживет. А ну его вместе с богатством! Чего ж этот Федор к ней ластится? Что ему нужно? Господь с ним! Он хоть и хороший хлопец, да что поделаешь с таким отцом?
Вдруг Христя услышала шорох в сенях. Она бросилась к двери и на пороге столкнулась с... Федором.
– Здравствуйте! – сказал он, входя в хату.
– Кто там? – спросила с печи Приська. – Зажги огонь, Христя, ничего не видно.
– Да это я... Федор.
"Федор! С чего бы это?" – подумала Приська.