Тем не менее этот инструмент, какой бы он ни был, не привлек исключительного внимания Скруджа. Занял его, собственно говоря, пояс: то там блеснет, то здесь, то потухнет, и вся физиономия его обладателя принимает соответственное выражение. То существо однорукое, то – одноногое, то – на двадцати ногах без головы, то – голова без тела: члены исчезали, не дозволяя видеть перемены в своих причудливых очерках. А потом он снова становился самим собой, больше чем когда-нибудь.
– Милостивый государь, – спросил Скрудж, – вы ли предсказанный мне дух?
– Я.
Голос был так сладок, так приятен и так тих, как будто шептал не на ухо Скруджу, а где-то далеко.
– Да кто же вы? – спросил Скрудж.
– Прошлый праздник.
– Прошлый? Давно ли? – продолжал Скрудж, вглядываясь в рост карлика.
– Последний.
Если бы кто-нибудь спросил Скруджа "почему?", он бы не ответил, но все-таки сгорал желанием нахлобучить на посетителя известную уже читателям воронку – и попросил об этом духа.
– Вот еще! – крикнул призрак. – Не угодно ли вам погасить мирскими руками небесное пламя? Вот еще фантазии!.. Да не вы ли один из тех, что надели на меня эту шапку только из черствого самолюбия и заставили нести ее века и века?..
Скрудж отрекся почтительно от всякого намерения оскорбить или "принакрыть" какого бы то ни было духа. Потом он осмелился спросить: что ему угодно?
– Вашего счастья, – ответил призрак.
Скрудж поблагодарил, но никак не мог удержаться от мысли, что спокойная ночь гораздо скорее достигла бы предложенной цели. Вероятно, дух поймал его мысль на лету, потому что немедленно сказал:
– Вашего счастья, то есть вашего спасения… так берегитесь же…
Он протянул свою крепкую руку и тихонько взял под руку Скруджа.
– Встаньте и идите за мной! – сказал он.
Напрасно Скрудж попытался бы протестовать, что время года и час не соответствуют пешеходной прогулке, что в постели ему гораздо теплее, чем на дворе, что термометр стоит гораздо ниже нуля, что он слишком легко одет, лишь в туфлях, халате и ночном колпаке, да к тому же у него и насморк, – напрасна была бы вся эта проповедь: не было никакой возможности освободиться от пожатия этой женственно мягкой руки. Скрудж встал, но, заметив, что дух направляется к окошку, ухватился за полы его одежды, умоляя:
– Вы подумайте: я ведь смертный, я и упасть могу.
– Позвольте только прикоснуться сюда, – сказал дух, положив ему руку на сердце. – Вам придется вынести много еще пыток.
Не успел он договорить, как они пролетели сквозь стены и очутились на поле. Города как не бывало. Разом исчезли и тьма, и туман: день был зимний, и белел снег.
– Господи! – сказал Скрудж, всплеснув руками и всматриваясь. – Да ведь здесь я вырос!
Дух посмотрел на него благосклонно. Тихое мгновенное его прикосновение пробудило в старике былую чувствительность: пахнуло на него чем-то прошлым, чем-то таким ароматным, что так и повеяло воспоминаниями о прежних надеждах, прежних радостях и прежних заботах, давным-давно забытых!
– У вас губы дрожат! – сказал призрак. – И что это у вас на щеке?
– Ничего, – прошептал Скрудж странно взволнованным голосом. – Не страх мне вырвал щеку, это не признак его, а просто ямочка. Ведите меня, куда надо.
– А дорогу вы знаете? – спросил дух.
– Я-то! – крикнул Скрудж. – Да я найду ее с завязанными глазами.
– Странно в таком случае, что вы не забыли ее в течение стольких лет! – заметил дух. – Пойдемте.
Пошли по дороге; Скрудж узнавал каждые ворота, каждую верею, каждое дерево, до тех пор пока перед ними не показался в отдалении городок с мостом, собором и извилистой речкой. Несколько длинногривых пони, запряженных в тележки, протрусили мимо. На пони сидели мальчишки и весело перекликались.
– Это ведь только тени прошлого, – сказал призрак, – они не видят нас.
Веселые путешественники проезжали мимо, и Скрудж узнавал каждого из них и называл по имени.
И почему он был так рад их видеть? И почему его взгляд, постоянно безжизненный, вдруг оживился?
И почему его сердце задрожало при виде этих проезжих? И почему был он так счастлив, когда слышал обоюдные поздравления с наступающим праздником на пути ко всякому перекрестку? И разве мог быть для Скруджа веселый рождественский праздник? Для него веселый рождественский праздник был парадоксом. Ничего он ему никогда не приносил.
– Школа еще не совсем опустела: там остался одинокий ребенок, забытый всеми товарищами! – сказал дух.
– Я знаю, – кивнул Скрудж и глубоко вздохнул.
Свернули они с большой дороги на проселок, отлично знакомый Скруджу, и приблизились к строению из темного кирпича с флюгерком наверху.
Над крышей висел колокол. Дом был старинный, надворные строения пустовали: стены их насквозь отсырели и обросли мхом, стекла в окнах были перебиты, двери соскочили с петель. В конюшнях чванливо кудахтали куры; сараи и амбары поросли травой. И внутри не сохранило это здание своего былого вида – кто бы ни вступил в темные сени, кто бы ни взглянул в раскрытые двери на длинный ряд отворенных комнат, увидел бы, как они обеднели, обветшали, как они холодны и как тоскуют в одиночестве. Пахло холодной нагой тюрьмой или рабочим домом, где каждый день выбивались из сил и все-таки голодали. Дух и Скрудж прошли в заднюю дверь и увидели длинный печальный зал с сосновыми школьными скамьями и пюпитрами, стоящими в ряд. У одного из пюпитров, пригретый слабым печным огоньком, сидел ребенок и что-то читал. Скрудж сел на скамейку и заплакал, узнав самого себя, постоянно забытого и покинутого.
Не было ни одного отзвука, заглохшего в доме, ни писка мышей, дравшихся за обоями, ни единой полузамороженной капли, падавшей на задворках из водомета, ни шелеста ветра в безлистых ветвях тощего тополя, ни скрипа дверей опустевшего магазина, ни треска огонька в комельке – ничего, ничего, что бы не прозвучало в сердце Скруджа, что не выдавило бы у него из глаз обильного ручья слез.
Дух тронул его за руку и указал ему на ребенка, на этого самого Скруджа – "самого себя", углубившегося в чтение.
– Бедный ребенок! – сказал Скрудж и опять заплакал. – Хотелось бы мне, – прошептал он, засунув руку в карман, оглядываясь и отирая рукавом глаза, – хотелось бы мне, да поздно…
– Что такое поздно? – спросил дух.
– Ничего, – ответил Скрудж, – ничего. Вспомнил я о мальчике… Вчера у меня Христа славил… Хотелось бы мне дать ему что-нибудь: вот и все…
Призрак задумчиво улыбнулся, махнул Скруджу рукой, чтобы замолчал, и проговорил:
– Посмотрим на новый праздник.
Скрудж увидел самого себя уже подростком в том же зале, только более темном и сильнее закопченном. Подоконники растрескались, полопались стекла; с потолка осыпалась известка и оголила основную балку. Но как это все воочию совершилось, Скрудж не понял точно так же, как и вы, читатели.
Но понял он вот что: что все это – было, что из тогдашних школьников остался он в этом зале один, как и прежде, а все остальные, как и прежде, убрались восвояси, повеселиться на Святках.
Читать он уже не читал, но шагал по знакомому залу взад и вперед, один, в полном отчаянии.
Скрудж посмотрел на юного духа, тоскливо покачал головой и тоскливо глянул на дверь. Дверь распахнулась настежь, и в нее влетела стрелкой маленькая девочка. Обвилась руками вокруг шеи Скруджа и стала целовать, лепеча:
– Голубчик, голубчик мой братец, я за тобой приехала! – Она хлопала в ладоши маленькими своими ручонками и покатывалась со смеху. – Домой! Домой! Домой!
– Домой, моя малютка Фанни? – спросил мальчик.
– Домой! – повторила она, просияв всем лицом. – И навсегда, навсегда!.. Папенька теперь такой добрый, что в доме рай. Как-то вечером, на ночь, стал он говорить со мной так нежно, что я уже не побоялась спросить у него: нельзя ли взять тебя на праздник домой? Отвечал: "можно". И повозку со мной прислал. Неужели ты уже большой? – продолжала она, глядя на Скруджа во все глаза. – Стало быть, ты сюда никогда больше не вернешься?.. На Святках мы с тобой повеселимся.
– Да ведь, кажется, и ты уже женщина, малюточка Фанни? – крикнул юноша.
Опять Фанни захлопала в ладоши и опять покатилась со смеху. Потом хотела погладить Скруджа по голове, но по малости своего роста не достала, снова расхохоталась и приподнялась на цыпочки – поцеловать. А после, во имя этого ребячески откровенного поцелуя, потащила его к двери, и пошел он за ней без малейшего сожаления о школе.
В сенях они услышали страшный голос:
– Выкинуть чемодан мистера Скруджа!.. Скорей!..
Вслед за этим голосом появился и сам его обладатель, наставник школьника, – потряс ему руку так, что привел его в неописуемый трепет. Затем и братца, и сестрицу пригласил он в отживший свой век зал, до того низкий, что можно было принять его за погреб, и до того холодный, что в простенках окон мерзли и земные, и небесные глобусы. Пригласил и попотчевал молодых людей таким легоньким винцом и таким тяжелым пирожком – словом, такими лакомствами, что, когда выслал невзрачного своего служителя – угостить чем-нибудь дожидавшегося почтальона, – почтальон отвечал, что, если вчерашним винцом, уж лучше бы не подносил. Тем временем чемодан мистера Скруджа был укреплен на верх повозки, дети радостно простились с воспитателем и весело пронеслись по саду, вспенивая колесами экипажа и снег, и иней, обсыпавший хмурые листья деревьев.
– Была в ней искра Божьего огонька, – сказал призрак, – и задуть ее можно было одним дуновением, да сердце-то у нее билось горячо…
– Правда ваша, – отвечал Скрудж, – и борони Бог мне с вами об этом спорить.