10
Покончив с одинокой трапезой, Бакин наконец прошел к себе в кабинет. Он все еще находился в удрученном состоянии и, чтобы развеяться, впервые за много дней открыл "Речные заводи". Открыл наугад, на том самом месте, где рассказывалось, как Линь Чун Барсоголовый, укрывшись вьюжной ночью в храме Горного духа, смотрит на горящий склад фуража . Чтение этого драматического эпизода, как всегда, увлекло его. Однако через несколько страниц он вдруг ощутил непонятную тревогу.
Домочадцы все еще не возвращались с богомолья. В доме царило безмолвие. Попытавшись согнать с лица унылое выражение, он без удовольствия закурил и, не выпуская из рук открытой книги, принялся размышлять над вопросом, который с давних пор не давал ему покоя.
То был вопрос о сложных, запутанных отношениях между двумя живущими в нем людьми: высоконравственным моралистом и человеком искусства, художником. Бакин никогда не сомневался в истинности "пути прежних правителей" . И его произведения, как сам он заявлял, как раз и являлись выражением в искусстве этого самого "пути прежних правителей". Таким образом, здесь не было никакого противоречиям Однако вопрос состоял в том, что важнее для искусства: "путь прежних правителей" или же собственные чувства. Живущий в Бакине моралист считал, что важнее первое, тогда как художник, естественно, признавал куда более существенным второе. Разумеется, ничего не стоило разрешить это противоречие с помощью дешевого компромисса. И в самом деле, он нередко пытался скрыть свое двойственное отношение к искусству за туманными рассуждениями о гармонии.
Но если других еще можно обмануть, себя самого не обманешь. Он не считал литературу "гэсаку" высоким искусством, называя ее "орудием поощрения добродетели и порицания порока", однако в минуты одержимости творчеством начинал вдруг ощущать беспокойство и неуверенность. Этим и объяснялось совершенно неожиданное воздействие на его настроение "Речных заводей".
Вот и сейчас Бакина охватила непонятная робость. Он закурил и попытался заставить себя думать о домочадцах, которые все еще не возвращались. Но перед ним лежали "Речные заводи", источник его тревог, и ни о чем другом он не мог думать.
К счастью, вскоре к Бакину явился Ватанабэ Кадзан Нобору , с которым они давно не виделись. Одетый по всем правилам, в шаровары и накидку, он нес под мышкой что-то, завернутое в лиловый платок. Видимо, пришел вернуть Бакину книги. Писатель обрадовался дорогому другу и поспешил в переднюю встретить его.
- Я пришел повидать вас и заодно с благодарностью вернуть книги, - как и следовало ожидать, произнес Кадзан, проходя в кабинет. Помимо свертка, Бакин заметил у него в руке закатанный в бумагу свиток.
- Если вы сейчас свободны, взгляните, пожалуйста.
- О, показывайте скорее!
Стараясь скрыть за улыбкой охватившее его волнение, Кадзан вытащил из бумаги шелковый свиток и разложил перед Бакином. На картине было изображено несколько унылых голых деревьев и двое мужчин, непринужденно беседующих между собой. Земля под деревьями устлана желтыми листьями. На ветках там и сям сидят вороны. От картины веяло осенним холодком.
При взгляде на этот выдержанный в строгих, неярких тонах свиток глаза Бакина увлажнились и засияли.
- Как всегда, превосходно! Мне вспоминаются стихи Ван Мо-дзе : "Вслед за трапезой звучит каменный гонг. // Из гнезд вылетают вороны.//Ступаю по пустому лесу.// Звук падающих листьев".
11
- Я только вчера закончил этот свиток. Он показался мне удачным, вот я и решил, с вашего позволения, вам его преподнести, - с довольным видом произнес Кадзан, поглаживая выбритый до синевы подбородок. - Это самое лучшее из всего, что я написал за последнее время. Ведь не всегда удается написать в точности так, как задумано.
- Спасибо большое. Только мне, право же, неловко - вы совсем меня задарили,- буркнул себе под нос Бакин, не отрывая глаз от свитка. В этот миг он почему-то вдруг вспомнил о все еще не завершенном своем труде. Но Кадзан есть Кадзан: он, казалось, целиком ушел в мысли о собственных картинах.
- Всякий раз, глядя на творения мастеров древности, я задаюсь вопросом: почему им удавалось так рисовать? Что ни возьми, все выглядит на их картинах подлинным, совершенным: и деревья, и камни, и люди. Более того, в них живет величие духа создавшего их художника. Это и есть настоящее искусство. В сравнении с древними мастерами я кажусь себе неумелым ребенком.
- Недаром древние говорили: "Страшно за тех, кто грядет", - необычно для себя пошутил Бакин, с завистью поглядывая на Кадзана, целиком поглощенного своими картинами.
- Но и нам, этим грядущим, тоже страшно. Мы зажаты между прошлым и будущим так, что трудно пошевельнуться, и двигаемся вперед, лишь когда нас подтолкнут. Впрочем, не одни мы: так было и с древними, так, пожалуй, будет и с теми, кто придет после нас.
- Верно. Если не идти вперед, можно упасть. Самое главное - стараться продвинуться хотя бы на шаг.
- Вы совершенно правы, это самое главное.
Хозяин и гость, взволнованные, некоторое время хранили молчание, напряженно вслушиваясь в тишину осеннего дня.
Первым заговорил Кадзан, меняя тему разговора:
- А что ваша работа над "Восемью псами"? По-прежнему успешно продвигается?
- Где там! Совсем наоборот. Кажется, и мне в этом смысле далеко до древних.
- Что ж, огорчительно это слышать.
- Поверьте, меня это огорчает больше, чем кого бы то ни было. Но что поделаешь, все равно надо работать, покуда хватит сил. Так что я решил встретить смерть в бою с "Восемью псами".- Бакин горько усмехнулся, будто стыдясь за самого себя.- Иной раз подумаешь: ведь назначение книги - развлечь читателя, и все же не можешь с собой согласиться.
- То же самое и с моими картинами. Но раз уж я избрал это ремесло, то хотел бы пройти весь путь, до конца.
- Итак, решено: мы вместе погибнем в бою.
Оба громко рассмеялись, но в смехе этом звучала лишь им двоим понятная горечь, вызвавшая какое-то странное возбуждение.
- И все же я завидую вам, художникам. Вы, по крайней мере, избавлены от гонений, а это уже само по себе - счастье. - Теперь Бакин перевел разговор на другую тому.